Loe raamatut: «Десять заповедей»

© Вячеслав Сорокин, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

Введение

Философы и богословы недовольны человеком – об этом свидетельствуют их многочисленные попытки исправить его. Удачных попыток не было. Традиционно господствующее мнение, будто христианству удалось произвести переворот в нравах и нравственности, недоказуемо, оно не может быть подтверждено ни фактами, ни событиями, ни какой-либо статистикой. Скорее, доказуемо обратное: влияние христианства на нравственность всегда было поверхностным, и человек и после двух тысяч лет господства христианских ценностей остался таким, каким был всегда. Так имело ли место это господство? Было глубокое влияние христианства на весь уклад жизни, на отдельные стороны духовного мира человека и на культуру, но нравственность не была затронута им глубоко. Для христианской эпохи так же характерно возникновение особых, типичных только для неё форм зла, как для любой другой эпохи. Христианство почти не оставило образцов поведения, которым хотелось бы подражать, тогда как предшествующие греческая и римская эпохи прославили себя многочисленными подвигами и образцами высокого героизма и самопожертвования ради великих целей. Знаменитым героям Древней Греции и Древнего Рима христианство противопоставляет христианских святых, у которых особенный враг – собственная плоть. С этим врагом и борются они, не зная, как противостоять ему, неспособные его победить, далёкие от жизни и истины. В ряду прославляемых христианских святых особый разряд составляют мученики. Но это явление – мученики и мученичество – подробно рассмотрено автором в его другой книге¹. Заповеди, объявленные христианством даром Божьим человеку, никогда не соблюдались христианами строго. Ни вера христианских народов в их Бога не была выше и твёрже веры других народов в их богов, ни их поведение ни в чём не было иным по сравнению с поведением других народов.

Главным противником для христианства всегда был человек с его влечениями и склонностями и упорным нежеланием изменяться. Таков человек и поныне. Для европейской истории в последние два тысячелетия характерны войны и раздоры, кровь и страдания народов. Она была такой же, как история любого азиатского народа, такой же, какой всегда была история всех народов. Заповеди не стали действенным нравственным руководством для человека: их заучивали, но им не следовали. На этот счёт оставили нам много ценных свидетельств христианские отцы. Приведём одно из таких свидетельств – Иоанна Златоуста, интересное тем, что он бичует отступление христиан во всём от Писания:

«Мы одинаково грешим не только в отношении к более трудным, но и в отношении к легчайшим (заповедям), нарушая равно и эти, и те… такое несчастье постигло всю вселенную, такия бедствия объяли всех людей, что если кто захочет распознать их в точности… то не перестанет скорбеть и плакать: так все извратилось и расстроилось, а добродетели и следа нет нигде! …Он (Бог. – Прим. В. С.) требует от нас искренней и крепкой дружбы, а не такой, которая имеет у нас часто вид и призрак (дружбы), а силу вовсе утратила, что самое и служит доказательством господствующих у нас беззаконий… И это делаем мы, люди, которым повелено не гневаться и не иметь врагов… А мы… строим козни друга против друга, и словами, и делами угрызая и поедая своих сочленов, что свойственно явному умоисступлению… Что можно сказать на это? Относительно всего здесь сказанного остаётся только плакать и закрываться (от стыда): так мы уклонились в совершенно противоположную сторону, употребляя всё время на суды и неприязни, на распри и ссоры, не перенося ни малейшего оскорбления ни на деле, ни на словах, но раздражаясь и за мелочи… Такой жизни я и ищу теперь, какая именно и предложена в Писании, но какой в других местах и на опыте (не нахожу) нигде»².

Но если христианство оказалось бессильно исправить человека, реально ли ожидать успехов в этом деле от философов? Философы поставили перед собой ту же задачу раньше христианства. Достижима ли цель? Вопрос этот возникает сам собой при виде тех усилий, которые на протяжении тысячелетий бесплодно растрачивались на её достижение. И возникает ещё один вопрос: не разумнее ли противопоставить этой цели несомненно достижимую цель – примирение человека с самим собой, каков он есть? То, что человеческая природа испорчена и человек зол, это взгляд христианства или таково положение вещей? Феномен повсеместного несоблюдения заповедей разве не уравновешивается примерами противоположного рода? Злу всегда противостояло добро. Тогда в чём состоял смысл явления христианства? Уже третье тысячелетие слышит человек, что он греховен и порочен и главным делом в его жизни должно быть покаяние и исправление. Неужто уже так мало христианству есть что сказать человеку, что оно говорит с современным человеком таким языком, как если бы он две тысячи лет назад остановился в своём развитии? Человек и дальше обречён слушать проповедь, обращённую к нему из тьмы веков, тогда как жизнь ставит его перед всё новыми вызовами, которые для него субстанциально важны и справиться с которыми ему не поможет христианство. Историческое развитие человека давно обогнало его развитие как христианина. Но имело ли место его развитие как христианина?

