Loe raamatut: «Юрий Бондарев»

Font:

* * *

Вместо предисловия
Неразгаданная скрытность

Юрий Бондарев – одна из вершин советской литературы. Он – зачинатель «лейтенантской прозы», его повесть «Батальоны просят огня» давно стала классикой. Романы «Горячий снег», «Тишина», «Берег», «Выбор» многократно переизданы и экранизированы. Много лет он входил в руководство Союза писателей России, а позже возглавлял его.

Но что известно о его жизни? Да почти ничего. Почитайте его включённые в пятый том автобиографий советских писателей (он вышел в 1988 году) записки. Пять страниц текста – но даже без перечисления этапов жизненного пути.

Чем было вызвано это желание писателя не касаться подробностей своей биографии? Может, Бондарев отличался излишней скромностью? Я бы так не сказал – он имел и тщеславие, и амбиции. Один только пример. Ещё в начале 80-х годов прошлого века он задумался о судьбе собственного архива и стал откладывать даже квитанции от почтовых переводов из журналов. И потом на протяжении многих лет к нему регулярно приезжали из Ленинграда сотрудники Пушкинского Дома – чтобы все накопленные квиточки, записочки, блокнотики вместе с рукописями переправить в Институт русской литературы, в архиве которого уже был создан фонд Бондарева.

К слову, очень долго ничего в печати не сообщал о себе и другой писатель военного поколения – Владимир Богомолов. Но он, правда, и не создавал в академических институтах свои фонды. Позже нашлось одно из объяснений многолетней скрытности Богомолова. Он ещё в 1944 году перешёл служить из системы Наркомата обороны в органы государственной безопасности, и, видимо, не все эпизоды, связанные с участием Богомолова в особых отделах армейских подразделений, подлежали рассекречиванию. Но Богомолов молчал не только о своей службе. Он никогда не рассказывал, почему до 1949 года носил фамилию Войтинский, что заставило его потом взять фамилию матери Богомолец и когда он стал подписываться Богомоловым. Какие-то вещи выяснились уже после его смерти (и то, подчеркну, не все).

А что было скрывать Бондареву? Почему он никогда не рассказывал о том, какой сложный и в чём-то трагический путь прошёл его отец? Кое-что можно было предположить только после чтения романа писателя «Тишина». Или другой вопрос: почему Бондарев, направленный незадолго до Победы в военное училище, не стал продолжать военную карьеру и демобилизовался? Как складывалась его творческая судьба, как родились его первые произведения? На эти вопросы, важные для любого писателя, ответов тоже нет.

Мне не раз приходилось встречаться с Юрием Бондаревым. Первый раз я беседовал с ним ещё в 1988 году, а последний – весной 2015 года. В каждую встречу я пытался задавать писателю вопросы биографического характера, но он почти всегда от них уклонялся. Ну не хотел Юрий Васильевич рассказывать о своём прошлом! И ничего поделать с ним было нельзя.

В какой-то момент я полез в архивы, а потом стал расспрашивать знакомых писателя. И мне многое открылось. Самое главное: Юрий Васильевич прожил очень долгую и интереснейшую жизнь, в которой было всё: война, любовь, предательство друзей, творческие взлёты и поражения, зависть коллег, травля идейных противников, – и ничто его не сломило. Такая судьба во многом поучительна. О ней не грех рассказать во всех подробностях.

А почему сам Бондарев очень многое о себе скрывал, остаётся только догадываться…

Родом из детства

Стало уже аксиомой: мы все родом из детства. Но что известно о детстве Юрия Бондарева? Очень и очень мало.

Сам Бондарев в разные годы опубликовал несколько автобиографичных текстов, но ни в одном из них никаких подробностей не привёл. «Родился в 1924 году на Урале, – написал он в горбачёвскую перестройку. – Детство провёл в Москве. После окончания средней школы ушёл на фронт» («Советские писатели. Автобиографии». Том V. М., 1988. С. 92). Кто были его родители и каким образом они попали в Москву, об этом писатель никогда особо не распространялся.

