Сюртук

Солнце садилось за горизонт все глубже, забирая с неба отсвет своих лучей. Вода стала темнеть. Федор сидел, поставив локти на колени и положив голову на руки. Река текла ровно, спокойно, в ее зеркальной поверхности отражались едва подсвеченные уходящим солнцем облака и пышные шапки громадных ив, нависавших над водой. Было удивительно тихо. Река текла так спокойно, что от созерцания гладкой поверхности воды невольно напрашивалось банальное сравнение с зеркалом.

Неожиданно где-то недалеко от берега вода покрылась рябью. Ни единого дуновения ветерка, ни волнения – и вдруг ни с того ни с сего появилась шероховатость на воде. «Неужели косяк рыбы?» – от удивления Федор привстал. Рябь улеглась, и вода пошла какими-то замысловатыми разводами, под которыми он вдруг увидел родное лицо матери. Плоское изображение было покрыто тонким слоем воды и мерно покачивалось в такт ее колебаниям. Лицо было как всегда спокойно, будто никакой трагедии не произошло.

Тут же к изображению присоединился хорошо знакомый ему с детства материнский голос: «Дорогой Федорушка! Ты единственное наше дитя и большая радость! То, что произошло, должно было случиться рано или поздно. Я всегда боялась остаться без твоего папы. Но судьба оказалась милостивой, и мы теперь с ним навсегда вместе. Просим тебя, не терзай свое сердце, оно тебе нужно здоровым для жизни. Поэтому не ходи к реке, не ищи нас глазами. Не растрачивай напрасно земное время. Знай, пока ты о нас помнишь – мы с тобой. Отец считает, что ты все делаешь правильно. Возьми его книги и иди в город к Отто Метцу, он поможет тебе выучить немецкий язык. В жизни пригодится. Долго в одиночестве не оставайся. Женись и род наш благородный продолжи. А теперь ступай, и сюда, к реке, напрасно не наведывайся. Придет время, и мы опять будем вместе».

Изображение исчезло. Федор поднялся и пошел домой. Шел он, не спеша, и мысли его расползались в разные стороны. Явление матери он воспринял не как наваждение, а как послание свыше.

Войдя в дом, Федор почувствовал облегчение. Все, что он делал, было правильно, и все, что нужно было делать в дальнейшем, становилось абсолютно ясным. Тетка Варвара пристально посмотрела на него:

– Ты что, Федор, в церкви был что ли?

– Нет, на реку ходил, – признался Федор, но дальше рассказывать не стал.

Варвара покачала головой, то ли удовлетворенная ответом, то ли недовольная его поступком. Этого он никогда не мог определить.

Однажды январским морозным днем, когда температура опустилась ниже тридцати градусов, Федор возвращался с вызова. Солнце светило так ярко, что даже его отражение от белого снега резало глаза. Деревья, спасаясь от холода, припорошились инеем. Две дорожные колеи, отполированные полозьями саней, блестели, словно покрытые свежим лаком. До дома оставалось не больше двух верст, когда лошадь стала проявлять нервозность: то пускалась вскачь, то резко замирала, выпучивала испуганно глаза, втягивая с хрипом нервно подрагивавшими ноздрями морозный воздух.

Федор остановился, слез из саней:

– Ты чего нервничаешь? Ничего не бойся. Я тебя в обиду не дам, – потрепал он ее по гриве.

Лошадь не поверила ему. Федор огляделся и тут же обнаружил причину ее необычного поведения. Два волка гнали по окраине леса молодого лося. В следующее мгновение они настигли жертву, и завязалась схватка. Поднялись клубы снега. Тут же стало ясно, что с первой попытки хищникам не удалось одолеть жертву.

Лось рванулся в лес. Волки бросились за ним. Послышался хрип, повизгивание. Федор вынул нож, и побежал помогать лосю.

Федор не испытывал ни малейшего страха перед волком. Еще в ранней юности отец объяснил ему, что все сюжеты, подобные Красной Шапочке, где существенную роль играет злой волк, пригодны только для сказок. В жизни же надо учитывать, что в волка заложен генетический страх перед человеком, поэтому он всегда старается избегать встреч с ним.