Человек обесценен христианством. Важнейшее понятие христианства – «грех». А что, если нет греха? Было придумано слово с отрицательным коннотативным значением, которое лежит тяжёлым бременем на душе христианина, заставляя его сомневаться в себе и презирать себя за собственную испорченность. Человек не греховен. Он – существо со слабостями и тёмными сторонами, но также с положительными и светлыми сторонами. Ключ к решению всех проблем человека христианство видит в освобождении его от его природных недостатков, по сути дела, в лишении его его природы. Но человек не хочет поменять свою природу на другую, а тем более на святость. Две тысячи лет христианство противопоставляет злу любовь, сострадание и милосердие. Как будто был такой период в истории человечества, когда эти качества души не ценились! В чём состоял в таком случае революционный характер требований христианства, если во все времена все просветители и учители человечества требовали того же самого?

Человек не хочет быть лучше, чем это для него возможно. Это не мешает ему любить и ценить добро. Идеал христианства – совершенный человек. Оно вменяет человеку совершенство в обязанность. Самое замечательное при этом: никто не знает – и христианство не знает, – что такое совершенство. А что, если совершенный человек будет ужасен, и именно своим совершенством, которое чуждо его природе и неприемлемо ни для его чувства, ни для разума?

* * *

Цель моральной философии – подвести под нравственность незыблемые основания. От рационально обоснованной нравственности должно прийти спасение человеку, как оно не пришло от десяти заповедей. Но усилия философов не дали результатов. У них не получилось обосновать нравственность, как у богословов не получилось побудить человека выполнять заповеди, которые для богослова и есть обоснованная нравственность, поскольку они даны человеку вместе со своими основаниями, которые богослов отождествляет с волей Божьей. Обоснованной нравственности ничто не будет угрожать, с гордостью за свой замысел уверяют философы: ни злые страсти, ни злая воля. Злые страсти улягутся сами собой, а воля станет доброй. Ибо человек увидит и поймёт красоту добра и примет его сторону, а зло осудит и отвергнет. Но зло всегда успешно сопротивлялось всем попыткам искоренить его, и нет оснований полагать, что это изменится в будущем.

С другой стороны, всегда было очевидно: нравственное начало неистребимо в человеке. Нравственность врождена человеку; обоснование нравственности, если бы оно удалось, ничего не прибавило бы к ней. Аксиомы и принципы морального взгляда на мир и человека самоочевидны и не требуют обоснования. Человеку не нужно разъяснять, что добро лучше зла, щедрость лучше жадности, сочувствие лучше зависти и злобы, любовь лучше вражды. Бог Ветхого Завета беснуется, видя непослушание человека, видя, что тот не желает становиться лучше. Он совсем другого ожидал от человека, вручая ему на Синайской горе свой бесценный дар – моральные законы. Но эти законы, известные человеку всегда, никогда не соблюдались им строго прежде и не стали соблюдаться лучше после того, как они были сообщены ему богом Яхве. Перед фактом, что Яхве сообщил евреям на Синайской горе общеизвестное, богословы стоят в замешательстве, не зная, как его интерпретировать. Богословие ограничено в своих выводах официальными рамками. Философы свободнее богословов, они могут позволить себе самостоятельные выводы, но результатов их усилий, цель которых исправление человека, также не видно.

