Loe raamatut: «Шёпот стрекоз (сборник)»

Font:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Картоха

Грянул дачный сезон, и каждый шестисоточный квадратик земли, как по команде, выставил к небу засидевшиеся городские задницы. Земля просыпалась от спячки и требовала, чтобы её щекотали лопатами и чесали граблями. Что и делали истосковавшиеся по земле огородники с каким-то болезненным остервенением, называемым в народе «синдромом дачника».

Алевтина Кудрявцева трубила на своём участке, как говорится, от холодов до холодов, не покладая рук, не чуя ног под собой. Не видя ничего вокруг кроме комьев сырой земли, пока однажды не рухнула, сражённая солнечным ударом. Так и ткнулась головой в ямку, вырытую ей же самой под кустик смородины.

В местной больнице, расположенной в пяти километрах от садово-огородного товарищества, в соседнем посёлке, Алевтине вкатили укол и посоветовали не зарываться, поскольку последствия могут быть куда более печальные.

Алевтина кивала, благодарила и твердила, словно молитву:

– Да уж поостерегусь, куда ни шло! Дай бог вам здоровья!

– Ты о своём здоровье кумекай, – пробасил старый фельдшер. – В следующий раз не приму! Так и знай!

Вернувшись на свой участок, Алевтина два дня просидела на скамеечке под яблоней, перебирая семена и сортируя рассаду. А к вечеру третьего поднялась и уткнулась в первую попавшуюся грядку.

Сосед её, ветеран войны, инвалид, видя такое дело, с трудом доковылял до прозрачного заборчика, разделявшего участки, и заговорил с ней.

– Не любишь ты себя, соседка! А где твои сыновья?

– Сыночки мои работают, Петрович. Денюжку добывают.

– И много добывают, извини за любопытство?

– На жизнь хватает.

– А муж?

– А что… муж?

– Он-то почему не пособляет?

– Он тоже… работает.

– Кому ты говоришь! Пьёт, поди, без просыпу! Ты не серчай на меня. Я ведь это неспроста спросил. Хорошая ты баба. Жалко мне тебя. Чего это ты собираешься делать?

– Да вот морковку хочу посеять… Петрушку. Укроп. А там, за домом, картошечку посажу.

– На хрена! – не выдержал Петрович. – Этой картошки сегодня на базаре – завались! Хошь Рязанская, хошь Воронежская, хошь Орловская! Чего ты ломаешься почём зря, когда всё купить можно!

– Купить-то можно. А всё-таки, коли своя картошечка, и есть её веселей.

– Ну-ну, стало быть, для веселья тебе картошечка?

– Стало быть, так. Да как же, Петрович! Ведь землю-то дали не абы для чего, для посадки. Так чего ей зря пропадать!

– На даче надо отдыхать, Алевтина, а не корячиться изо дня в день, как последняя скотина! Ты своё отпахала!

– Ну, я отдыхать не умею, Петрович! – сказала Алевтина, как-то скорбно хохотнув при этом.

– Хорошая ты баба, но глупая, – заключил Петрович. – Спасу нет, прости господи! Да-да, глупая. Как этот столб!

Петрович ударил палкой по железному столбу в заборе, сплюнул с досады и заковылял обратно, к своей хибаре.

Вздохнула Алевтина тяжко, разогнулась, упираясь двумя руками в поясницу, глянула в небо – ан звёзды стали проглядывать. Сполоснулась под рукомойником и пошла в дом, ночевать.

На другой день, рано поутру, вышел Петрович на воздух и тут же наткнулся взглядом на согнутую пополам фигуру Алевтины.

– Доброе утро, соседка!

Алевтина разогнулась не сразу.

– Утречко доброе, Петрович!

– Ты, чай и не ложилась?

– Ложилась, Петрович, отдохнула… Да вот решила по холодку пару рядов картошечки посадить, – сказала Алевтина, смущаясь, и виновато развела руками.

– Неугомонная! Плети на тебя хорошей нет, – сказал Петрович не зло.

Алевтина печально улыбнулась и стала разгребать лунки под картошку.

– Ты её как садить собираешься – глазками или клубочками?

– Да целенькими хочу. Давеча на базаре синеглазку купила… Выбирала, которая получше.