Биографы Бондарева – а их у него было немало, вспомним хотя бы Ивана Козлова, Юрия Идашкина и Владимира Коробова – тоже по поводу происхождения писателя и первых лет его жизни были не очень словоохотливы. То ли не имели на этот счёт подробной информации, то ли писатель сам когда-то запретил им углубляться в эту тему.

Помню, я как-то перешерстил все статьи критика Ивана Козлова, который сошёлся с Бондаревым ещё в конце 50-х годов прошлого века. В конце концов я наткнулся на его предисловие к двум повестям писателя, «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», переизданным в Гослитиздате в начале 1966 года. Критик сообщил, что Бондарев родился 15 марта 1924 года на Южном Урале, в городе Орске, в семье народного следователя. Позже общавшийся много лет с Козловым другой критик, Борис Леонов, посоветовал мне поискать в архивах черновики этого предисловия. Но разве Козлов – классик, чтобы наброски к его статьям держать в главных архивохранилищах страны?

Как выяснилось, однако, Леонов знал, что рекомендовал. Козлов классиком не был, но многие материалы, которые он готовил в середине 60-х годов для однотомника Бондарева, сохранились в РГАЛИ в фонде издательства «Художественная литература». Так вот: когда критик написал заказанное ему предисловие, редактор содрогнулась – в нём была одна вода. Она потребовала, чтобы Козлов хотя бы немного рассказал о биографии своего героя. Тогда критик сделал несколько вставок к своему тексту. В частности, он сообщил, что Бондарев родился «в семье сотрудника ВЧК» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 5). Однако это уточнение издательское начальство в текст предисловия так и не вставило.

Впоследствии чуть больше, чем Козлов, рассказал об отце Бондарева другой критик – Владимир Коробов. В 1984 году он в своей монографии о писателе сообщил, что по отцу у его героя корни были уральские, крестьянские. «Василий Васильевич Бондарев, отец будущего писателя, – утверждал Коробов, – только начал крестьянствовать, как был призван на войну, Первую мировую; в девятнадцатом году, во время Гражданской, вступил в партию большевиков, активно участвовал в становлении Советской власти на Урале. Работал народным следователем, а потом, получив юридическое образование, в коллегии адвокатов. Жизнь и работа складывались так, что все двадцатые и начало тридцатых годов прошли в постоянных разъездах и переездах. Уже с сыном на руках Бондаревы колесили по Оренбуржью, Южному Уралу, Средней Азии. Путь в Москву (в конце 1931 года) пролегал через Ташкент» (Коробов В. Юрий Бондарев. М., 1984. С. 21–22).

Но всё ли Коробов сообщил об отце Бондарева? Сдаётся, что он многое по каким-то причинам утаил. Что я могу добавить? Пока не очень многое. Прежде всего назову год рождения Василия Бондарева: 1896-й. И место: село Новомихайловка Оренбургской губернии.

А дальше-то что было? Все биографы Бондарева всегда подчёркивали только одно, что отец писателя работал (или всё-таки служил) народным следователем. Такие должности действительно одно время существовали. Впервые их ввели ещё в 1918 году, но положение о них было принято лишь осенью 1922 года. Каждый народный следователь закреплялся за конкретным следственным участком, имел при себе секретаря и рассыльного и при содействии милиции вёл предварительное следствие. Однако в 1928 году институт народных следователей упразднили, а все их полномочия отошли к органам прокуратуры.