Христианская каноническая нравственность стоит на шатком фундаменте десяти заповедей. Уже поверхностный взгляд на этот фундамент позволяет увидеть то, что церковь упорно не желает видеть двадцать веков: заповеди не составляют органическое единство и необосновываемы. И нет свидетельств того, что они от Бога. Но есть сколько угодно свидетельств противоположного рода: это те противоречия и несуразности, которыми кишит Пятикнижие, в том числе Декалог. Чего стоит уже первая заповедь, действительная будто бы и для христиан: «Я, Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицом Моим»³. Христиане механически повторяют её, опуская слова «который вывел тебя из земли Египетской», как будто не очевидно, что эта заповедь – узкая, сектантская – предназначена не для них. А как совместимо с моралью и нравственностью оправдание рабства в Декалоге? Декалог краток, всего несколько строк. И в этих нескольких строках дважды упоминается рабство без слов осуждения, как естественное для сообщества людей явление.

Не осуждаются в Декалоге и войны, этот главный бич человечества, даже более страшный, чем болезни и эпидемии. Описания ветхозаветными авторами войн и поведения воинов в них вызывают протест чувства и здравого смысла. Но все тексты Писания боговдохновенны! Ничто так не дорого иудаизму и христианству, как догмат о боговдохновенности их священных текстов. Боговдохновенны, согласно канонам иудаизма и христианства, и следующие свидетельства о ратных подвигах Иисуса Навина:

«Израиль разил их, не оставляя из них ни уцелевших, ни убежавших. Но царя Гая они взяли живым и привели его к Иисусу. Когда Израиль закончил убивать всех жителей Гая в полях и в пустыне, куда они их загнали, и когда каждый из них был предан мечу, все израильтяне вернулись в Гай и перебили тех, кто оставался в нем. В тот день пало двенадцать тысяч мужчин и женщин – все население Гая. Иисус не опускал протянутой руки с копьём, пока полностью не истребил всех жителей Гая. Израиль взял себе скот и добычу из этого города, как повелел Иисусу Господь. Иисус сжёг Гай и навеки сделал его грудой развалин… Он повесил царя Гая на дереве и оставил его висеть там до вечера. На закате Иисус приказал, и тело царя сняли с дерева и бросили перед городскими воротами»⁴.

Замечательно в этом изображении военного триумфа евреев, что их предводитель, Иисус Навин, направляя своё копье на беззащитных и несопротивляющихся мужчин и женщин, действует по повелению Господа, того самого Яхве, который сорок лет назад торжественно вручил Моисею среди прочих моральных заповедей и заповедь «Не убей!». Осмысление этой заповеди, по-видимому, было делом трудным для тех, кому она предназначалась; иначе не объяснить, что за сорок лет они так мало продвинулись в её усвоении.

Второй текст, сходный по духу с вышеприведённым, более обширен:

«Затем Иисус поразил и умертвил царей и повесил их на пяти деревьях, и они висели на деревьях до вечера. На закате Иисус приказал, и их сняли с деревьев и бросили в пещеру, где они укрывались. Ко входу в пещеру привалили большие камни, которые там и по сегодняшний день. В тот день Иисус взял Македу. Он предал город и его царя мечу и полностью истребил всех жителей. Он никого не оставил в живых. Он сделал с царём Македы то же, что и с царём Иерихона. Затем Иисус и с ним весь Израиль пошёл из Македы к Ливне и напал на неё. Господь отдал в руки Израиля и этот город вместе с его царём. Город и всех, кто в нём был, Иисус предал мечу. Он никого не оставил там в живых. Он поступил с его царём так же, как и с царем Иерихона. Затем Иисус и с ним весь Израиль пошёл из Ливны к Лахишу. Он поставил напротив него лагерь и напал на него. Господь отдал Лахиш Израилю, и Иисус взял его на второй день. Город и всех в нём он предал мечу, как он сделал в Ливне. Тем временем Горам, царь Гезера, пришёл Лахишу на помощь, но Иисус разбил его и его войско, никого не оставив в живых. Затем Иисус и с ним весь Израиль пошёл из Лахиша в Эглон. Они поставили напротив него лагерь и напали на город. Они взяли его в тот же день и предали мечу. Он полностью истребил всех, кто в нём был, как он сделал и с Лахишем. Затем Иисус и с ним весь Израиль пошёл из Эглона в Хеврон и напал на него. Они взяли город и предали его мечу, вместе с его царём, его поселениями и всеми, кто в нём был. Они никого не оставили в живых. Как и в Эглоне, он полностью уничтожил и город, и всех, кто в нём был. Затем Иисус и с ним весь Израиль повернул назад к Давиру и напал на него. Они взяли город, его царя и поселения и предали их мечу. Они полностью истребили всех, кто в нём был, никого не оставив в живых. Он поступил с Давиром так же, как и с Ливной и её царем и с Хевроном. Так Иисус покорил всю ту область – нагорья и Негев, западные предгорья и горные склоны, и всех её царей. Он никого не оставил в живых. Он полностью истребил всё дышащее, как повелел Господь, Бог Израиля»⁵.

