Наконец-то Шишкин заснул, и снились ему все те же грезы, – снилась широкая, снежная пустыня… снилось дарование новых прав и диктатура над Русскою землею, и уничтоженный инспектор, и директорская племянница, и плисовая поддевка… Это были золотые, счастливые, героические сны и грезы.

XXV
Крест начерчен

Шишкин с нетерпением ждал назначенного часа. На нынешнее утро раздумье почти уже не приходило ему в голову. Он решился: «была не была!» Утром сходил в больницу к матери и снес ей десять рублей, сказав, что получил два новых и очень выгодных урока по рублю за час. Старуха, действительно, и удивилась, и обрадовалась несказанно, да и сын-то был доволен, что успел доставить ей эту надежную радость.

– Теперь, маменька, вы только выздоравливайте! – утешал он ее, – а денег у нас с вами будет вдоволь! Вот погодите: заживем припеваючи.

Та слушала, и старое сердце ее дрожало любовью и слезами…

«А как же, если Сибирь… как же она-то ?» – мелькнула ему неприятная, укорливая мысль, и он сам себе удивился, что до этих пор во всех его мечтах и предположениях, при всем их калейдоскопическом разнообразии, мысль о матери ни разу не пришла ему в голову.

«Как же мать-то?.. Что она тогда?» – думал он и тотчас же утешил себя самым успокоительным заверением, что Сибирь – вздор! «Сибири не будет; надо только уметь молчать хорошо… Ведь уж они-то, при их силах, при их средствах, знают же, что делают».

Кто были эти они – Шишкин не знал, и как ни бился со вчерашнего вечера, все-таки никак не мог определить себе их даже приблизительно; но при этом в нем почему-то поселилось твердое убеждение, что они сила, ворочающая очень большими и могучими средствами.

Он ждал не дождался, когда-то, наконец, придут эти желанные четыре часа, и время сегодня казалось ему каким-то бесконечным. Уйдя от матери, он долго без цели бродил по городу, наконец, в два часа пообедал в трактире и прямо оттуда отправился в городской сад. Вот и условный перекресток, вот и вторая скамейка… на этой самой дорожке будет начерчен крест… Кто же заметит его? Кто прочтет этот ответ? Кто такой это будет? Теперь уже Шишкина завлекло лихорадочное любопытство разгадать поскорей, кто такие эти таинственные, неведомые они, которым он уже весь принадлежит и душою, и телом, на жизнь и на смерть (так ему думалось).

День был прекрасный. В саду пестрело много гуляющих. Юноша пытливо и притом с особенною выразительностью вглядывался во многие лица, стараясь разгадать: не один ли из них это идет мимо него.

Но вот, наконец, на соборной колокольне пробило четыре.

«Что ж, чертить или нет?..» «Или пан, или пропал!.. Все равно теперь!» Он торопливо, но внимательно огляделся во все стороны: кажется, никто не обращает на него особенного внимания. Встав со скамейки и приняв равнодушно-рассеянный вид, нервно-дрожащею рукою резко начертил он на песке крест и, посвистывая да поглядывая вверх на ветки и прутья, с независимым видом и как ни в чем не бывало, пошел себе вдоль по дорожке.

А между тем лицо его было несколько бледно, и сердце билось шибко-шибко и немного болезненно.

«Ну, теперь уж кончено!.. Баста навеки!.. Теперь уж нет возврата», – думал он себе – и было ему, по-вчерашнему, так жутко и так радостно, только ощущения эти сказывались теперь еще ярче и сильнее.

Он прошел несколько раз по аллее, все ожидая, что вот-вот кто-нибудь сейчас подойдет к нему, дотронется легонько до плеча, шепнет какое-то условное, таинственное слово и поведет за собою, и приведет куда-то, и там будут они, и он всех их увидит, и начнут они сейчас «дело делать»…

Но тщетно прохаживался и ждал увлекающийся юноша, тщетно заглядывал в лицо чуть не каждому прохожему, – к нему никто не прикасался и не шептал таинственного слова.