Должен признаться, что мне пока ни в одном архиве не удалось выявить ни одного документа, в котором бы рассказывалось об отце Бондарева как народном следователе. Одно время я много общался с историком Олегом Капчинским, работающим на кафедре теории, истории государства и права в Академии труда и социальных отношений. Так вот, он давно занимается двумя темами: историей ВЧК и исследованием взаимоотношений спецслужб с отечественным кинематографом. И в одной из бесед Капчинский сказал мне, что ему не раз попадались документы, в которых Василий Бондарев фигурировал как сотрудник информотделения Орского отдела то ли ВЧК, то ли уже ОГПУ. Правда, он не мог вспомнить, в какие конкретно годы отец Бондарева работал в спецслужбах: до или после назначения его народным следователем. Остаются открытыми и другие вопросы: с какой должности Василий Бондарев в конце 1931 года отбыл из Ташкента в Москву и куда его в столице определили? Вряд ли ему предложили место рядового адвоката. Работавший одно время в аппарате Союза писателей России под началом Юрия Бондарева прозаик Борис Шереметьев как-то признался мне, что лично видел документы, в которых отец писателя значился как бывший военный прокурор.

Сам Бондарев ниаких воспоминаний о своём отце не оставил (во всяком случае, мне они не попадались). Есть только одна его небольшая миниатюра из цикла «Мгновения», которая так и называется: «Отец». Но это – чистая лирика. Бондарев рассказал, как весной 1936 года двенадцатилетним мальчишкой вдруг по-другому посмотрел на отца. «Мне бросилось в глаза: он оказался невысокого роста, короткий пиджак, некрасив, брюки, нелепо поднятые над щиколотками, подчёркивали величину довольно стоптанных старомодных ботинок, а новый галстук, с булавкой, выглядел словно бы ненужным украшением бедняка. Неужели это мой отец? Лицо его всегда выражало доброту, уверенную мужественность, а не усталое равнодушие, оно раньше никогда не было таким немолодым, таким негероически-безрадостным».

Но, заметьте, писатель не проронил в этой миниатюре ни слова о том, кем же был его отец.

Не очень много Бондарев и его первые биографы рассказали и о матери писателя. Её звали Клавдия Иосифовна, в девичестве она носила фамилию Гришаенко. Коробов выяснил лишь, что отец Клавдии Иосифовны родом был из Полтавы и какое-то время работал на железной дороге. А где и когда мать писателя встретила Василия Бондарева и вышла за него замуж, пока остаётся неизвестным.

Итак: 15 марта 1924 года в семье Бондаревых родился первенец. Уже на склоне лет писатель в беседе с нижегородским литературоведом Валерием Сдобняковым рассказал о том, что осталось в его памяти о проведённом в Орске на берегу Урала раннем детстве: «До сих пор ясно помню знойный полдень, июль, горячий песок обжигает пятки, Урал блещет, сверкает, как расплавленное серебро, он весь в фонтанах искр, в радужных брызгах купающихся, повсюду ликующий детский смех, радостные крики – воскресный день на сказочной реке, куда мама привезла меня порезвиться в прибрежном песке и, конечно, в воде. Помню несказанное наслаждение барахтаться и кувыркаться на мелководье, куда допускала меня мама, наблюдая за мной с берега. Я упирался ручонками в дно, бултыхал ногами, изображая плавание взрослых и, ожидая одобрения, смеясь, смотрел на маму, следившую за мной счастливыми, порой тревожными глазами. Это был детский рай…» («Литературная Россия». 2011. 22 октября).

Кое-что Бондарев успел перед смертью поведать о своих первых годах в Орске и журналисту из газеты «Правда» Виктору Кожемяко (журналист привёл слова писателя уже после его смерти). «Я, – рассказывал Бондарев журналисту, – родился на Урале, в городе Орске. Хорошо помню знойный день, залитую солнцем реку Урал и себя, барахтающегося в первозданно чистой воде, где над донной галькой мелькали тёмные спины пескарей. Мне было тогда года три. И хорошо помню дом с резными наличниками, стоявший на бугре у самого берега» («Правда». 2020. № 34. 15–18 мая).