– Да… – Петрович переступил с ноги на ногу, палкой придвинул к себе табуретку, стоявшую у заборчика, присел. – Я тут, возле тебя посижу. Не возражаешь?

– Бог с вами! Сидите, отдыхайте. Вдвоём оно и веселей.

– Ты всё про веселье… Грустно жила, что ль?

– Грустно не грустно, а работала. На стройке. Бригаду каменщиков возглавляла.

– Всю жизнь с кирпичами, а теперь, значит, с картошкой. А ну, покажь, что садить будешь!

Алевтина взяла из ведра две картофелины и протянула соседу через заборчик.

Петрович сжал узловатыми пальцами одну из них.

– Хороша! Если б и уродилась такая!

– Бог даст, уродится.

– Так ведь ухаживать за ней – умаешься! Землю вскопай, всходы прополи, потом окучивай, да не раз, потом жуков этих… гималайских собери!

– Колорадских, Петрович!

– Ну, колорадских, один чёрт. А в результате… выкопаешь… – Петрович состроил энергичную дулю и махнул рукой. – А, майся, коли по-другому не можешь!

На участках лежала тишина. Дачники спали. Солнце только-только выкатилось из-за горизонта, но уже разливало по земле влажное тепло. День обещал быть ясным и жарким.

Алевтина подошла к бочке, прохладной ночной водой смочила лоб и продолжила посадку.

Петрович молчал, думая о чём-то своём, и вдруг запел хрипло и весело:

Раз картошка, два картошка

Пионерская еда!

– Да… Картошка… Картоха! Вспомнил вот… Это мы уже наступали. Под Смоленском было… Заняли деревушку одну… Я тогда лейтенантом был. Взводом командовал. И был у меня один солдатик молоденький… Василём звали. Весёлый парнишка был… А стеснительный, как девушка! От каждого, прости господи, матерного слова делался красным, как помидор! Мы его так и прозвали «наш помидорчик». Слышь, Алевтина?

– Слышу, слышу, Петрович! Рассказывайте, а я потихоньку грядкой займусь, – тихо ответила соседка.

– Да!.. А на гармошке играл, как артист заправский какой! Ей-богу! Наши-то все берегли его, вперёд не пускали. Чтоб, не дай бог, не потерять. Чуть что, каждый норовил собой заслонить… нашего помидорчика…

Петрович горько усмехнулся, сглотнул слюну, продолжил.

– Ну так вот… О чём я?..

– Вы рассказывали про гармониста-помидорчика.

– Ах, да! Заняли деревушку… А ночь была черней сажи! Вытянешь руку, так и собственной руки не видать! Расположились мы в трёх избушках, выставили посты. Окна задраили, огонёк развели… И вдруг Василь, помидорчик наш, и говорит: «Товарищ лейтенант, разрешите за картошечкой сбегать! Я там, на поле, с десяток кустов приглядел. Я мигом! Уж очень картошечки хочется!» Я себе думаю: по-тёмному оно можно и сбегать… Отпустил его… Спустя минуту-другую слышу хлопок, похоже на выстрел… Ждём – нет солдатика! Посылаю двоих, на разведку. Приносят его, неугомонного… В руках по картошке зажато, а в голове… дырка! Кокнули нашего помидорчика! Как они его достали?! Тьма кромешная! А ведь подстрелили! Да… картошечка… картоха!

Петрович замолчал и вдруг запел громко и хрипло:

Антошка, Антошка,

Пойдём копать картошку!

– Эх, Алевтина! Картошка картошкой, но и о себе подумать надо… Слышь, Алевтина?

Петрович посмотрел на соседку и замолчал.

Алевтина лежала на грядке ничком, раскинув руки. И в каждой руке было зажато по картофелине.

2001 год.

Полет на автобусе

Автобус стоял на самом краю Чёрного оврага, задрав нос к небу, и слегка нависал над обрывом. В ясный день его чудом сохранившееся лобовое стекло сверкало под лучами солнца, а в ясную ночь в него заглядывалась луна, и звёзды подмигивали ему, как старому приятелю…

Впрочем, сначала о мальчике по имени Рус.