Он прошатался по саду до позднего вечера, да так и не дождался, и ушел с досадой и почти что с полным разочарованием в сердце. Мечтам его на сей день не суждено было сбыться.

XXVI
Из тех или нет?

На другой день, навестив нарочно пораньше свою мать, Шишкин отправился по-вчерашнему бродить по саду. Но все ожидания его точно так же были тщетны. Думая, что крест его либо не был замечен, хотя он очень хорошо видел две резкие черты, – либо никто из них не пришел вчера, вероятно, ожидая на сегодня крайнего назначенного срока, – он, едва лишь пробило четыре часа, начертил новый крест на том же самом месте, со всеми вчерашними предосторожностями, и отправился гулять по главной аллее. Предположив, что его прогулка мимо креста, выказывая известную степень ненужного любопытства, быть может, послужила причиной, что никто не подошел к нему из понятной предосторожности, он на нынешний раз, сделав должное, нарочно стал прохаживаться по другим дорожкам.

Но опять-таки и на сегодня, до самого позднего вечера были тщетны все его ожидания. Озадаченный и еще более раздосадованный, он решился на завтра целый день не выходить из сада, и точно: привел это решение к самому аккуратному исполнению, но результат оказался все так же безуспешен.

Тем не менее ретивый юноша решился продолжать ежедневно свои прогулки, до тех пор, пока не добьется чего-нибудь положительного.

«Ведь не может же быть, чтобы мистификация! Да и с какой же стати?» – рассуждал он сам с собою. – «Какой же дурак, ради одной шутки, станет посылать такие деньги? А если кто-нибудь и решился оказать мне помощь, так тот, конечно, не стал бы шутить и издеваться надо мною. Это было бы несообразно».

Заключения Шишкина были вполне рассудительны. Он гулял по саду, почти уже потеряв всякую надежду на осуществление нетерпеливой мечты своей, но все-таки ходил, почти из одного упрямства. Странная обстановка всего этого приключения положительно сбила его с толку. Он ломал себе голову над разрешением мудреной загадки и все-таки ни до чего не добился. Думал было в третий раз начертить условный знак, так как прежний был уже стерт ступнями гуляющего люда, но поостерегся, чтобы не подать этим кому-либо излишних подозрений. Уже четвертый день сряду проводил он в городском саду.

Был третий час в начале.

День стоял прекрасный. Теплое и весенне-яркое солнце высоко горело среди чистого весенне-синего неба. Молодая нежная поросль быстро прорезывалась из почек и мягко-желтоватою зеленью запушила сочно налитые, упругие ветви, в которых свистали, заливались и перекликивались весенние птицы.

Иван Шишкин, уставши наконец шататься по дорожкам, сел в тени старого вяза на скамейку, помещавшуюся у площадки пред павильоном, куда на летний сезон переселился некий предприниматель и открывал там кафе-ресторан и кондитерскую. По краям площадки, перед скамейками стояли зеленые столики – признак того, что предприниматель уже открыл свою летнюю деятельность к услаждению славнобубенской гуляющей публики. Экс-гимназист снял фуражку, обтер со лба пот, взъерошил немножко волосы и закурил папироску.

Вскоре на той же площадке появился какой-то молодой человек, довольно привлекательной наружности, лет двадцати пяти, в костюме совершенно безвыразительном, обыденно-сероватом, но вполне приличном, который, ничем особенным не кидаясь в глаза, точно так же ничем не отличался от тысячи городских костюмов, встречаемых на каждом шагу.

Шишкин сначала не обратил на него ни малейшего внимания.

Этот неизвестный господин присел на другой конец той же скамейки и стал отдуваться, как обыкновенно отдувается человек, утомленный ходьбою под солнечным жаром. Затем неторопливо скрутил он себе папироску, вставил ее в простой мундштучок и два раза искоса взглянул на своего соседа.