Бог Яхве откровенно доволен злодеяниями израильтян, допускаемыми ими в войнах с другими народами, и, судя по всему, ничего не имеет против того, что сам он не изображён пацифистом. Тут не помогает ссылка на то, что все народы ведут себя в войнах одинаково. Это и тем более вызывает вопрос, почему Яхве не включил в число важнейших заповедей для израильтян запрет на вой ну? Ему легко было бы сделать свой любимый народ непобедимым, не влагая в его руки оружия, и евреям не пришлось бы обагрять свои мечи кровью невинных.

Но продолжим обзор тех мест Десятисловия, которые вызывают сомнения относительно их достоинств. Странно воспринимается заповедь почитать родителей на том основании, что это выгодно для детей. «Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было…»⁶. Словно было трудно найти для почитания родителей иное, более высокое основание. Девятая заповедь почему-то предостерегает человека не от лжи, но от лжесвидетельства. От лжи предостерегает заповедь в книге Левит: «Не крадите, не лгите и не обманывайте друг друга»⁷. Разве в жизни чаще случается, что человек лжесвидетельствует, чем лжёт? Если заповеди Десятисловия предназначались для евреев, какой вывод нужно сделать из этого требования не лжесвидетельствовать против ближнего, как не тот, что евреи чаще лжесвидетельствовали друг против друга перед судом, чем лгали друг другу? Неужто евреи были настолько особым народом, что непрестанно судились друг с другом, соперничая при этом, кто больше налжёт на другого перед судьёй? Иначе к чему эта заповедь?

Но вершиной всех несуразностей, которыми сопровождался акт вручения нравственного закона человеку, было то, что среди десяти заповедей не оказалось заповеди любви к ближнему. Эта важнейшая заповедь и иудаизма, и христианства есть в книге Левит⁸, но она не записана на скрижалях. Христос объявит позже две заповеди важнейшими: заповедь любви к Богу и заповедь любви к ближнему⁹. Но они обе отсутствуют в Декалоге. Зато в нём нашлось место для заповеди не желать вола и осла ближнего. Если заповеди были начертаны перстом Божьим и составляют содержание морального закона, как случилось, что для Бога было важнее, чтобы человек не желал чужого осла и вола, чем чтобы он любил ближнего?

К свидетельству разума в деле критики Декалога должно быть добавлено свидетельство души. Только свидетельство этих двух авторитетных свидетелей и может быть убедительным для человека в его поисках ответов на высшие вопросы жизни. Цель автора данного сочинения – проникнуть по мере возможности не в смысл запретов таких действий, как воровство, ложь или убийство – смысл запретов тут очевиден, – но в природу этих действий и в смысл их понятий. Главный вопрос, который требует ответа: могут ли нравственные запреты и предписания быть обоснованы? Для Моисея вопрос об обосновании заповедей не стоит. Но он встаёт для желающих принять заповеди и следовать им.