Позже назидания отца подтвердили охотники. А еще позже Федор неоднократно убеждался в этом сам. Охотой он никогда не увлекался, что-то в этом занятии ему претило. Однажды он убедился, что вообще не способен убить животное. Накануне какого-то праздника тетка Варвара попросила зарезать петуха. Поначалу Федор согласился, отловил птицу, взял топор и пошел на задний двор, где стоял пень, служивший плахой для таких дел. Но, подойдя к месту экзекуции, Федор остановился. Петуха отпустил, топор поставил на место и, явившись к тетке Варваре, чистосердечно признался:

– Я рожден, чтобы животных лечить, а вот забивать их – это другая профессия.

Варвара покачала головой:

– Да, Федор, я все больше убеждаюсь, что ты не от мира сего. Думаешь, я вечная? После меня как хозяйство-то вести собираешься?

Федор находился в том возрасте, когда о конце жизни размышляют как о чем-то иллюзорном, примеряя смерть на всех, кроме себя, поэтому особого значения стенаниям любимой тетушки он не придал, хотя нельзя сказать, чтобы сказанное не оставило следа в его памяти.

– Всему свое время, – буркнул он и пошел прочь.

Гоняться за волками – занятие бессмысленное. Пройдя несколько шагов по кровавому следу вглубь леса, Федор на мгновение остановился и изо всех сил грозно закричал. Видимо, могучий окрик достиг цели, потому что совсем близко от него впереди за деревьями метнулась запорошенная снегом волчья тень. Далее кровавый след петлял между тесно растущими молодыми деревьями. Федор продрался через густой заслон веток и, пройдя через белую пелену осыпающегося с них снега, очутился на поляне.

Прямо перед ним, упрямо упершись всеми четырьмя лапами в снег, стоял матерый волчище. Шкура у него была в нескольких местах порвана, из ран сочилась кровь и, пробившись через шерстяной покров, каплями спадала на белоснежный покров. В двух шагах за ним, лежа на снегу, зализывала раны волчица. При виде Федора волк ощерился и показал клыки.

– Ну что, будем ссориться или разойдемся по-хорошему? – поинтересовался Федор.

Мирный тон в первую очередь подействовал на волчицу, а затем и волк стал отходить в чащу.

Федор запихнул за пояс нож и оглядел поле боя. Больше всего его удивило количество сломанных веток. Он попробовал восстановить картину смертельной схватки. Видимо, волки нагнали лося на опушке леса и по всем правилам охоты накинулись на него сзади. Обезумев от боли и смертельного страха, животное рванулось в чащу. Проламывая могучим телом дорогу среди крепких сучьев, он сбросил обоих хищников на снег, нанеся им значительные травмы. Судя по изуродованной морде вожака, можно было подумать, что тот каким-то образом попал под мощный удар копыта.

Федор решил, что его окрик мог также сыграть какую-то роль в развязке драмы. Пройдя еще немного, он остановился.

«Волк и лось – обитатели леса, и вмешательство в их отношения человека может иметь только пагубное последствие, – вспомнил он сказанное однажды отцом. – Будь лось домашним животным, тогда человек должен был бы защитить его, а так…»

Федор уже готов был повернуть обратно, но какая-то сила продолжала его вести вперед. То, что он увидел, прошагав еще несколько метров, поразило.

На открывшейся небольшой поляне прямо перед ним на снегу в луже крови лежал не лось, а жеребенок необычной окраски. Он был черным, но природа изобразила на его груди белые пятна, которые выстроились в ряд.

«О! Ты как будто в сюртук одетый!», – подумал Федор.

Жеребенок был совсем молоденький. Он смотрел громадными глазами, окаймленными необыкновенно длинными ресницами, аккуратно загнутыми вверх, как у городских модниц.

Совсем юное, необыкновенной красоты существо прощалось с жизнью, не успев познать ее. И глаза смотрели на человека без всякой надежды и упрека. Федор почувствовал, как у него от волнения сдавило горло.