– Позвольте у вас попросить огоньку! – вежливо обратился он к Шишкину, подвигаясь ближе чем на полскамейки. Тот молча подал ему папироску, с обычною в таких случаях готовностью.

– Очень вам благодарен. Фу, батюшки, какая жара сегодня!.. Это, кажись, еще первый день такой.

– Да, тепловато, – проговорил Шишкин, чувствуя как бы некоторую необходимость ответить на фразу, которая в данную минуту ни к кому, кроме него, не могла относиться.

– Даже и чересчур, я нахожу. Эй, человек! – закричал неизвестный сосед лакею, торчавшему на террасе павильона, – подай-ка мне сюда пива бутылку, да только холодного!.. Смерть пить хочется! – как бы в скобках заметил он, обращаясь вполвзгляда к Шишкину.

Тот ничего не ответил на это, кроме какого-то безотносительного «мг!», сопровождаемого легким кивком, и продолжал курить свою папиросу.

Прошла минута молчания. Незнакомец искоса поглядывал порою на соседа и раза два откашлялся.

– Извините… Если не ошибаюсь, вы, кажется, господин Шишкин? – вежливо и немного застенчиво спросил он.

– Так точно-с.

Гимназист оторопел и смутился.

«Вот оно!.. Это из них! из них наверно!.. Наконец-то!» – думал он, силясь поскорей отделаться от своего неуместного смущения.

– Имел удовольствие слышать вас на публичном чтении, – продолжал незнакомый с легким, но приятным поклоном. – Ваше дарование… это, знаете, ведь надо особое искусство уметь читать… Вы им вполне обладаете.

Теперь уже Шишкин, в свою очередь, сделал легкий, но приятный поклон.

«Из них или нет?.. Из них или нет? – прыгал в уме его неотвязный вопрос. – Как бы это разрешить себе поскорее! Как бы вызнать его?»

– Позвольте узнать, с кем имею удовольствие говорить? – полусклонясь, приподнял он свою фуражку.

– Василий Свитка, из хохлов, – как бы шутя, отрекомендовался незнакомый. – Бывший казанский студент… теперь, в некотором роде, торговыми предприятиями занимаемся. Я еще недавно здесь, в Славнобубенске, – говорил он совершенно просто и добродушно; – по делам зятя моего.

– А ваш зять чтó такое? – бесцеремонно спросил юноша.

– А лесопромышленник… На Каме большая дача у него… Жду вот теперь плотов, по первому половодью погнали… Лес сплавляем до Астрахани, так надо вот встретить, проверку сделать… Да тут еще с купцом с одним заподрядиться надо… Вот и сижу пока.

«Нет, это не из тех, должно быть», – сомневался юноша, пытливо рассматривая соседа и слушая его болтовню, простую и, по-видимому, вполне искреннюю, вполне лишенную всяких задних мыслей. «Нет, не из тех!.. Это просто так себе, добрый малый какой-то и только!» – решил он и успокоился.

Лакей принес на подносе бутылку.

– Не хотите ли? – предложил Свитка; – по жаре хорошо это, холодненького.

– Нет, благодарю вас, – замявшись, нерешительно отказался Шишкин.

– Пожалуйста, не церемоньтесь!.. Мне очень приятно… Эй, человек! Тащи еще стакан, да скорее!

– Для первого знакомства! – кивнул головой Свитка, дотронувшись краем своего стакана до налитого стакана Шишкина. – Мне очень приятно… Я здесь, знаете ли, совершенно один и никого почти не знаю, ни с кем не знаком… Должно быть, у вас тут в Славнобубенске скука ужасная?.. То ли дело, бывало, у нас, в Казани!.. Дивный город, я вам скажу! Вы не бывали?

– В Казани? Нет!

– А жаль. Вам бы понравилось. Вы, конечно, в университет намерены?