Вообще-то его назвали Русланом – отец настоял. Но отец Руса жил своей жизнью, в другом городе и даже в другой стране, изредка присылая сыну короткие письма на уже малопонятном мальчику языке. А мать, чтобы прокормить себя и своего сына, вкалывала целыми днями, иногда прихватывая и часть ночи. Поэтому зачастую Рус был предоставлен самому себе.

Немногочисленные родственники в количестве двух тёток с лёгкой руки матери называли его Русликом. Старшая из них, худосочная, как болотное растение, при встрече с племянником, растягивая первый слог и ставя «ы» вместо «и» во втором, басовито-высокомерно произносила: «Ру-у-услык». Русу всегда слышалось «суслик», и он поёживался от такого обращения. Вторая тётка, круглая и белая, как переросший кабачок, наоборот, почему-то напирала на второй слог, «Русли-и-ик». И тон у неё при этом был заискивающе-ехидным. Объявлялись они, как правило, по большим праздникам, дарили Русу дешёвые побрякушки, зато не скупились на поучения, чем доводили племянника до тихой истерики. Поэтому при расставании с ними он вздыхал с таким облегчением, будто продолжительное время провёл под водой.

Был у Руслана хороший друг, Тимоша Гавриков. Они ходили в один и тот же садик, в одну и ту же группу, и в школу их зачислили в один и тот же класс. А потом Гавриков с родителями, как птица в тёплые края, улетел за океан, и следы его затерялись в географии Нового Света. Обладая математическим складом ума, славный паренёк Тимоша часто помогал в учёбе своему другу, то есть дружил честно и беззаветно, но, подсознательно чувствуя своё превосходство, называл Руслана Русланчиком.

И только пацаны, приятели, с которыми Руслан общался по соседству, звали его Русом. Собственно, приятелей у него было не так много, да и те занимались в основном добыванием денег. А на такое баловство, как игры, у них просто не хватало времени. Глядя на приятелей, Рус тоже однажды тусовался у торговых палаток. Даже поссорился с матерью из-за этого. Она не допускала, чтобы сын отвлекался от учёбы. Она говорила: «Я тебя кормлю, пою, одеваю, чего тебе ещё надо? Учись, как следует, и всё будет путём!» Рус таскал коробки с продуктами, присматривал за товаром, когда продавцу нужно было срочно отлучиться, ходил с поручениями. А получил за все свои старания всего ничего – едва хватило на три порции мороженого. И он без сожаления покинул компанию малолетних «предпринимателей» и стал проводить свободное время так, как ему захочется.

А хотелось ему просто слоняться по городу и разглядывать новостройки. Городок наш, Кукушкин, с некоторых пор растёт с удивительной быстротой. Стоит уехать куда-нибудь на два-три месяца, как всё вокруг преображается до неузнаваемости. На пустырях вырастают новые дома, и многоэтажные, и богатые особняки, а с ними появляется много новых улочек и переулков, так что городское начальство не успевает придумывать им названия.

Конечно, не только возводят новые дома, но и переделывают старые. Глядишь на знакомое строение и диву даёшься: вроде бы всё осталось по-прежнему, разве только оно посвежело немного. Ан нет, всё такое и не такое! Под крышу подвели мансарду, и теперь дом выглядит несколько иначе, словно ходил человек всю жизнь без головного убора, а тут взял да нахлобучил на себя шляпу. Старые деревянные рамы поменяли на пластиковые, а на место вечно облупленных дверей парадных подъездов встали металлические створки с кодовыми замками и домофонами. Но что Русу было не по нраву, так это глухие заборы вокруг особняков – из-за них мало что можно было разглядеть.

Поэтому каждый выходной Рус обязательно выбирался за город, на вольный простор. Собственно, «выбирался» сильно сказано. Он просто садился на велосипед и катил в сторону Чёрного оврага.

К Чёрному оврагу Руса тянуло не праздное любопытство. В старые времена, когда о новостройках даже и не мечтали, в овраге устроили городскую свалку. А год назад здесь появился отслуживший свой срок старенький городской автобус. Он обосновался на обрывистом краю Чёрного оврага, носом в бездну, как пик помоечного царства. Но погода и люди помогли ему в короткий срок развалиться окончательно. Помятый корпус густо покрыли родимые пятна ржавчины. Колёса исчезли. Мотор раскурочили. Попасть внутрь автобуса можно было либо через окна – поскольку все стёкла мелкими брызгами усеивали пространство возле него – либо через передние пассажирские двери, которые при небольшом усилии всё-таки открывались и закрывались. Искорёженную дверку водителя безнадёжно заклинило. А задние пассажирские двери были наглухо заварены железным листом. Сиденья в салоне отсутствовали. Изуродованные до неузнаваемости они валялись по всей свалке. Зато в кабине водителя сиденье уцелело. Но и по нему прошлись ножи местных вандалов.