– Ну ты боец, – пришел в восторг Федор, подходя ближе. – Р аз ты за себя так биться можешь, значит, тебе на роду долго жить написано, – сказал он.

Федор взял жеребенка за задние ноги и поволок по мягкому снегу. Тот не сопротивлялся. Однако когда они были уже в нескольких метрах от накатанной дороги, Федор обнаружил, что ни саней, ни лошади на месте не было. Страх перед волками погнал ее в село. Тащить истекающее кровью животное волоком до села по дороге было невозможно.

Федор обернулся. У кромки леса чернели две знакомые волчьи фигуры. Оправившись от нанесенных ударов и зализав наскоро раны, хищники вернулись добивать жертву и теперь выжидали удобного момента.

– Что же мне с тобой делать?

Видимо, проникнув озабоченностью человека, жеребенок напрягся изо всех сил, встал на колени, затем поднялся на все четыре ноги, но сдвинуться с места не смог.

Федор воспользовался моментом, подлез под жеребенка, подставил свои могучие плечи и выпрямился вместе с тяжелой ношей. Затем повернулся в сторону волков и громко прокричал, подкрепляя выразительные слова не менее выразительными жестами:

– Вот вам, выкусите. Двое на одного! Не дам вам на растерзание младенца. И не ждите!

Жеребенок был молод, но тяжел. И все же он не казался Федору тяжелее бревен, которые приходилось перетаскивать при строительстве домов. Но то были бревна, их Федор поднимал на нужную высоту и тут же сбрасывал. А с животным надо было идти. И он, стиснув зубы, двинулся вперед.

Несмотря на мороз, голова покрылась испариной. Жеребенок лежал на плечах послушно, не шевелясь. А вот шапка при движении упала на снег. Федор не стал останавливаться. Без шапки даже было лучше. Испарина, схваченная холодом, тут же превращалась в кристаллы инея, которые приятно холодили голову. Пройдя примерно полверсты, Федор почувствовал, как с каждым шагом ноша стала прибавлять в весе.

Пройдя еще немного, неожиданно он услышал впереди звон колокольчиков, конский топот и веселый смех. Навстречу ему из-за поворота вырвались две празднично украшенные упряжки. Молодежь весело пела и громко балагурила. Увидев Федора с необычной ношей, они развеселились еще больше.

– Глянь, глянь, – раздались голоса, – мы на лошадях катаемся, а у Федора все наоборот – лошади на нем ездят.

Но на этом шутки прекратились. На селе отношения между людьми строятся не на положении человека, а на уважении к нему. Видимо, вид у Федора был невеселый, а, может, даже и устрашающий.

Сани остановились, из них легко выскочила местная красавица Груня и подбежала к Федору:

– Что случилось? – испуганно всплеснула руками розовощекая девица. – Да вы весь в крови, Федор Федорович. – Она посмотрела на жеребенка. – Кто это его так?

Федор еще тяжело дышал и лишь кивнул в сторону волков. Те, увидев скопление людей, неохотно ретировались с занятых позиций поближе к лесу.

– Чего стоите, как… – прервала наступившее молчание Груня, обращаясь к друзьям, – грузите животное, и Федору Федоровичу место уступите.

– А мы куда же? – робко поинтересовался один из ее ухажеров.

– Вы за его шапкой сбегайте. Где-то недалеко она, – распорядилась Груня. – Сейчас быстро отвезем Федора Федоровича, потом за вами вернемся.

Груня села в сани рядом с Федором.

– А куда же ваша упряжка делась? – поинтересовалась она.

– Пока я тут с волками разбирался, лошадь моя со страху в поселок умчалась.

– Надеетесь выходить его? – кивнула девушка в сторону жеребенка, лежавшего в санях.

– Буду стараться, – сухо ответил Федор, – конь необычный, свободолюбивый, с волевым характером.

– Да, красивый, как нарисованный. Я, честно говоря, никогда таких не видела.