– Право, не знаю еще… как случится.

– Если поступать, так поступайте в Казанский, я вам советую.

– Да мне это довольно трудно… ведь я… – замялся немного Шишкин, глядя в землю, – ведь я за это самое чтение исключен из гимназии.

– Как исключены!.. Быть не может! – сорвался с места неожиданно изумленный Свитка, – да за что же-с?

– А вот, за «Орла».

– Ну, что за мерзости!.. И за что же исключать-то тут? Ах ты, господи Боже мой!.. А я и не знал этого!

«Нет, это не из тех! совсем не из тех!» – окончательно убеждал себя в душе Иван Шишкин.

– Что ж вы намерены делать теперь? – с участием спросил Свитка.

– А право, не знаю… Я не решил еще.

Свитка призадумался.

– Гм!.. Это не хорошо. Мой совет все-таки в университет.

– Экзамен-то? Нисколько! Я экзамена не боюсь. Но… средства… Как добраться-то? У меня средств нет.

– А пешочком? – пояснил Свитка, искоса взглядывая пытливо на соседа, – и пешочком можно! Не вы первый, не вы и последний. По крайности, прогуляетесь, время теперь хорошее, с народом познакомитесь, а это ведь никогда не лишнее.

– Н-нет… Мне это неудобно, – отклонился экс-гимназист, вспомня о своей прикосновенности к какому-то «делу».

– Почему так? – с живостью спросил Свитка.

– Так… Я уж лучше тут как-нибудь устроюсь. А разве потом как-нибудь…

Тот как-то особенно и чуть заметно улыбнулся про себя и опять заговорил с прежним участием:

– Если хотите поступать, я могу объяснить вам все дело, как и что, одним словом, весь ход, всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с профессорами познакомлю, то есть дам их характеристики… Ну, а кроме того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это все ведь на первое время необходимо в чужом городе.

– Благодарю вас… я подумаю.

– Подумайте, подумайте!.. Вообще, господин Шишкин, – прибавил он, радушно и любезно протягивая руку, – мне бы очень приятно было познакомиться с вами поближе… Извините, может быть, вы примете это за навязчивость с моей стороны, но… я здесь один, просто слова не с кем перемолвить.

Экс-гимназист охотно принял предложение этого знакомства.

– Я стою здесь в нумерах Щепкова, – пояснил Свитка. – Милости просим ко мне когда-нибудь, очень рад буду! Да самое лучшее вот что: вы ничего не делаете нынче вечером?

– Особенного ничего.

– Так приходите-ка ко мне!.. Поболтаем, закусим, а?

Шишкин согласился. Юноши этого возраста вообще очень легко и скоро сходятся с людьми.

Часу в восьмом вечера он уже сидел в гостях у нового своего знакомца. Тот рассказывал ему о Казанском университете, о жизни в Казани… Потолковали и о современном положении дел вообще, и о России в особенности. В речах Василия Свитки было очень много симпатий к Польше. Шишкин тоже вполне разделял это чувство.

– Я думаю, что и наша матушка Русь тоже тово… накануне какой-нибудь большой революции, – заметил хозяин, бросая пристальный взгляд на гостя.

– Да вот уж в Высоких Снежках поднимались, там уже началось, авось и другие подхватят, – подтвердил ему Шишкин.

– Да, да; вообще в воздухе, кажись, сильно попахивает чем-то, – согласился Свитка; – но все-таки, мне кажется, что все эти бунты не приведут ни к чему большому без последовательной агитации… В этом деле, как и во всех других, нужна система, план; а без него будут одни только отдельные вспышки. Если бы тут какая-нибудь организация была, ну тогда другое дело.

– А может быть, и есть уже организация, – задорливо возразил Шишкин.

Свитка быстро вскинул на него глаза и, не сводя с его лица своего внимательно наблюдающего взора, спросил:

– Организация?.. А почему вы думаете, что есть?

