Loe raamatut: «О любви, которой уже нет»

Моей жене Юле,

без которой бы не было этой книги.

Рецензия на книгу Якова Манна «О любви, которой уже нет»

Есть удивительная профессия, успех в которой достигается просто вниманием к жизни, стремлением вместить в собственной личности по возможности весь мир, – это профессия читателя, – подлинного читателя, который читает не от скуки, не для развлечения, а так, как работает и влюбляется, то есть серьезно, «до почти полной гибели». Читатель еще не весь вымер, поэтому пока еще стоит писать и кровью сердца (так, как пишет автор сборника рассказов «О любви, которой уже нет»).

Сразу, еще только открыв сборник рассказов, я запнулся о болевой нерв: русский имперский народ и еврейское рассеяние.

Евреи ко мне притягивались всегда, вероятно, они видели во мне умного человека и думали, что, значит, я тоже еврей. Не буду их разочаровывать, промолчу. Я не поклонник евреев, как Горький, но и не антисемит, как Розанов.

Русская литература взывает к размышлениям и рассуждениям, и всякий, живший в России и пишущий по русски – русский писатель, будь он хоть «негром преклонных годов».

Но еврейские черточки – очень умеренно дополняющие всеобщее в рассказах Якова Манна – не снижают уровень содержания, они его именно и делают более философичным, заставляя и меня заново осмысливать нашу общую жизнь: недавнюю советскую и современную почти христианскую.

Что русская чернь не может кичиться тем, что она русская, мне ясно (и она кичится своей грубостью и своим невежеством перед всяким, кто от нее отличается, происхождением или образованием) – но ведь спросил же русский мужик городского парня: «Думал, ты на второй день в контору убежишь, а ты весь срок продержался. И свора целая на тебя напала, а ты и здесь уцелел – может, и правда за вами, евреями, Бог смотрит?»

Однако тема еврейства не единственная, заставляющая размышлять при чтении, не меньше задевает многоликость женщины, предстающей то в виде мадонны, то мещанки, то «Джульетты», то в виде «наших девок, этих поблядушек, которые догнали нас и своим криком остановили уже почти начавшееся избиение».

Именно женщине выпадает самая печальная доля…

И действительно, вот она пишет: «… на самом деле все хуже, так что хуже не бывает.» Через сорок лет, вспоминая свою прошлую жизнь в СССР, автор ей отвечает: «Кто бы мог подумать, что хуже бывает, намного хуже…»

Однако об этом лучше узнать не по цитатам, а внимательно читая всю книгу. Что она из себя представляет? Рассказы? Воспоминания? Исповедь?

Я сам себя считал пасынком века – но нет, век меня даже баловал, если с участием поглядеть на жизнь тех, кто бывал этим веком отвергнут – а еврейство оказывалось в отверженных гораздо чаще других.

Мы должны научиться состраданию, и только сострадание научит нас подлинной любви. Только сострадание позволит увидеть в чужом часть самого себя – а это единственный путь к истине.

Именно поэтому мы и страдаем, сопротивляясь страданиям, именно для этого мы читаем книги – они быстрее всего научают нас мыслить и сострадать. И книга Якова Манна из этой необходимой и возвышенной когорты.

Автор прожил насыщенную и трудную жизнь и она открывается читателю во всем главном. Он жил в советском Вавилоне, был евреем, но во многом и русским и украинцем. Теперь он американец, однако он остался самим собой, он все так же еврей – с их нелегкой судьбой – но он все тот же советский русский, в том, что было в них лучшего.

Однако, книга воспоминаний (именно они и созидают эту книгу) не ограничивается воспоминаниями о дореформенной советской России, автор, даже живя в Америке, размышляет не только о прежней тяжелой жизни, но и о современности (совсем не радужной, вопреки тому, чего мы от нее ожидали), и со страхом всматривается в будущее, и я с удивлением вижу, что с нами разговаривает не эмигрант, нашедший счастье на чужбине, а наш соотечественник, и он продолжает разговор с русскими и о русских, которым предлагает неожиданный исход из исторической действительности: а если бы Бог предложил вам самим стать избранным Богом народом, как бы вы ответили?

Надо признаться, я опешил…

Казалось бы, после братьев Стругацких с их повестью «Жук в муравейнике» меня удивить трудно – но «Новые заветы» даже меня поставили в тупик. Впрочем, читателя я должен оставить в неведении, пусть уж он сам окажется столь любопытным, что прочтет этот небольшой рассказ. Как же мы поступим после того как из мусорного бака, светящегося как куст из которого Бог говорил с Моисеем, мы получим Новые скрижали, взвалим ли мы на свои плечи нелегкую еврейскую ношу? Мда…

И все же… Проблемы, которые затрагиваются в «Новых заветах», представляют интерес для мыслящего читателя; воспроминания не оставят равнодушным читателя чувствующего – но что из себя представляет книга как художественное целое, как литературное явление?

На этот вопрос пусть отвечает читатель.

Чернышев Василий Михайлович

критик

Вступление

Новые американцы, 1990

Эта книга – попытка сохранить память о былом, рассказать о своих корнях, о жизни, которую вели многие люди в то время, о любви, которой уже нет.

Повесть «О любви, которой уже нет» автобиографична, все описанные в ней события и люди подлинны.

«Законы Икажуча» и «Новые Заветы» раскрывают вечную еврейскую тему.

О любви, которой уже нет

Как поздно, подчас, мы умнеем, Кляня с обидой себя, И позабыть мы не умеем, Что быть могло да не судьба. Надсаживая сердце болью И память в муке теребя, Той неудавшейся любовью Неслышно мучим мы себя.

Яков Манн

Ты жид или еврей?

Мое детство прошло в городе Могилев-Подольский Винницкой области, Украина. В Могилеве жила многочисленная семья моей мамы, папины родственники жили в Черновицах, куда мы переехали, когда я перешел в последний класс школы.

В Могилеве было много евреев, хотя еврейской культуры, как таковой, не было: птицерезка на базаре была единственным местом, где евреи собирались, ожидая ритуального лишения жизни только что купленных кур и петухов. Не было еврейских школ, газет, театров, синагог.

Были люди, которые иногда говорили между собой на идише, а по-русски говорили со смешным картавым «р». И были люди, которые гордо выговаривали твердое красивое «Р» и при случае называли тех, кто картавил, «жидами», иногда «пархатыми».

В этих словах таится весь ужас моего детства. Я рано понял, что я еврей, но ту часть моей души, которую должна была заполнить древняя еврейская культура, заняли атеизм и коммунизм. Я хотел строить новое общество и быть его полноправным членом, мое еврейство было моей постыдной тайной, и когда она выходила на поверхность, то это ощущалось, как будто меня раздели на людях.

Мне было 12 лет, когда родители отправили меня в пионерский лагерь – в первый раз.

Вечером, когда все дети в большой спальне уже легли, но еще не спалось, исчерпав запас анекдотов, все стали выяснять, кто я: жид или еврей. Я малодушно отрекался и от того и другого, добровольцы стали предлагать снять с меня трусы, когда я усну, чтобы точно удостовериться.

В ту ночь я не спал, утром попытался сбежать из лагеря, меня поймали, вызвали родителей, и я с трудом упросил маму забрать меня домой. Объяснить я ничего не мог, мне было стыдно. Нужно ли говорить, что это был мой последний выезд в пионерский лагерь?

Еще долго я встречал на улицах Могилева одного из тех «добровольцев», мальчика намного старше меня, который при встрече кривил рот и тихо, стараясь не быть услышанным случайными прохожими, гнусавил:

– Яша, ты жид или еврей?