– Я тоже, – вяло подтвердил Федор.

Жеребенка отнесли в дом. Молодежь, переминавшаяся от нетерпения с ноги на ногу, тут же удалилась вместе с Груней, чтобы продолжить прерванное веселье. Оставшись один, Федор обработал многочисленные раны, затянул самые крупные разрывы, остановил кровотечение. Жеребенок переносил боль стойко, иногда глаза у него выкатывались от боли, и ноги, то передние, то задние конвульсивно дергались. Закончив все процедуры, Федор сходил в сарай, принес в дом большую охапку сена, аккуратно расстелил на полу и уложил на нее раненого.

Затем он подбросил в печку несколько полешек, сел за стол, положил голову на руки, и, сраженный усталостью и окутавшим его теплом, погрузился в сон.

Федор проснулся, услышав, как кто-то осторожно, но настойчиво стучал в окошко. Он поднялся и отодвинул занавеску.

– Это я, Груня, откройте, я на секундочку к вам зайду.

Федор открыл дверь, и вместе с Груней в дом ворвались клубы холодного воздуха. Разрумянившаяся от мороза, она была невероятно хороша, и сильно напоминала матрешку с лубочной картинки. Сев на краешек скамейки, Груня сразу поинтересовалась:

– Как он, ваш жеребчик, выживет?

Федор пожал плечами.

– Я что мог, сделал, остальное от него зависит. Думаю, сегодняшняя ночь критическая. Преодолеет – значит, жить будет.

Груня нагнулась к лежащему на сене жеребенку и долго разглядывала его. Тот лежал с открытыми глазами и часто дышал, как будто пробежал только что без передышки десяток верст.

– Жалко его, – Груня поднялась и присела опять на лавку. – Ведь он не может сказать, что с ним происходит.

Федор махнул рукой.

– Говорить ему не обязательно, я и без него все знаю. У него от потери крови сейчас жажда. Сам он пить не может, значит, нужно поить его.

– Это что ж, вы всю ночь с ним сидеть будете?

– Я бы и три просидел, только бы его выходить. Понимаешь, он боец настоящий. Такой маленький, а от двух волков отбился. Это же надо такой характер иметь!

– Да, редкий случай.

Жеребенок захрипел. Федор поднялся, взял бутылку и стал поить его.

– Надо, чтобы он побыстрее крови наработал, хотя бы часть из потерянной.

– Вот что, Федор Федорович, – Груня решительно встала и не менее решительно объявила, – сегодня я остаюсь здесь. Одному вам трудно всю ночь не спать. Будем по очереди жеребчика выхаживать. Я только пойду маму предупрежу, чтоб не волновалась.

Все произошло так быстро, что Федор не успел среагировать. Он растерянно смотрел на Груню, подыскивая наилучший вариант ответа на неожиданно смелое предложение. Взгляд его остановился на длинном ряде перламутровых пуговиц, нашитых на ее кофточке так близко одна к другой, что они образовывали нечто, похожее на гирлянду, спускавшуюся от подбородка вниз и исчезавшую за широким поясом юбки, крепко обтягивавшем талию. Несколько пуговиц в верхней части гирлянды не выдержали внутреннего напора, вылезли из петель и обнажили часть вырвавшейся на свободу девичьей груди.

Груня поймала взгляд Федора, но исправлять дефект, образовавшийся по воле случая во внешнем облике, не стала. Она лишь озорно улыбнулась, легко развернулась на одной ноге и направилась к двери, бросив напоследок:

– Я мигом. Скоро вернусь. Вы только дверь не запирайте.

Федору очень захотелось дотронуться рукой до ее тела. Чтобы скрыть смущение, он поспешно открыл дверь и выпустил гостью вместе с клубами теплого воздуха в морозную ночь.

– Может быть, тебя проводить? А то смотри, темень какая, как бы кто…

– Я тут дома, – почему-то обиделась Груня.

Как и обещала, она вернулась скоро с морозным румянцем на щеках, крынкой топленого молока и ржаными лепешками в руках.