Юноша спохватился, что чуть было не сказал лишнего.

«Под страхом неминуемой ответственности пред трибуналом общества», – отчеканилась в его сознании знакомая фраза.

– То есть, я… конечно, ни на чем, собственно, не основываю этого, – пояснил он, – но… так, одно предположение… Почему ж и не быть ей? Если Италия, например… отчего ж бы и нам тоже?

– Нет-с, батюшка, мы, русские, слишком еще дураки для этого, – авторитетно возразил Свитка с каким-то презрением; – вы говорите: Италия! Так ведь в Италии, батюшка, карбонарии-с, Италия вся покрыта сетью революционных кружков, тайных обществ, в Италии был Буонаротти, там есть – шутка сказать! – голова делу, Мадзини, есть, наконец, сердце и руки, Джузеппе Гарибальди-с! А у нас-то что.

– А Герцен? а Огарев? – горячо вступился Шишкин, юное самолюбие которого особенно задели за живое эти презрительные отзывы о дураках русских.

– Ну что же!.. Конечно, Герцен-то есть, да ведь одна ласточка весны еще не делает!.. Ну, положим, что есть у нас и Герцен, и Огарев, и еще кто-нибудь кто их там знает! Да где же наши кружки? где наша организация? Я нигде и ни в чем не вижу ее пока! Ну, вот сойдемся, например, мы с вами и потолкуем по душе, и оба, кажись, одушевлены одними стремлениями, одними симпатиями, а что из этого выходит? Пуф! Словоизвержение одно, а чего-нибудь действующего мы все-таки никогда не составим, и эта недеятельность, эта апатия лежит в нашей национальной глупости, потому что мы, русские, – рабы по натуре своей и лучшего ничего не желаем! И организации у нас нет и никогда не будет!

Шишкина так и подмывало схватиться с места и сказать ему: «Ан, нет, мол, есть же! есть!» и показать в подтверждение полученное им письмо и деньги и для окончательной убедительности признаться, что сам он член тайного общества и что, стало быть, русские не совсем уж круглые дураки и презренные рабы, какими изволит изображать их господин Свитка. Однако же попридержал на время свою прыть «под страхом неминуемой ответственности».

– Н-ну, как знать чего не знаешь! – процедил он сквозь зубы не без некоторой многозначительности в тоне.

Хозяин исподлобья оглядел его своим изучающим взглядом и улыбнулся про себя, как прежде, чуть заметною, странною усмешкою.

Этот взгляд и усмешка были замечены Шишкиным.

«Неужели из тех!» – быстро мелькнуло в его соображении; но все предшествовавшие обстоятельства их знакомства противоречили такому предположению. «Зачем же он так пытливо взглянул на меня? Чему он так улыбнулся?» – думал экс-гимназист. – «Боже мой! уж не шпион ли это какой-нибудь?.. Может, заодно с Пшецыньским… Может, он хочет выпытать меня?»

И Шишкин вдруг побледнел и тревожно забегал глазами по комнате.

– Однако прощайте… мне пора, – поднялся он с места, неловко и несколько смущенно протягивая хозяину руку.

– Куда же вы? – изумился тот. – А я думал, мы целый вечер проведем вместе, чаю напьемся, закусим… Останьтесь-ко, полноте!

– Нет, ей-Богу, пора!.. Не могу я больше… Прощайте-с.

– Ну, как знаете! До свиданья.

«И чего я так испугался?» – думал Шишкин, подходя уже к своей квартире. «Ведь я сам чуть не похвастался, что как знать чего не знаешь. Может, он оттого-то только и поглядел на меня эдак… а он ужинать приглашал!.. Дурак, право, дурак я! И с чего он вообразился мне то вдруг из тех, то вдруг шпионом, а он, кажись, просто так себе, добрый малый и очень не глупый… А я, как дурак, струсил!»

И на будущее время Шишкин решился уже не трусить более нового знакомца.