Как обстоит дело с рациональным обоснованием недопустимости действий, запрещаемых заповедями? Моисей даёт краткий список недопустимых дел, полагая, очевидно, что каждый сам выведет для себя, почему не должно совершать такие дела. Но если бы для вора было возможно вывести из заповеди «Не кради!», что он не должен красть, а для убийцы было возможно вывести из заповеди «Не убивай!», что он не должен убивать, не было бы воров и убийц, как не было бы и согрешающих против других заповедей. Моисею показалось достаточным, для того чтобы евреи приняли заповеди, рассказать им, что они от Бога. Особенно неправдоподобен рассказ в том случае, если рассказчик, сообщая, что он отправляется на встречу с Богом, чтобы получить от него заповеди, предупреждает остальных, чтобы они не следовали за ним. Ибо Бог не потерпит такого любопытства, и его гнев и кара будут ужасны. Вся обстановка вручения Моисею каменных скрижалей с начертанными на них будто бы Божьим перстом письменами – с её громом, молниями и дымом – настолько пронизана духом фарса и надувательства, духом театрального представления, что и для самого неразвитого ума возникает вопрос: как сумел Моисей убедить евреев – а после этого ещё полмира – в том, что десять заповедей были вручены ему Богом? К освещению этого вопроса богословами мы ещё обратимся, пока же выделим ещё одну несуразность в Декалоге – десятую заповедь. Что эта заповедь оскорбительна для еврейских женщин, не раз отмечалось критиками Библии: на едином дыхании Бог запрещает мужчинам желать жену ближнего, его вола и осла. Как чувствовали себя еврейские женщины, оказавшись в такой компании в самом священном религиозном тексте их народа, и с каким чувством следовали этой заповеди мужчины? Какому из видов живых существ отдавалось преимущество при этом, кого старались не желать в первую очередь – вола, осла или жену ближнего?

Есть, наконец, ещё один изъян в Декалоге, плохо согласующийся с его божественным происхождением. Заповеди изложены сумбурно, в несколько приёмов, без должного порядка и последовательности, и богословам обеих религий – иудаизма и христианства – стоило больших усилий привести их в тот вид, какой они имеют ныне. На это ушло несколько столетий. Неужто Бог, если он был заинтересован в том, чтобы заповеди были поняты и приняты человеком, не придал бы им совершенную форму изначально?

* * *

Заниматься исследованием морали – дело не жрецов и священников, но философии, прежде всего моральной философии. У моральной философии богатое прошлое и, несомненно, богатое будущее, поскольку основные ответы, которых от неё ожидают, ещё впереди. Впереди человека ещё и всё его развитие, во всяком случае его основной период. Современный человек отождествляет себя и сто предыдущих поколений с человечеством, тогда как он вместе с этими поколениями – лишь предтеча человека, лишь начальная ступень в великом деле сотворения Человека и Человечества. Себя нынешний человек отождествляет с венцом творения, но какими смешными покажутся эти его претензии будущим людям через сто или тысячу веков! Он – существо, едва вышедшее из первобытного состояния, потому что пять-семь тысяч лет культурной жизни – это лишь миг по сравнению с миллионами, а может быть, и миллиардами лет культурной жизни, которые ещё предстоят ему. Последние несколько тысяч лет истории – даже не заря культурного развития вида «человек», но признаки зари, слабый свет в ночи, лежащей на прошлом человечества. Человека, существовавшего за несколько тысяч лет до него, нынешний человек стыдится признать человеком, так он не хочет быть на него похожим. Так же будущий человек, может быть, уже через тысячелетия, спросит себя, были ли мы людьми. И учёные этого не столь далёкого времени будут спорить, как называть им нынешнего человека, которого от обезьяны отделяют лишь несколько десятков тысяч лет развития и пять тысяч лет культурной жизни. Это странно в отношении нынешнего человека к самому себе: его убеждённость, что он, каков он сегодня, уже венец творения. Он уверен в этом, несмотря на очевидность того, что впереди него лежит ещё долгий путь, который, возможно, не будет пройден никогда, потому что будет бесконечен. Нынешний человек не видит себя как звено в этом процессе, находящемся в своей самой начальной стадии. Его будущее скрыто от него. Он в состоянии соотнести себя лишь со своим недавним прошлым, в котором он мало чем отличался от того существа, каковым он является сегодня. И это налагает отпечаток на его представления о себе. Только благодаря неспособности заглянуть в своё будущее современный человек не страдает от комплекса неполноценности. Иначе бы он давно сделал неприятное для себя открытие: он – не человек, но предварительная ступень человека, самая ранняя ступень. За несколько десятков тысяч лет совершенно перестать быть обезьяной невозможно. Но человек стыдится этого своего родства, как если бы он уже в незапамятные времена утратил навыки и повадки обезьяны. Правильность оценки зависит тут от того, в какой степени сегодняшнего человека будет превосходить будущий человек.