Руса это не смущало. Ведь сохранилось лобовое стекло. И руль уцелел. И педали торчали, как им было положено. А значит, имея воображение, автобусом можно управлять. Рус усаживался за руль и отправлялся в путешествие. В кабине водителя он забывал обо всём, даже о свалке. Тем более, с этого места замусоренный край оврага не попадал в поле зрения. А только видны были далеко внизу, у самого подножия обрыва, кудрявые купы боярышника да круглый островок, словно именинный пирог, усыпанный белыми свечами берёз. И создавалась иллюзия, будто автобус не стоит на земле, а парит в воздухе.

А если поднять глаза и посмотреть вдаль, то открывалась удивительная картина: слева и справа возвышались лесистые холмы, проступающие сквозь дымку живописным рельефом, а внизу, в широкой долине, серебрилась то сужающаяся, то расширяющаяся лента речки Виляйки. А к её берегам лепились утопающие в садах дачки, геометрические фигуры возделанных огородов, заливные луга с пятнистыми коровами и белыми козами… Рус держался за баранку и воображал, что автобус летит подобно аэроплану – высоко, плавно, бесшумно – и думал, будет лететь бесконечно, пока в пилоте клокочет жизненная сила…

В последнее время Рус проделывал это не один. У него появился дружок – старый бродячий пёс. Рус обнаружил его случайно. Пёс лежал под автобусом и скулил. При появлении незнакомого мальчика, он приподнялся, но тут же завалился на бок от голодного бессилия. Сделав ещё одну попытку, он завалился окончательно. Пёс был огромный, лохматый, грязный и так смешно падал, что Рус потехи ради тут же окрестил его Самосвалом. А позже, разглядев двойной шрам на его плешивом лбу, пожалел, накормил бутербродами, которые прихватил с собой на прогулку.

Первые дни знакомства Рус навещал пса ежедневно. Потом стал приходить пореже: в среду или в четверг и обязательно в воскресенье.

Самосвал охранял место их встречи и два раза в неделю высматривал своего маленького друга, чтобы потом сопровождать его во время прогулки. Сначала они летели, будто бы на самолёте, далеко-далеко, по пути снижались, садились на подходящую полянку и устраивали пикник: разводили костёр, пекли картошку. Подкрепившись, бродили по заросшим склонам Чёрного оврага, обследуя захламленные всякими отходами овражьи закоулки. А под конец устраивались рядом с автобусом-самолётом и, глядя на речную долину и плывущие над ней облака, разговаривали о жизни.

Говорил, конечно, Рус. Он сидел на разодранном автобусном сиденье, подперев голову кулаком, а Самосвал клал свою лохматую морду к нему на колени, сладко зажмуривался и слушал.

– Знаешь, Самосвал, я, когда вырасту, обязательно стану лётчиком. Не веришь? – сказал как-то мальчик, трепля пса по загривку.

Пёс, не меняя положения, махнул хвостом, при этом поднял треугольные брови, взглянул на мальчика пристально и перевёл взгляд на долину, словно говоря: «А почему бы и нет».

– Стану лётчиком, – продолжал Рус, – и полечу высоко над землёй. Я буду, как Экзюпери. Знаешь, был такой лётчик. И ещё он был писатель. Он сочинил сказку про маленького принца… Там принц приручил лисёнка… И они стали друзьями… Ну, как мы с тобой… Я полечу над нашей речкой Виляйкой… Над теми холмами… Далеко, далеко, в другие страны… Я полечу над городом, где живёт мой отец, и брошу ему письмо. А в письмо положу ромашку… У нашего дома много ромашек растет… Нет, не ромашку, а свою фотку. Пусть посмотрит на меня, какой я большой вырос. И напишу ему… Напишу, что мы с мамой живём хорошо. Что у меня теперь есть ты, самый верный друг. И что мне всё нипочём…

Тут Рус взглянул на дремлющего Самосвала.