– Не голодать же нам? А молоко и жеребчику полезно будет. – Она выложила все принесенное на стол. – Поужинаем, и вы спать ложитесь. День тяжелый был, такую ношу на себе тащили! Я пока за раненым поухаживаю. А когда проснетесь, меня смените. Потом я посплю. Так и будем по очереди отдыхать, пока он не поправится.

Уверенность Груни в том, что жеребенок выживет, повлияла на Федора успокаивающе. Он сел на лежанку, сработанную своими руками и попробовал для приличия возразить доброй фее, которую обрекал на бессонную ночь, но при виде подушки тут же рухнул на лежбище.

Проснулся он, когда уже взошло солнце. Груня почти бесшумно передвигалась по комнате, неторопливо накрывая на стол. Она растопила печь. По всему дому распространялся живительный запах теплого хлеба и еще чего-то милого и знакомого Федору по тем временам, когда были живы его родители.

Открыв глаза, он некоторое время оставался лежать без движения, чтобы не разрушить ностальгическую атмосферу детства и понаблюдать за желанной гостьей, которая об этом не догадывалась. Удивительно, но бессонная ночь не оставила никаких следов на ее внешнем облике. Лицо не стало бледнее, а движения менее рациональными. Она была приучена делать все капитально с первого раза. Вот и сейчас, раскладывая что-то на столе, она не суетилась, не поправляла то, что сделала первоначально. Передвигалась она в пространстве тоже не как другие – решительно, но почти бесшумно. Наблюдая за нею, Федор меньше всего хотел обнаружить в представшем перед ним прекрасном облике какой-либо изъян. Но если бы он даже приложил к этому максимум усилий, то его старания вряд ли увенчались успехом. Таким совершенством казалась она ему в то раннее утро. Если Груня нагибалась, чтобы поднять что-то с пола, то тут же обнажала стройные, пропорциональные ее росту ноги, а также манящие излучаемым теплом, затянутые в бархатистую кожу округлости, восходящие к соблазнительно покачивающимся бедрам. Когда же она выпрямлялась, то весь соблазн, словно глицерин, устремлялся вверх, наполняя до отказа округлости выше пояса и так плотно, что, казалось, дотронься до них рукой и раздастся звон как от соприкосновения с хрустальным бокалом.

К полудню явилась Варвара. Уже с порога она объявила, что заскочила ненадолго, так сказать с «визитом вежливости», и тут же с очередной оказией должна возвратиться засветло домой, где у нее остались нерешенные хозяйственные дела. Видимо, спешка не дала ей возможности по достоинству оценить и факт присутствия в доме Груни, которую она обнаружила к тому же спящей. Но это вовсе не остановило ее от обычного брюзжания в адрес Федора, даже после того, как он терпеливо и подробно рассказал ей обо всем случившемся с ним и жеребенком.

– Ты что же теперь из-за этой скотины вообще спать не будешь? – поинтересовалась Варвара.

– Да не волнуйся ты, вот вылечу коня и отосплюсь.

– Ох, и непутевый ты, Федор.

– Это почему же?

– На что он тебе, этот жеребенок, сдался, чтобы из-за него не спать?

– Жить он должен, Варвара, а за его жизнь бороться надо. Придется пободрствовать.

– Весь поселок над тобой смеется, – не унималась Варвара. – Говорят, нормальные люди на лошадях ездят, а вот твой Федор лошадей на себе таскает.

– Ты, Варвара, передай тем, кому смешно, что если лошадей не выхаживать, то и насмешникам не на чем ездить будет, а пешком они наших просторов не одолеют.