В одном будущий человек будет неотличим от человека нынешнего – у него будет та же мораль и та же логика. Для него не возникнет необходимость иметь другую логику и другую мораль. Цель морали – обеспечить существование и сохранение рода «человек». Его продвижение вперёд, к будущим формам существования, не должно быть оборвано взаимным уничтожением. Только этой одной цели и служит мораль, только в этом и состоит её назначение – в удержании человека от самоистребления через смирение его страстей и эгоистических инстинктов. «Но и животным присущ инстинкт сохранения рода. Конфликты внутри того же вида редко заканчиваются причинением смерти другому!» Это говорит о том, что животные тоже моральные существа, они инстинктивно чувствуют, что им дозволено по отношению друг к другу. Этот инстинкт, не допускающий внутривидовой борьбы на уничтожение, представляет собой зачатки морального сознания. Не сдерживаемые инстинктами, которые по своей сути являются моралью низшего типа, животные давно бы уничтожили друг друга во внутривидовой борьбе.

Воображал бы себя человек существом, существенно отличающимся от обезьяны, если бы знал, как велико его отличие от будущего человека и как долог путь развития, лежащий перед ним, какие расстояния отделяют конец этого пути (если он будет иметь место!) от его начала? «Но мне дана только одна жизнь, и она коротка. Я не хочу мучить себя ещё и этой мыслью: что я существо несовершенное, промежуточная ступень между обезьяной и будущим человеком. Лучше для меня не сравнивать себя с будущим человеком. Иначе останется восклицать: „Какая досада! Если бы жил я на сто миллионов лет позже, я бы был подлинно человеком, и жизнь моя была бы очень долгой, а может быть, и вечной. А ныне я – только предварительная ступень человека, его несовершенное подобие, я ничтожен и я смертен“».

Главным стремлением богословов и философов всегда было понять человека и приблизиться к пониманию замысла Творца в отношении человека и всего творения. Одним из краеугольных камней в этом замысле выступают добро и зло. Что такое добро и зло, богослов и философ не скажут нам. Но они должны знать это, иначе замысел Творца будет непонятен им. Но всезнание может быть ещё большим злом для человека, чем неведение. Если суждено ему стать существом всезнающим, для него было бы лучше, если бы никогда не наступило это время. Но он не может предотвратить своего будущего развития и смотрит, всматривается в то, что его ожидает, с любопытством и тревогой. Философия не сделала его счастливее. Но философия, по крайней мере, способна открыть ему невозможность счастья в тех формах, в каких он хотел бы обладать им, и побудить его смириться с этим.

Не предупредить человеку своего будущего развития к существу с иным внешним видом и иными духовными качествами и не избавиться от исконного назначения, возложенного на него Творцом. Залог тому – одно из важнейших свойств его духа – любопытство, или любознательность. Даже если скажут ему, как было сказано жёнам в известной сказке: «Все двери открывайте, а эту нет», тем самым пробудив любопытство всех именно к этой двери; даже если скажут ему – ангелы ли, бесы ли: «Эту дверь не открывай, за ней тайна твоего счастья, но знание этой тайны сделает тебя навеки несчастным», все ринутся прежде всего к этой двери, а философы и богословы побегут впереди всех. Путь будущему развитию человечества прокладывает жажда знания, которую невозможно утолить, потому что утолённая, она тут же открывает для себя новые предметы. Две линии легко просматриваются в общей картине исторического развития человека, человек всегда был движим в своих действиях двумя главным побудительными мотивами: жаждой счастья и жаждой знания. Обе силы неукротимы в нём, но первая действует вслепую: нет ясного пути к цели счастье. Но не обман и не мираж другая цель – знание. И пусть знание, которым человеку доступно обладать, несовершенно, и пусть оно не знание даже, а фикция, он счастлив уже тем, что обладает этой фикцией.

Никогда не было для человека знание запретным плодом, исключая те моменты, когда оно запрещалось религиями и властителями, но всегда было неодолимо влекущей целью. Это парадокс и противоречие в христианстве: Бог наложил запрет на знание! Бог ни в чём не может быть заинтересован так, как в знании человека, поскольку только знанием обеспечивается развитие человека к нужным Ему целям. Только благодаря своей любознательности человек перестал быть обезьяной. Адам и Ева были невежественны, и Бог вывел их из этого состояния запретом приближаться к древу познания. То была хитрость, потому что Творцу было ясно: с этого момента оба будут гореть любопытством. Сделавшись существом любопытствующим, человек уже никогда не переставал им быть. Это ещё одно определение человека, помимо уже многих других удачных определений: он – существо любопытствующее. Он также – существо двуногое и неоперённое, существо, способное смеяться и плакать, и существо, мыслящее и знающее о своей смерти. Но то, что он – существо любопытствующее, для него важнее всего остального. Потому что будучи только мыслящим существом, или смеющимся, или плачущим, он не был бы способен к развитию.