Вскоре после смерти Бондарева Кожемяко вспомнил ещё один рассказ писателя из его детства. Приведу и его: «Мой отец был народным следователем, всю свою молодость ездил по южным уральским степям. С отцом ездили мать и я. Любовь к степи, жаркому запаху трав, безграничному простору синевы, к полыхающим в ночи звёздам, к утренней росе, печальным осенним закатам, к случайным дорожным встречам не остывает во мне до сих пор» («Правда». 2020. № 34).

В 1927 году Василий Бондарев был переведён в Ташкент. Но какую должность он занял на новом месте, пока выяснить не удалось. Точно известно, что почти сразу после переезда в Ташкент его жена родила второго ребёнка – дочь Элеонору.

В Центральной Азии Бондаревы провели почти четыре года. Но их сын это время почти не запомнил. Только в 2005 году поведал журналисту Владимиру Винникову: «И был жаркий, с арыками и карагачами, Ташкент, – где я прожил до шести лет» («Завтра». 2005. 1 ноября).

В 1931 году Василий Бондарев был вызван в Москву, но кто именно и для чего его позвали в столицу, до сих пор остаётся тайной. Пока неясно и то, какую ему в советской столице предложили работу (внучка писателя Вера не исключает, что её прадед имел отношение к спецслужбам). Жильё Бондаревым выделили в Замоскворечье, в Большом Спасоболвановском (ныне 1-м Новокузнецком) переулке, 4, в доме, который когда-то принадлежал конфетной фабрике. Они получили две комнаты в коммуналке, рассчитанной на шесть семей, с общим коридором и общей кухней. Все соседи оказались тоже приезжими – правда, они перебрались в Москву из близлежащих к столице губерний.

Добавлю: когда уже Бондаревы крепко осели в Замоскворечье, мать Юрия перевезла в Москву из Полтавы своего отца – деда Иосифа, как его звал маленький Юрий. Этому дедушке приспособили небольшой уголок в одной из комнат, который от других помещений был отделён шифоньером.

В ту пору самого Юрия более всего тянуло на Яузу пускать кораблики и в голубятню. История района его тогда не интересовала. Он не сильно задумывался о том, что по соседству с его домом в течение многих десятилетий находился храм Спаса Преображения, который власть закрыла прямо перед переводом отца в Москву (снова он открылся только в 1992 году). Вообще в семье Бондаревых тогда не были приняты разговоры о прошлом и о вере – все предпочитали грезить светлым будущим.

В 1936 году Клавдия Бондарева родила третьего ребёнка – сына Евгения. Проблем в доме, естественно, прибавилось. А она ведь ещё продолжала работать в детском саду. Поэтому часть забот легла на плечи старшего сына Юрия. Он стал отвечать за походы в булочную и молочную. На него также повесили переноску со двора в квартиру дров и доставку воды. Но стоило появиться свободной минутке, как парень сломя голову бежал на улицу или на Яузу.

Его увлечения в 1984 году подробно перечислил критик Владимир Коробов: «гимнастика в школьном зале до закрытия, футбол и волейбол на всех площадках и до полного обалдения, купание в Канаве, Яузе и Москве-реке до синих цыпок, велосипед (чаще всего чужой) до поры, когда уже и с зажжённой фарой ничего не видно; и страшные истории, рассказанные в сарае, и киношка (куда надо попасть без билета) про войну, и тайные папироски за липой на заднем двору, и поиск челюскинцев по репродуктору, и праздничные колонны демонстрантов (пристроиться и вместе с ними прошагать), и первая личная тайна – конопатая девчонка из соседнего двора» (Коробов В. Юрий Бондарев. М., 1984. С. 11).

Замоскворечье стало для Бондарева во второй половине тридцатых годов самым родным уголком. Позже герой его романа «Горячий снег» – командир огневого взвода Николай Кузнецов скажет: «…ни за что я своё Замоскворечье не променяю, сидишь зимним вечером, в комнате тепло, голландка топится, снег падает за окном, а ты читаешь под лампой, а мама на кухне что-то делает». В слова Кузнецова Бондарев вложил свои чувства конца 30-х годов.