– Ладно, свои дела сделаю, забегу к Евдокии, а потом к тебе…

Вместо того чтобы закончить мысль, она поспешила к своей подруге детства, соседке, которая проживала на высоком берегу реки, прямо напротив церкви. Несмотря на близость к храму, Евдокия не отличалась смиренностью, унаследовав бунтарский характер от прадеда, как говорили, «непутевого» крестьянина, бежавшего еще во времена крепостного права от помещика на Урал, где он примкнул к отряду бунтаря Пугачева, который объявил себя самодержцем России. За покушение на царский престол самозванец был схвачен, привезен в клетке в Москву и публично четвертован. К деду Евдокии судьба отнеслась более благосклонно: ему не рубили руки, голову. Сначала его посадили в острог, а затем отправили на каторгу в Сибирь, откуда он бежал и долгое время скитался, скрываясь от царского правосудия. В родное село вернулся лишь после отмены крепостного права. Сильно состарившись, он превратился к тому времени в существо настолько больное и немощное, что ни карать, ни сажать его никто не стал. Прожил он после возвращения совсем недолго, не оставив после себя ничего кроме клички «беглый», которую унаследовали и все его многочисленные потомки, расселившиеся по разным землям от Волги до Дуная.

Евдокия была женщина смелая, энергичная и обладала тем свойством, что находиться в состоянии молчаливого покоя было для нее тяжелым испытанием. Наиболее эффективной формой воздействия на окружение она считала речь нецензурную. Причем ругалась она многоэтажно, разнообразно и, что особенно примечательно, не по злобе, но исключительно из-за сочувствия и сожаления к тому, кого поносила. Порою в это словоизлияние вкладывалось столько искреннего сострадания, что оно могло обезоружить даже весьма легкоранимую душу, не приученную к специфической лексике. Самыми яркими в ее речах были неожиданные эпитеты, которые вряд ли взялся переводить с нецензурного на светский даже самый опытный лингвист.

Варвара, напротив, обладала нравом спокойным, из-за чего ее дружба с Евдокией была столь же долговечной, сколь и плодотворной. Они могли часами общаться друг с другом. Бывало, что диалог между подругами достигал такого накала, что ни одна из сторон не осмеливалась прервать его, если даже день, исчерпав себя, переходил в ночь. В этом случае Варвара оставалась на ночевку у подруги с тем, чтобы в лучшем виде сохранить до следующего дня нить разговора, начатого накануне пребывания гостьи.

Жила Евдокия просторно: три отапливаемых комнаты внизу и антресоль наверху, которую использовали только в летнее, теплое время. Детей у нее не было, хотя многие делали ей намек на необходимость продолжения рода, стараясь при этом в первую очередь удовлетворить свое любопытство по поводу того, не хочет она плодить потомство или не может. Евдокия, обычно не скупившаяся на слова, на сей раз отвечала коротко: «Сама знаю, не первый раз замужем». На сей раз это была не только избитая по тем временам фраза, но одновременно и чистая правда.

Евдокия коротала свой век уже с третьим мужем. Первый оставил ее, отправившись в мир иной при совершенно невыясненных обстоятельствах. Слыл он на селе абсолютным трезвенником, то есть по сельским понятиям человеком неполноценным. И, тем не менее, выйдя однажды в январскую стужу из дома, он по каким-то причинам обратно не вернулся. Некоторое время спустя нашли в лесу его обглоданное волками тело, которое удалось опознать только по остаткам одежды. Предполагали, что в какой-то момент отказало сердце, и он стал жертвой лютого мороза и хищников. Что было первопричиной, выяснять не стали, поскольку не видели в этом смысла.

Второго мужа к трезвенникам отнести было нельзя. Поэтому в отличие от первого супруга Евдокии уход его из жизни произошел при совершенно конкретно выясненных обстоятельствах. Однажды в последних числах апреля, изрядно подвыпив, он поспорил с другом по поводу того, что легко преодолеет вплавь еще не вошедшую в обычные берега после половодья достаточно бурно текущую реку. Цена за отвагу в виде двух бутылок водки была столь велика, что сковала мозг и затмила все потенциальные опасности, таившиеся в пьяной авантюре. Вода неохотно сочетается с алкоголем, особенно если он оказывается в утробе человека. Отважный пловец сбросил с себя верхнюю одежду, и чтобы не оставлять времени для пересмотра принятого решения, тут же прыгнул в реку. Бурный поток, словно матерый хищник, поджидавший жертву, набросился на него, сковал холодом конечности, легко, как пушинку, отбросил в водоворот, будто для прощания со светлым миром, вытолкнул дважды его голову на поверхность и затем затянул окончательно в темную путину на дно, спешно прикрыв водяной гладью от людских взоров разыгравшуюся трагедию. По осени мужики из деревни, что располагалась девятью километрами ниже по течению, занятые рыбной ловлей, вытащили сеть с трупом, пол которого трудно было установить, поскольку характерные половые признаки были съедены раками. И только Евдокия по каким-то ей одной известным деталям опознала в утопленнике своего бывшего супруга, признав одновременно и свое повторное вдовство.