XXVII
В западне

На следующий день, около четырех часов пополудни, прохаживаясь по главной аллее городского сада, Шишкин, все еще не терявший надежды, что ожидания его увенчаются каким-нибудь успехом, вдруг завидел идущего навстречу Василия Свитку, который еще издали кивал ему головой и махал руками.

– Здравствуйте, батюшка, – сказал он, подходя к Шишкину. – А вы, кажись, частенько тут прогуливаетесь?

Тот немного смутился.

– Нет, я так только… от нечего делать.

Свитка подхватил его под руку и, дойдя до поворота в среднюю поперечную аллею, повернул туда как бы неумышленным и совсем машинальным образом.

– Фу? как устал я!.. Все время на пристанях шатался… Ходил плоты встречать. Присядьте-ко малость!

И он опустился как раз на вторую скамейку.

Шишкин опять слегка смутился. Некоторое сомнение закралось ему в голову: случайно все это или нет? Из тех, или шпионит? Но, взглянув внимательно на лицо своего знакомца и прочтя на нем полнейшее и открытое простодушие, он снова решил, что Свитка ни то, ни другое.

– Послушайте, Шишкин, – начал тот, усаживая подле себя экс-гимназиста; – простите мою нескромность, но я все думал об вас, как вы ушли от меня, и знаете ли, что пришло мне в голову?

– Что такое?

– Ведь вы тут ровно ничего не делаете, ничем особенно не занимаетесь?

– Уроки кой-какие имею.

– Н-да, конечно, это немаловажно… А я хотел было вам предложить прокатиться вместе со мной до Астрахани, сплавились бы на плотах, а там у меня есть знакомые из компанейских, так что назад на пароходе ничего бы не стоило. Отличное бы дело, ей-Богу? а? Прямо бы в Казань и предоставил, как раз к началу курса.

Шишкин задумался. Предложение имело свою заманчивую сторону, но… как же те-то? Как же отказаться от блестящей перспективы быть заправским, серьезным деятелем «такого дела» или, по крайней мере, хоть узнать бы прежде что-нибудь положительное: есть ли тут что или одна только мистификация.

– А скоро поедете вы? – спросил он.

– А право, не знаю еще!.. Думаю, скоро, на днях.

– Н-нет, на днях-то мне неудобно.

– Отчего неудобно? – с живостью спросил Свитка.

– Да так!.. Не могу я.

– Отчего не можете?

– Да мало ли?.. Ну, уроки… ну, матушка у меня… нездоровая, – замялся Шишкин; – да и вообще, просто не могу.

Оба примолкли.

– А я знаю, почему вы не можете! – веско и медленно начал наконец Свитка, смотря ему в глаза пристально и нагло.

Сердце юноши екнуло тревогой страха и ожидания.

– Почему? – едва мог проговорить он.

Тот, вместо ответа, взял от него трость и резко начертил ею крест на песке дорожки.

Шишкин побледнел. Чувство внезапности, удивление, испуг и страх, и радость разом отразились на его физиономии, на которую неотводно продолжал глядеть Свитка своим наглым взглядом.

– Дайте вашу руку!.. Вы человек годящийся! – похвалил он с видом покровительства.

Юноша не успел еще прийти в себя.

– Но зачем же вы только теперь?!. Зачем не сразу… не тогда, как я крест поставил?

Тот усмехнулся будто на ребяческое слово.

– Гм… Сразу ничто, мой друг, не делается. Надо было прежде дать вам срок, чтобы поглядеть, насколько серьезна ваша решимость, потом попытать вашу скромность, удостовериться, умеете ли вы держать язык на привязи, – ну, экзамен оказался удачен, значит, теперь можно поздравить.

– Я ваш – и душой и телом! – восторженно воскликнул юноша. – Делайте со мной что хотите!.. Когда вы меня представите?

– Как это представите? куда? кому! – серьезно поморщился Свитка.