Другим очень близким для него уголком перед войной стала деревенька Чемша на берегу реки Белая. Там жил его дядя Фёдор Гришаенко (мамин брат). У дяди подрастал свой сорванец – Сашка, который был на полтора года старше Юрия. С ним Бондарев во второй половине 1930-х годов проводил каждое лето: вместе рыбачили, бегали за местными девками, бузили.

А интересовала ли Бондарева тогда, в школьную пору, литература? Уже в 1979 году он в интервью критику Юрию Идашкину признался: «Но в 9-м классе литературу невзлюбил: то, что нас заставляли делать с образами классических героев, очень напоминало прозекторскую» (журнал «В мире книг». 1979. № 2. С. 61). Правда, это не помешало ему перед войной поучаствовать в выпуске школьного юмористического журнала.

Ещё несколько важных добавлений. В Москве Бондарев учился в школе № 516 (она располагалась на Лужниковской улице, которую впоследствии переименовали в улицу Бахрушина). Там его в сороковом году приняли в комсомол. После девятого класса он, по одной из версий, переехал в Ташкент. Одно время я был уверен в том, что Бондарев перебрался к отцу, который, видимо, вновь получил назначение в Центральную Азию. Но я ошибался. 3 апреля 1951 года Бондарев, впервые подав документы в Союз писателей, сообщил, что в Москве он окончил 9 классов. «Затем по состоянию здоровья я уехал к родственникам в Ташкент, там окончил 10-й класс». А занимался он, добавлю, в ташкентской школе № 157. Впрочем, по другой версии, в Ташкенте Бондарев учился первую военную осень.

Как бы то ни было, в июне 1941 года Юрий Бондарев вернулся в Москву. Но для чего: для летнего отдыха или для получения аттестата? Это до сих пор остаётся неясным.

Отдыха в любом случае не получилось – вскоре началась война.

«Всё сверкало, всё скрипело»

В конце июня 1941 года Бондарев и многие другие московские подростки были вызваны в райкомы комсомола. Ребятам предложили отправиться на рытьё окопов.

«Нас, – вспоминал Бондарев за три года до смерти, – послали под Смоленск и под Рославль. Всё было почти по-военному; всех разбили по взводам, расселили в крестьянских избах. Определили дневную норму: на каждого три кубометра земли» (Волгоградская правда. 2017. 14 марта). Уточню: местечко, где Бондарев рыл окопы, называлось Заячья Горка.

В самом конце июля немцы прорвали севернее Рославля нашу оборону. Занятые на рытье окопов московские подростки чуть не оказались в окружении. Начальство едва успело посадить ребятишек в последний поезд на Москву.

Вернувшись в столицу, Бондарев прямо с Киевского вокзала помчался к себе домой, в Замоскворечье. Но там он никого из родных не застал. Мать, бабушка, сестра и младший брат уехали в эвакуацию в Казахстан, в городок Мартук. Где в тот момент находился его отец, Юрий Васильевич в 2017 году журналистам не уточнил.

Ещё раньше, в 2009 году, писатель в беседе с публицистом Александром Арцибашевым рассказал, что отыскал уехавших из Москвы мать, сестру и брата в Мартуке: «Там были угольные шахты. Чтобы поддержать семью, летом устроился в местный колхоз. В аккурат уборка хлебов. Мужицких руков не хватало. Работал на лобогрейке, которую тянули две лошади. Меня поставили отгребать скошенную пшеницу. Ох, и тяжела работа! Вздохнуть свободно было некогда. На арбах возили скопы на зерноток, где их скирдовали, а потом молотили. По осени выдали четыре мешка пшеницы» («Наш современник». 2009. № 3. С. 245).