– И тебя возьму! Ты полетишь со мной?

Пёс опять приподнял брови, коротко проурчал. И это урчанье сложилось для Руса в простую фразу: «Я не доживу». Рус даже подпрыгнул от неожиданности, так что собачья морда соскочила с его колен и ткнулась в полузасохшие стебли конского щавеля, росшего на свалке в изобилии.

– Самосвал, ты умеешь разговаривать?!

Самосвал издал длинный ряд звуков, очень похожих на невнятную человеческую речь, и, хитро жмурясь, опять уложил свою голову мальчику на колени. На этот раз Рус услышал: «Вообще-то, не умею. Я же собака. Это только с тобой у меня получилось».

– Ты не представляешь, как это здорово! Теперь мне есть с кем разговаривать! Просто разговаривать, понимаешь!

От переполнявших его чувств Рус обхватил собаку за шею, с силой прижал к себе. Пёс захрипел, повизгивая, что, видимо, означало: «Отпусти, придушишь ненароком».

И пошла у них дружба не разлей вода. Рус даже привел Самосвала домой, но мама, увидев на пороге здоровенного пса, замахала руками и сказала, чтоб им здесь и не пахло. «Мало мне забот, – возмущалась она, – так ещё бездомный кобель выискался на мою несчастную голову! Кто его будет кормить? И чем, скажи на милость? Это ж не кобель, а целый крокодил. Он и нас с тобой проглотит, не глядючи. Нет-нет, делай что хочешь, а этого пса я и видеть не могу!» К несчастью, собачий визит пришёлся на один из тех праздничных дней, когда у них гостили зловредные тетки. Они хором присоединились к матери и с каким-то неиссякаемым усердием на протяжении всего вечера обсуждали эту проблему и, можно сказать, вытерли ноги об ни в чём неповинную собаку, а заодно и об своего племянника.

С того дня Рус зачастил к оврагу, так что и про уроки стал забывать. После неудачного визита Самосвал выглядел грустным.

– Ты обиделся? – поинтересовался Рус. – Да-да, я вижу! Обиделся на маму, за то, что она тебя в дом не пустила. Не обижайся, ей и так достаётся. А нам с тобой и здесь хорошо, правда?..

Самосвал исподлобья взглянул на Руса, и, потёршись мордой о его колени, проурчал обстоятельно: «И правильно, что не пустила. Не место мне в вашем доме. Потому – не домашний я пёс, на вольных хлебах вырос, на отбросах. А вот что крокодилом обозвала, это уж никакой собаке даже не приснится. Крокодил он – ящерица! И зелёный. А у меня шерсть светло-рыжая. Почти жёлтая. По-вашему – блондин. И живу я на воздухе, а не в воде».

А потом начались долгожданные летние каникулы, и друзья расставались только на ночь. Но однажды тяжело заболела мать. Она не вставала с постели, температурила, даже бредила. Рус самоотверженно ухаживал за ней: кормил с ложечки, бегал за лекарствами, развлекал как мог. И с прогулками пришлось повременить.

За время его отсутствия у Чёрного оврага произошли кое-какие события. Дело в том, что левый склон Чёрного оврага, как и прилегающие к нему со стороны города земли, на которых в лучшие времена высевали зелёные корма для скота, и на котором теперь одиноко торчал полуразвалившийся телятник, местное начальство продало в частные руки под строительство коттеджа. Свалке грозила ликвидация.

Среди недели здесь появились люди в оранжевых жилетах и огромный жёлтый бульдозер. Свалку огородили дощатым забором, а у въездных ворот поставили строительный вагончик. На следующий день сюда потянулись большегрузые самосвалы. Они шли один за другим, натужно гудя, сваливали жирный чернозём, а бульдозер утаптывал мусор, выравнивал грунт.

Руководил этим мероприятием высокий синеглазый мужчина лет пятидесяти, с пышными чёрными усами, в оранжевом жилете, надетом поверх тёмно-синей куртки, видимо, прораб будущей стройки. Несмотря на грузную фигуру, передвигался он довольно бойко, выдавал направо-налево распоряжения, и они летели над оврагом, словно короткие автоматные очереди.