– Ну, понятно: членам нашего общества, – пояснил Шишкин.

– Членам? Да вы уже представлены: вас знают там. Разве без этого решились бы выбрать вас?

Этот ответ польстил самолюбию экс-гимназиста.

– Но когда же я увижу их? – оживленно спросил он.

– Кого это «их»?

– Ну, разумеется, членов!

– Полагаю, что совсем не увидите. Да это и не нужно. Вы знаете меня, и больше никого, и по всем делам будете сноситься только со мною.

– Стало быть, общества нет никакого?

– Напротив, есть, и весьма сильное, весьма многочисленное; но знать всех членов – это совершенно излишне и даже вредно; да наконец, и нет возможности: их слишком много, они рассеяны повсюду.

– Что же я обязан делать? – пожав плечами, спросил юноша. Дело выходило совсем не так, как мечтал он, и в мечтах оно казалось ему лучше, красивее как-то.

– Делать? а вот что делать, – пояснил Свитка. – Вы будете строго и неуклонно исполнять то, что вам укажут. Впоследствии, с моего разрешения, вы можете избрать себе двух помощников из надежных и лично вам известных людей, но кроме вас, они точно так же не должны ничего и никого знать, я и сам точно так же никого не знаю. Понимаете? И вот все, что вам предоставляется. Средства на ведение дела вы будете получать от меня, а за измену делу, предваряю вас, последует неминуемая кара.

– То есть как же это? – оторопело спросил Шишкин.

– А так, что в один прекрасный день можно отправиться ad patres, – очень серьезно ответил Свитка. – Поэтому будьте осторожны и прежде всего – язык за зубами. Назад уже, конечно, отступления нет; вы понимаете…

– Но… отправиться ad patres… Это легко сказать…

– Легко сказать, и не трудно исполнить, какая-нибудь маленькая доза стрихнину, укол отравленною булавкой, да и, Боже мой! Мало ли есть средств для этого?

Свитка на первых же порах нарочно старался побольше запугать неопытного юношу, чтобы тем легче забрать его в руки и сделать ему невозможным поворот назад. Шишкин призадумался и даже приуныл немного. Он вдруг почувствовал себя в положении мышонка, попавшегося в мышеловку на кусочек свиного сальца.

– Ну, друг любезный! чур, головы не вешать! – хлопнув по плечу, весело подбодрил его Свитка. – Знаете, говорят, это вообще дурная примета, если конь перед боем весит голову. Смелее! Будьте достойны той чести, которую сделал вам выбор общества, будьте же порядочным человеком! Надо помнить то святое дело, за которое вы теперь взялись своею охотой!

– О, Боже мой, да я готов!.. Я готов! Неужели вы можете сомневаться? – воскликнул Шишкин. – Но в чем же дело? И только давайте поскорее!

– Дело в том, что дня через два-три мы отправимся с вами по Поволжью: где пешочком, где на лодочке, а где и конно, как случится; ну, и станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? – прищурился Свитка. – Нынче вечером будьте у меня: я покажу вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся, а пока прощайте, да помните же хорошенько все, чтó сказал я вам.

И, пожав ему руку, Свитка быстро пошел из сада.

* * *

Перед вечером он постучался у двери ксендза-пробоща. Зося, отворив ему, объявила, что его мостци нет дома. Свитка вырвал листок из записной книжки и, написав на нем несколько слов, тщательно свернул и отдал женщине для передачи по принадлежности, а вечером, возвратясь домой, ксендз Кунцевич не без труда разобрал на этом листочке следующее:

«Дело с гимназистом кончено наиуспешнейше, послезавтра, в ночь отправляемся».

«Фр. Пожондковский ».

Через сутки, действительно, Шишкин исчез из города. На прощанье он вручил матери еще десять рублей и уверил ее, что едет на вакацию к одному помещику приготовлять к гимназии его сына.