Но всё ли Бондарев рассказал в этих интервью? Ничего не запамятовал, ничего не перепутал? Он ведь так и не пояснил, когда и где закончил школу: в Москве в мае 1941 года или в первую военную зиму в Ташкенте. К тому же в беседе с Арцибашевым обнаружилась как минимум одна неточность. Писатель сообщил: «В марте 1942 года призвали на службу». Но по обнародованным Минобороны документам его призвали не в марте, а в августе 1942 года. Это сейчас несколько месяцев кажутся мелочью, но в войну был другой счёт. А до призыва Бондарев сначала работал на шахте в Казахстане, а потом в школе. К слову: на шахте тогда директорствовала его родная тётя, мамина сестра Мария Гришаенко.

Я нашёл в разных архивах несколько вариантов автобиографии Бондарева и собственноручно заполненные им листки по учёту кадров. В них свой первый военный год писатель осветил по-разному.

Сравним три документа. Первый – это автобиография, написанная Бондаревым 29 сентября 1955 года при поступлении на киносценарные курсы. Читаем: «В 1941 г. в июле месяце находился на оборонных работах на подступах к Москве, в Смоленской области. После окончания работ я поехал к семье, эвакуированной в Среднюю Азию. 10-ый класс заканчивал в Ташкенте» (РГАЛИ. Ф. 2372. Оп. 26. Д. 10. Л. 3).

Второй документ – это автобиография Бондарева, датированная уже 6 октября 1964 года. Она писалась для Комитета по Ленинским премиям. Писатель в ней также указал, что десятый класс заканчивал в эвакуации в Ташкенте (РГАЛИ Ф. 2916. Оп. 2. Д. 161. Л. 26).

Третий документ датирован осенью 1950 года. Собираясь принять участие во Втором всесоюзном совещании молодых писателей, Бондарев заполнил кучу разных анкет и, кроме того, написал новый вариант своей автобиографии. «В начале войны, – рассказал он о себе, – был на оборонных работах в Смоленской области. В период с октября 1941 г. по август 1942 г. работал в селе Вознесенском Чкаловской области. Работал в колхозе, учителем в средней школе, затем откатчиком и забойщиком на шахте „Мартук-уголь“. В августе 1942 г. призван в армию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 35. Д. 140. Л. 2). Про окончание Бондаревым школы в Ташкенте в этом документе ничего не сказано.

После сравнения трёх автобиографических текстов возникает вопрос: так Бондарев сразу после возвращения с рытья окопов уехал к эвакуированной матери в Мартук и находился там до самого призыва в армию или всё же сначала вернулся в Ташкент, чтобы получить аттестат, и только после этого выехал в Мартук, откуда потом ушёл в армию?

Кое-какие ответы я нашёл в автобиографии, которую Бондарев собственноручно написал 3 апреля 1951 года для Союза советских писателей. «После окончания ‹оборонных› работ, – сообщил писатель, – я вернулся в Москву и поехал к семье, которая была эвакуирована в Казахстан, село Вознесенское. В Москве оставался отец. В селе Вознесенском Мартукского района Чкаловской области я работал в колхозе „Заветы Ильича“, на шахте „Мартукуголь“, затем – учителем в средней школе, преподавал военное дело и физкультуру».

Всё это Бондарев тогда же, в 1951-м, отразил и в личном листке по учёту кадров. Приведу фрагмент из заполненного им 21-го пункта «Выполняемая работа с начала трудовой деятельности»:

«август 1941 – октябрь 1941 – работал в колхозе „Заветы Ильича“, Чкаловская обл., Мартукский район, село Вознесенское.
октябрь 1941 г. – декабрь 1941 г. – откатчик и забойщик на шахте „Мартукуголь“, Чкаловская обл., Мартукский р-н.
декабрь 1941 г. – август 1942 г. – преподаватель физкультуры и военного дела, Вознесенская средняя школа».