Однако к выходным работа застопорилась. То ли не все бумаги были подписаны, то ли у нового хозяина приовражных угодий возникли трудности с финансами, то ли появились сильные конкуренты. Короче, стройка оборвалась так же внезапно, как и началась. А прораб переквалифицировался в обыкновенного сторожа. Ночевал в вагончике, приглядывал за техникой, по вечерам жёг костёр для согрева и прочей охранной предосторожности.

Когда мама поправилась, Рус вновь появился у Чёрного оврага и не узнал его. Это случилось рано утром в субботу, как раз на следующий день после того, как стройка заглохла. Большая часть свалки превратилась в разглаженную равнину. Да и попасть на неё теперь было не так просто – пришлось выбирать: либо лезть через забор, либо карабкаться по обрыву. Рус выбрал первое. Так было короче и проще. Прораб ещё спал. Поэтому мальчик беспрепятственно преодолел обширную территорию свалки и благополучно достиг автобуса.

Самосвал приветствовал Руса заливистым лаем. Но голод давал о себе знать – от каждого движения хвоста пса вело в сторону, и он беспомощно приседал. На этот раз Рус потчевал своего друга обрезками колбасы и куриными косточками, собранными за неделю. Пёс мгновенно глотал принесённую пищу, лизал своему благодетелю руки и ноги, и смотрел на него преданными глазами.

Когда последний лакомый кусочек утонул в собачьем желудке, Рус услышал за спиной:

– А из моих рук брать не захотел, чертяка!

Рус обернулся. Перед ним стоял усатый мужчина в спецовке, с ружьём через плечо, слегка навеселе.

– Как же ты пробрался сюда, сынок?

– Я не ваш сынок.

– Ух, ты, ёршик! Понятно, что не мой. Это я так, к слову.

– А через забор.

– И не побоялся?

– А чего мне бояться? Я ничего плохого не сделал.

– Да я так спросил, – сказал прораб весело. – Другого дела у меня, брат, сейчас нет. Стройка разладилась. Вот, караулю объект, будь он неладен. Ничего, гуляй пока. Твой пёс?

– Мой.

– А чего ж ты его домой не заберёшь? Помрёт он тут с голодухи.

Рус понурился, но ничего не сказал.

– Усёк – мамка не велит.

– Угу.

– Ладно. Пока тихо, гуляйте на здоровье. А уж как грузовики пойдут, милости прошу – за забор.

– А когда они пойдут?

– А кто ж их знает! Как начальство договорится, что почём, тогда и пойдут.

Прораб закурил, обвёл хозяйским взглядом вверенную ему территорию, спросил у мальчика:

– Тебя как зовут-то?

– Рус. То есть, Руслан.

На лице прораба проступило радостное удивление.

– Не может быть?!

– Почему «не может быть»?

– Так меня тоже Русланом кличут. Тёзка, значит!

Ближе к обеду старший Руслан соорудил костерок, сварганил простенький супчик и пригласил Руса отведать свою стряпню. Рус ел с аппетитом и не забыл поделился с собакой. А после обеда тёзки проговорили до самого вечера.

– Я ведь не всегда прорабом был. В былые времена я, брат, облака разгонял.

– Как это?

– Лётчик я. Бывший, конечно.

– Не может быть?!

– Почему «не может быть»? – засмеялся прораб. – Было дело… А потом списали. На пенсию отправили. По возрасту. Да не в том суть! Я бы ещё мог… Понимаешь, самолёты мне покоя не дают. Каждую ночь сняться. Никаких снов больше не вижу. Одни самолёты… а! – прораб махнул рукой. – Не ко двору пришёлся. Турнули, короче. Вот и подыскал себе работёнку.

– Я тоже хочу на лётчика выучиться, – сказал Рус.

– Ты? На лётчика? А что, можно. Парень ты крепкий. И упрямый, видать.

– А с парашютом вы прыгали?

– А как же. Правда, не так часто. Но приходилось.

– Страшно?

– По первости, трухнул, малость. Это всё равно, как с непривычки зимой в прорубь сигануть. Даже кудрявей. Спасибо, инструктор вытолкал. А потом – ничего, сам прыгал.