Третий муж, учтя печальный опыт своих предшественников, вел себя в браке смирно. Каких-либо серьезных отклонений от установок, даваемых Евдокией, не допускал, в ее личные дела не вмешивался, и когда женщины усаживались за стол для беседы, он тут же забирался на печь, откуда вскоре раздавался могучий храп, которым он не только оповещал всех бодрствовавших в доме об одолевшем его сне, но одновременно отпугивал насекомых, стремящихся, как все кровососущие твари, к теплу.

Проводив Варвару, Федор вовсе не был уверен, что его любимая тетушка действительно реализует свой план вернуться к нему. Он знал, что легкомысленно брошенное «забегу к Евдокии», вовсе не следовало понимать как короткую встречу у крыльца, а скорее как продолжительную беседу далеко за полночь, как это чаще всего и случалось.

Федор вернулся в дом к дежурству по уходу за жеребенком. Он взял табуретку и сел так, чтобы ему было удобно наблюдать одновременно за спокойно спавшей Груней и все еще неестественно часто дышавшим животным. Жеребенок лежал с широко раскрытыми глазами. Когда же их взгляды встречались, то Федор к великому удивлению видел в глазах жеребенка не страх перед смертью и мучениями, не мольбу о спасении, а, как ему казалось, великую благодарность за доброе отношение человека.

Более того, Федор не сомневался в том, что если бы жеребенок вдруг заговорил, то он вряд ли смог что-либо добавить к тому, что уже было сказано его глазами.

Федор сел поближе к больному. Жеребенок потянулся, и дыхание несколько успокоилось. Федор перевел взгляд на Груню и долго не мог отвести глаз.

Груня спала, как ребенок, – крепко и с удовольствием, поджав колени к груди и свернувшись в клубок, чтобы сохранить пододеяльный уют. Федору показалось, что ей холодно, и он тут же ощутил потребность согреть ее, причем самым необычным способом – юркнуть под одеяло, обнять ее упругое тело, прижать к себе, чтобы раствориться в излучаемом обоими тепле. Влечение было настолько сильным, что он даже встал, сделал несколько шагов, но затем изменил направление и, подойдя к печке, подбросил в топку несколько березовых поленьев. Может быть, она доверилась ему из совершенно иных соображений, нежели он себе все это сейчас представляет? И все ее побуждения более чисты, чем его? Вполне может быть. Как знать, что она может подумать? Ведь они до сих пор не обмолвились ни одним словом по поводу чувств, испытываемых друг к другу. И может быть, тот факт, что она осталась с ним наедине ночью, всего лишь знак доверия, а вовсе не согласия на что-то большее.

Тем временем в доме стало жарко. От избытка тепла и будто в благодарность за проявленную Федором заботу Груня, словно желая продлить искушение, изменила позу. Перевернувшись на спину, она отбросила верхнюю часть одеяла. Чтобы не подвергать себя испытаниям, Федор накрыл толкающий к безрассудству соблазн одеялом, сел поближе к жеребенку и положил ему, как обычно, руку на лоснившуюся от влаги шею. Жеребенок вновь вытянул все четыре ноги, дыхание успокоилось, а похотливое томление в груди Федора испарилось.