Тут только одна неточность: Мартукский район на тот момент граничил с Чкаловской (позже Оренбургской) областью, но входил в состав Актюбинской. Но в этот листок по учёту кадров никак не вписалась учёба в ташкентской школе № 157. А эта учёба была – писатель сам это подтвердил в более позднее время. В годы, которые сейчас называют застойными, он несколько раз выдвигался на Государственные премии и в связи с этим регулярно заполнял листки по учёту кадров и заново писал автобиографию. И вот что он сообщил о себе 28 октября 1975 года: «Десятый ‹класс› заканчивал во время войны, эвакуированный вместе с семьёй в Среднюю Азию (Ташкент), затем – Казахстан (Мартук)» (РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 3. Д. 98. Л. 34). Спустя семь лет, 15 декабря 1982 года он в листке учёта кадров в графе «Трудовая деятельность» заполнил: «1941 – средняя школа № 157, учащийся, г. Ташкент» (РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 4. Д. 195. Л. 12 об.).

В августе 1942 года Мартукский райвоенкомат призвал Бондарева в армию и направил его во Второе Бердичевское пехотное училище. Что это было за учебное заведение? Его создали зимой 1940 года на Украине, в городе Славута, поэтому именовали сначала Славутским училищем. Через полгода с небольшим командование перевело его в Бердичев. Когда началась война, училище передислоцировали сначала в Тамбов, а затем в Чкалов, где тогда размещался также штаб Южно-Уральского военного округа. Но в Чкалове условия для жизни и занятий курсантов отсутствовали. Начальство вынуждено было разместить ребят в четырёх бараках, каждый из которых вмещал пятьсот человек. Спали курсанты на трёхъярусных нарах. В училище были страшные недокомплекты учебных винтовок, станковых и ручных пулемётов, миномётов. Поэтому летом 1942 года командование перевело его в Актюбинск, где остались пустыми казармы переброшенной на фронт 101-й стрелковой бригады.

Главной задачей пехотного училища было ускоренное обучение курсантов, подготовка из них младших командиров, и прежде всего командиров взводов для стрелковых полков. Но до сих пор неясно, в каком качестве Бондарев находился в военном училище: в качестве курсанта или солдата из роты обслуживания. Документы на этот счёт исследователям до сих пор недоступны. Бытует версия, что осенью 1942 года ситуация на фронте из-за немецкого наступления на Сталинград резко обострилась, нашим войскам стало остро не хватать живой силы, поэтому часть курсантов, учившихся в Актюбинске, командование оторвало от занятий и направило в военно-формировочные лагеря под Тамбов, откуда была только одна дорога – на фронт. Но, по другим данным, даже в конце труднейшего сорок второго года военное начальство курсантами не разбрасывалось. Да, оно всё больше сокращало сроки обучения ребят в училищах, но всех их отправляло на фронт уже как минимум младшими лейтенантами и командирами взводов. А Бондарев получил только сержантскую должность командира расчёта 82-миллиметровых миномётов, но не стрелкового отделения.

Сразу скажу: я не собираюсь из этого делать какие-то глобальные выводы и кого-то в чём-то подозревать. Я считаю, что в войну нужны были и солдаты-пехотинцы, и сержанты-артиллеристы, и курсанты, и лейтенанты – командиры взводов. Все несли свою службу. Всем приходилось несладко. И все как могли приближали Победу. Но точность всё-таки никогда не была лишней. И почему писатель избегал детализировать армейскую часть своей биографии, какие у него имелись мотивы, пока остаётся неясным.

После тамбовских лагерей Бондарев был направлен в 308-й стрелковый полк 98-й дивизии. Она была сформирована осенью 1941 года на Дальнем Востоке и первое время обороняла наши дальневосточные границы. Но в середине лета 1942 года, когда немцы начали новое наступление, её срочно перебросили на Дон. Самые тяжёлые бои тогда завязались в районе Клетской, там 98-я дивизия понесла большие потери, и её вывели в резерв под Тамбов. На тот момент соединением командовал полковник Иван Серёгин. Вновь на фронт дивизию направили в начале зимы 1942 года. 11 декабря она высадилась на перегоне Верхние Липки – Лог, далее последовал двухсоткилометровый марш, а уже 18 декабря доукомплектованная дивизия вступила в первый бой на южном фланге Сталинградской битвы.