Слушатель прорабу попался благодарный. И, дорвавшись до воспоминаний, бывший лётчик говорил без умолку. Жестикулировал он скупо, но глаза его полыхали нестерпимой синевой, а сам он походил на слегка постаревшего мальчишку. Он вспоминал лётное училище, свой первый полёт, первое назначение. Вспомнил, как однажды, в нарушение инструкции, прокатил любимую девушку на учебном самолёте и схлопотал за это: на месяц его отстранили от полётов. Вспоминал и смешное, и не очень смешное, и даже совсем не смешное…

Порой Русу казалось, что прораб не говорит, а поёт. Так разнообразны были модуляции его баритонального от природы голоса, то опускающегося до баса, то взлетающего к теноровым нотам.

– А в аварию попадали? – спросил Рус, когда рассказчик остановился, чтобы прикурить.

– Случалось, не без этого. Машина есть машина.

Прораб помолчал, потом приоткрыл рот, в уголках его глаз обозначились лукавые морщинки.

– Такой вот был случай. Служил я тогда в Казахстане. Командировали меня почту доставить в дальнее сельцо. А лететь надо было через пустынную степь. Сам понимаешь, кругом ни кустика, голая земля. И жара, как в печке. Лечу. Вдруг мотор зачихал и заглох. Пришлось садиться. Час ремонтирую, второй. В глазах круги от жары. И вода кончилась. Лежу, изнываю… Вдруг откуда ни возьмись мальчонка такой крохотный, ростом с кошку… Нарисуй мне, говорит, барашка…

– Маленький принц? – подхватил Рус удивлённо.

Прораб тут же умолк, звонко шлёпнул себя по коленкам, раскатисто рассмеялся.

– Тебя не проведёшь! Знаешь про Маленького принца? Молодец! Я тоже когда-то читал. Только вот имечко автора сейчас вылетело из головы… Как же его, а?.. Он ведь тоже лётчиком был…

– Экзюпери.

– Вот-вот. А я забыл. Это надо же, забыл! – сокрушался прораб.

Усы его поникли, глаза посерели. Он взглянул на Руса так, словно видел его впервые. Потом бросил в костёр последний чурбачок, закурил и надолго замолчал.

Вскоре и костёр угомонился. Только изредка постреливал, пыля сизым пеплом. Оба Руслана неотрывно смотрели на пылающие угли, каждый думал о своём.

И Самосвал загрустил, завыл тихонько.

– А вы инопланетян там видели? – неожиданно спросил Рус.

– Где там-то? – вяло отозвался прораб.

– Ну, там, за облаками.

– Нет, брат. Там инопланетян не видел. А вот в нашей конторе до моего увольнения их развелось как тараканов. От начальника аэропорта до бухгалтера.

– Инопланетяне в конторе?

Прораб заговорил напористо, зло:

– А ты как думал! Один летать запрещает, другой денег не выдает. Они что же, думают, мой организм на аккумуляторе работает?! Сунул два пальца в розетку, подзарядился и живи дальше! Разве это люди? Конечно, инопланетяне!

Костёр догорал, образовав сферическую горку, на огненной поверхности которой кипели, дымясь, причудливые разломы.

– Заговорил я тебя, тёзка. Не пора ли домой двигать? Да и мне надо в город смотаться, за продуктами. Переночую там. А завтра с утречка вернусь. Брат у меня в Кукушкине. Берёзовый переулок, слыхал?

– Это на другом конце города, – ответил Рус не сразу, заглядевшись на огненную планету догорающего костра.

– Точно.

Небо потемнело. Проглянули звёзды. На небе повисла полная луна.

– Ну, двигаем? – сказал прораб.

Рус обнял пса.

– А можно я ещё здесь побуду? Самосвала доведу до автобуса, попрощаюсь, а потом поеду. Я на велосипеде.

– А! Ну, как знаешь. Мне-то что…

Прораб потоптался на месте, потянулся, достал сигарету. Но прикуривать не стал. Сунул сигарету за ухо. Рус хотел сказать ещё что-то, что-нибудь хорошее, ободряющее, но не знал – что.

Прораб коротко выдохнул, подобрал ружьё и быстро зашагал к воротам.