Шли дни, а состояние больного не улучшалось. Федор почувствовал, как теряет уверенность в своих ветеринарных способностях и впервые ощутил отсутствие должного опыта, который порой заменял знание. Вспомнил отца, который редко заглядывал в специальные книги, а ставил диагнозы и назначал лечение, опираясь лишь на прецеденты, которых накопил множество за свою долгую жизнь и многолетнюю практику.

За спиной у Федора не было ни того, ни другого. И это приводило в отчаяние.

«Отец бы давно и точно определил, какое лечение необходимо», – думал Федор, и на душе становилось еще более скверно. Признаваться в бессилии, будучи в полном расцвете лет, да еще перед юной особой, к которой он испытывал постоянно растущее влечение, было сверх его сил. Тем более, что Груня удивительно честно выполняла нежданно возникшие договоренности по уходу за жеребенком, к которому она прониклась искренней любовью. Собственно, по-другому и быть не могло. Она была полностью лишена чего-либо поддельного.

И это не имело ничего общего с провинциальностью, в которой Груню и ее сверстников, пришедших из села, обвиняли ее однокурсники по училищу в городе, особенно те, на настойчивые ухаживания которых она реагировала отрицательно. Делала она это решительно, но с большой долей такта, хотя и не без сарказма. Городские ухажеры Груню побаивались и предпочитали злословить за ее спиной. Но порой обстоятельства складывались не в их пользу.

Как-то один из парней, наиболее рьяно добивавшийся расположения Груни и желая, видимо, скрыть от остальных посетившее его чувство, но, не соразмерив силу своего голоса с расстоянием, на которое была удалена от него в тот момент его симпатия, неосторожно бросил окружившим его собратьям:

– Не понимаю, чего это вы так носитесь с ней? Была деревенщиной, деревенщиной и останется. Вот отучится у нас в городе и опять подастся к себе в село.

Слово «деревенщина» звучало в те времена особенно обидно, а спускать обиду было не в правилах Груни. Едва он успел закончить фразу, как перед ним выросла фигура той самой представительницы деревни, о которой он позволил себе только что столь нелестно отзываться. Странно, но Груня не выглядела возмущенной или уязвленной. Со стороны могло показаться, что услышанное чем-то даже развеселило ее.

– Послушай-ка, дорогой мой вождь молодежи! Наша партия и правительство выступают за стирание граней между городом и деревней, а ты…

– А я что? – испугался незадачливый поклонник урбанизации. – Что я должен делать?

– Тереть усердно!

– Что тереть?

– Грань между деревней и городом.

Она добро улыбнулась, и две милые ямочки, проявившиеся одновременно на обеих щеках, придали ее пышущему здоровьем и свежестью лицу такое очарование, перед которым вряд ли мог устоять даже самый самовлюбленный городской юноша. После этого прилюдного объяснения вопрос об интеллектуальном преимуществе городского населения над сельским, по крайней мере в стенах областного учебного заведения не возникал.

Положение со здоровьем жеребенка оставалось неизменным. Все усилия Федора хоть как-то улучшить состояние больного оставались без результата. Жеребенок продолжал лежать на соломенной подстилке почти без движения, с открытыми глазами и тяжело дыша.

– Не пойму я, что с нашим жеребчиком происходит? – спросила Груня. – Я вчера посмотрела, рана вроде бы заживает. Казалось бы, пора и выздоравливать. Да что-то никак… Интересно, чтобы ваш отец в таком случае делал?

– Я вот тоже прошлой ночью об этом думал. И кое-что вспомнил. Когда я на последнем курсе в техникуме учился, поинтересовался как-то у отца, почему так бывает, что если раны вроде бы заживают, а общее оздоровление все равно не наступает? Он тогда сказал: «Видишь ли, если на теле хоть одна рана гнилая, то уже плохо».

– Это значит, внутри у него какая-то инфекция?

– Наверное. Волк ведь в голодное время все подряд хватает и падалью не брезгует. Любую заразу мог занести нашему больному в кровь. Понять бы, как с этой инфекцией справиться. – Немного помолчав, Федор продолжил: – Вообще-то отец часто повторял: «Образование дается для того, чтобы знать, в какой книге искать ответ».