Спустя годы Бондарев кратко изложил свой боевой путь в автобиографии, в том варианте, который он представил чиновникам, отбиравшим и утверждавшим участников Второго всесоюзного совещания молодых писателей. 30 сентября 1950 года он сообщил: «Воевал на Сталинградском фронте в составе 98 стрелковой дивизии 308 стрелкового полка. В декабре месяце контужен и получил обморожение. После госпиталя (Ст‹арая› Рачейка, Куйбышевской области) направлен в 23 Киевско-Житомирскую стр‹елковую› дивизию 89 стр‹елковый› полк. В ноябре 1943 г. ранен, пролежал в госпитале до января 1944 г. Затем в рядах 121 Рыльской-Киевской Краснознамённой дивизии участвовал в боях за освобождение Левобережной Украины, Польши, дошёл до границы с Чехословакией. В конце 1944 г. послан в Чкаловское училище зенитной артиллерии им. Орджоникидзе. После окончания училища в декабре 1945 года со званием „младший лейтенант“ уволен в запас по ранению.

Награждён 2-мя медалями „За отвагу“, медалями „За оборону Сталинграда“, „За победу над Германией“.

В члены ВКП(б) вступил в 1944 г. на фронте» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 35. Д. 140. Л. 2–2 об.).

Но вернусь к тому, как Бондарев в декабре 1942 года попал на фронт. Уже в 2011 году он рассказывал литератору из Нижнего Новгорода Валерию Сдобнякову, как сложился его первый день: «Мой первый день на фронте – это железный скрип снега под ногами, встречный ледяной ветер, ожигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь – подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звёздами в чёрном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие „Юнкерсы“» («Литературная Россия». 2011. 22 октября).

В одном из первых же боёв под Котельниковом Бондарева контузило. Правда, Владимир Коробов в своей монографии утверждал, что его героя тогда ранило осколком в левую ногу. Он, писал критик, «пролежит несколько чесов на тридцатиградусном морозе в ожидании санитаров, обмороженного, его отвезут в медсанбат, оттуда в полевой госпиталь для тяжелораненых в Старую Рачейку, станцию в Куйбышевской области» (Коробов В. Юрий Бондарев. С. 28).

Другой биограф писателя, Татьяна Синицкая, писала, будто в боях под Котельниковом Бондарев был «контужен, получил обморожение и лёгкое ранение в спину» (сеть «Дзен». Синицкая Т. «Мы научились согревать…». 2020. 1 апреля).

А что рассказывал сам писатель? Читаем его «Мгновения»: «Нет, я никогда не забуду жестокие холода под Сталинградом, когда всё сверкало, всё скрипело, всё металлически звенело от мороза: снег под валенками, под колёсами орудий, толсто заиндевевшие ремни и портупеи на шинелях. Мы своим дыханием пытались согреть примерзавшие к оружию руки, но это не помогало. Потом мы научились согревать руки о горячие стреляные гильзы. Мы стреляли по танкам и лишь согревались в бою и хотели боя, потому что лежать в снегу в мелком выдолбленном окопе возле накалённого холодом орудия было невыносимо».

Однако подробности первых боёв под Котельниковом Бондарев не сообщил. Только в 2009 году он кое-что согласился поведать публицисту Александру Арцибашеву. По его словам, стояли крепкие морозы: «Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь – ни души. В азарте наступления все ушли вперёд, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Вот уже и сумерки – никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал флажку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: „Не замёрзнуть бы“. На небе высыпали крупные оледеневшие звёзды. Стал впадать в забытьё, перед глазами поплыли круги, какие-то видения… Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами» (Наш современник. 2009. № 3. С. 246).