К автобусу Рус и Самосвал пошли не сразу. Сначала сбежали по крутой тропинке вниз, к реке, поплескались в тёплой воде, походили по песчаному бережку и, обсохнув, возвратились обратно.

Уже стемнело. От лунного света вся долина была как на ладони. Друзья совершили ночной полёт на автобусе, осмотрели с высоты окрестности, усыпанные, как горохом, огоньками населенных пунктов, и, утомлённые путешествием, задремали в объятиях друг друга.

Среди ночи Самосвал услышал подозрительное шевеление за бортом. Он насторожился. Со стороны оврага к автобусу подбирался какой-то зверь. На мгновение все затихло, и снова кто-то стал продираться сквозь нагромождение мусора. Луна зашла за тучку, звёзды померкли, и стало темно, как в погребе. Самосвал высунулся из автобуса, понюхал воздух. Его мохнатую фигуру обволакивала звенящая тишина. Где-то поблизости застрекотал ночной кузнечик и, словно испугавшись чего-то, тут же умолк.

«Показалось, поди, – подумал пёс с тоской. – Ничего не чую. Не тот я стал, совсем не тот. Да и какие теперь звери! – город к самому лесу подступает. Всех разогнал. Вот раньше было… Помню одного жёлтого волка-людоеда. Кукушане ночью-то к оврагу и близко не подходили. Опасались. Он ведь того беднягу охотника, что выслеживал его, в момент загрыз. Сзади подобрался. Хитрая была животина. И свирепая. Клыки, что тебе гвозди. А лапы как из дуба изготовлены. Махнет – не обрадуешься. С одного удара глушил. Это он, поганец, раскроил мне лоб. Но и я тогда был не промах. Так отделал стервеца, что он еле ноги уволок. Где он теперь? Жив ли? Эх! Пойти что ли косточки размять».

Лизнув спящего Руса в щёку, Самосвал грузно спрыгнул с подножки автобуса и направился к краю оврага. Но до края он не дошёл – внезапно резкая боль молнией пронзила его череп и сбила с ног. На две-три секунды Самосвал отключился. А когда очнулся, увидел над собой оскаленную волчью пасть. Жёлтый волк стоял над поверженным псом, его зрачки горели ненавистью.

Самосвал судорожно соображал: если он сейчас не даст отпора злодею, значит Русу грозит беда. Волк наверняка пронюхал о его присутствии. И как только расправится со мной, разорвёт спящего мальчика на куски. Поэтому выход один – держаться до победного.

И не успел волк ухватить Самосвала за горло, как пёс резко увернулся и вскочил. Волк взвыл от досады и снова, в бешенстве скалясь и тараща глаза, бросился на пса. И на этот раз Самосвалу удалось отскочить невредимым. Волк только задел клыками за край его уха. Третий волчий бросок оказался для Самосвала тяжёлым испытанием. Его грудь ожгла рваная рана. Пёс охнул, осел на задние лапы. Кровь брызнула, как из шланга, и залила волку глаза. Волк зажмурился, заметался, завыл протяжно.

Волчий вой разбудил мальчика. Спросонья Рус не сразу понял, что происходит. Темнота стёрла предметы до неразличимости. Он пошарил возле себя – Самосвала рядом не оказалось. Тогда Рус поднялся, выглянул из автобуса, зябко поёживаясь, окликнул собаку. Услышав человеческий голос, волк замер. И в этот миг Самосвал, единым махом преодолев разделявшее их расстояние, вонзил клыки в волчье горло. Волк рванулся в сторону, потащив за собой пса, но Самосвал крепко сомкнул челюсти и не отпускал их, пока волк не затих.

А тут и тучка посторонилась, выпустила луну из плена, и всё кругом вновь озарилось ровным бледно-серебристым светом. Сражение было окончено. Волк лежал на боку, вытянув лапы, его жёлтые зрачки безжизненно уставились на луну, а из порванного горла сочилась на землю тёмная жидкость. Самосвал лежал рядом, на животе, подрагивая всем телом, и часто дышал.

Рус осмотрел пса, скинул с себя рубаху, перевязал ему рану и поволок его к автобусу.

К утру Самосвал уже не поднимался. Повязка намокла, заскорузла по краям, сделалась красной. Рана не заживала.