Любознательность даже против его воли движет человеком. Он всегда будет желать знать больше и стремиться в далёкой перспективе к абсолютному знанию. Любознательность расставляет ему ловушки, в которых запутывается его дух, а когда он выпутывается из них, он тут же попадает в следующую ловушку. Остановки и перерывы в движении мысли противопоказаны природе любознательности. Есть сходство между счастьем и любознательностью – как достигнутое счастье в следующий миг уже не удовлетворяет, и человек желает себе нового счастья, так и зов любознательности никогда не умолкает в нём. Если бы он был предоставлен самому себе, то, поставленный перед выбором между счастьем и знанием, он бы выбрал первое. Но Творец внушил ему неодолимое влечение к тому и другому. Влечение к счастью служит самому человеку, его влечение к знанию служит целям Творца. Только эти две путеводные звезды и есть для человека – счастье и приумножение знания, – хотя для него самого достаточно было бы уже первой.

О том, что он должен делать и как поступать, человек будет спрашивать всегда. Но разве только ответы должны быть его целью, разве вопросы не столь же важны? Они также могут служить ему путеводной нитью. Ничто не остановит человека на его пути к целям Творца, знать которые он не может, но и не стремиться к которым не может. Это непрекращающееся движение в неизвестное будущее не в его интересе, потому что в его интересе быть только счастливым. Он не желает этого движения, оно страшит его неизвестностью результатов, но всякое сопротивление с его стороны было бы сломлено силой, неодолимой для него, – его собственной любознательностью.

Из этого развития, желает его человек или нет, навсегда исключено развитие, которого он желает себе, – улучшение его собственной природы. Не физической – она на втором месте для него, но духовной. Это то самое улучшение нравственности, о котором неустанно пекутся философы и богословы. Центральные понятия этики – науки о нравственных ценностях – добро, зло и моральный закон. Но улучшать моральный закон, если он от Бога, бессмысленно. Бог не допустит вмешательства человека в своё дело. Но должны быть приведены в соответствие с моральным законом понятия и ценности человека. Так видится задача философу. Если сомнения порой и возникают у него, то лишь относительно достижимости этой цели, а не относительно её смысла. Может быть, только Ницше удалось проникнуть на достаточную глубину в суть дела и показать, каков человек действительно. Значимый вклад в этот вопрос внёс Константин Леонтьев, «русский Ницше». Для Ницше лучший человек – это сверхчеловек, презирающий людей, не принадлежащих к «высшему типу», и презирающий христианство и христианскую мораль. Константин Леонтьев поделился своими соображениями, почему человек не может и не должен стать лучше, но услышан был немногими. Вот его взгляд на добро и зло и на возможность преодоления человеком противоположности между тем и другим:

«О воцарении „правды“ и „благоденствия“ на земле я не буду здесь много говорить, потому что по этому вопросу все люди, мне кажется, разделяются, очень просто – на расположенных этому идеалу верить и на пожимающих только плечами при подобной мысли… Горести, обиды, буря страстей, преступления, ревность, зависть, угнетения, ошибки с одной стороны, а с другой – неожиданные утешения, доброта, прощение, отдых сердца, порывы и подвиги самоотвержения, простота и весёлость сердца! Вот жизнь, вот единственно возможная на этой земле и под этим небом гармония. Гармонический закон вознаграждения – и больше ничего. Поэтическое, живое согласование светлых цветов с тёмными – и больше ничего. В высшей степени цельная полутрагическая, полуясная опера, в которой грозные и печальные звуки чередуются с нежными и трогательными, – и больше ничего!»¹⁰

Таков ответ К. Леонтьева на главный вопрос моральной философии – о взаимоотношениях добра и зла, этих двух великих сил, самой своей природой обречённых на сосуществование и непрестанную взаимную борьбу. Нужно ли стремиться к иным ответам, если не будут они лучше?