Loe raamatut: «Срезы истории», lehekülg 2

– Сколько же времени вы её ещё бить будете? Год? Два? Три? А у нас один раз урожай отберут, другой. А потом ни пахать, ни сеять никто не захочет. Да и некому будет, все с голоду перемрут.

– Ты меньше болтай. Давай лучше мешки таскай.

– Чего ж это я сам свой урожай отдавать буду. Вы отбираете, сами и таскайте.

Такие разговоры шли по селу во время продразвёрстки. В домах голосили бабы и дети. Мужики сидели возле домов и смахивали невольные слёзы. Каждый трудился, выращивая свой урожай, не один месяц. А тут приехали какие-то люди с винтовками и в один день всего лишили. Правда, эти не кричат, как бандиты, «жизнь или кошелёк», а произносят какие-то новые слова. За революцию, мол, за Ленина. Только словами этими семью не прокормишь. А начнёшь возражать, так вскинут свои винтовки и пальнут, как те бандиты.

Петро в полемику не вступал и вообще в политику не лез. Ни слова не сказал, когда у него забирали зерно. Кормить семью становилось всё труднее. Заказов стало мало, потому как многие хозяйства пришли в упадок, а кто ещё работал, не всегда имел, чем рассчитаться.

Петро сам стал наведываться в город, предлагать услуги. Как-то один селянин, ездивший в город, поведал Петру, что для него есть заказ у одного городского адвоката. Адвокат был в городе известен, знали его как человека справедливого и большого законника. Был он человек пожилой. Проживал вместе с женой в красивом доме, построенном ещё его дедом.

Пётр запряг лошадку и поехал в город. Подъезжая к дому адвоката, Петро заметил издали трёх мужчин в кожаных куртках, стоящих на улице и рассматривающих дом снаружи. Потом они посовещались и решительно направились внутрь. Петра охватило недоброе предчувствие. Кто в то время носил кожаные куртки, было хорошо известно. Он притормозил лошадь, но из телеги не вылезал. Было жарко, и окна в доме были открыты, так что Петру было хорошо слышно, что происходит внутри.

– Кто хозяин этого дома?

– Я, а что вам угодно, товарищи?

– Кто такой?

– Адвокат Милявский, если угодно. А вы кто будете?

– А мы городская ЧК и дом этот у вас реквизируем.

– Простите, а на каком основании?

– На каком? Именем революции! Понял?

– Не совсем. Имущество можно отнять у человека за серьёзные преступления и только по решению суда. Иначе это квалифицируется как грабёж.

– Ну, ты поговори ещё, буржуй недорезанный, – начал закипать один из вошедших.

– Насчёт буржуя вы тоже заблуждаетесь. Всю жизнь я тружусь, защищая людей в суде.

– Хватит болтать! Освобождайте помещение!

– Я продолжаю настаивать, что это грабёж и виновные должны быть привлечены к ответственности. Так что вам ещё, может быть, потребуется моя помощь.

– А тебе, контра, уже ничего не потребуется.

Раздалось несколько выстрелов.

– Позвольте, – раздался дрожащий голос жены адвоката, – если имущество вы можете отбирать, как вы говорите, именем революции, то кто дал вам право распоряжаться чужими жизнями?

– Та же революция!

Послышалось ещё несколько выстрелов. На какое-то время наступила тишина. Потом один из чекистов тихо спросил:

– А жену-то зачем?

– Так проще. Никаких наследников, и никто жаловаться не пойдёт… Давай-ка поройся в ящиках. Они ведь неплохо жили, так что драгоценности наверняка есть да и ещё что-нибудь интересное.

Петро тронул лошадь и потихоньку отъехал от дома…

С трудом пережили тяжёлое время. Наступил НЭП. У Петра было уже восемь детей, а Маша, похоже, не собиралась останавливаться на достигнутом. Но снова появились заказы, заработала молотилка. Нэп вернул людям заинтересованность пахать и сеять. У Петра меж тем появилась новая идея. Дело в том, что селяне своё зерно после обмолота вынуждены были возить на мельницу аж за 40 вёрст. И решил он поставить свою ветряную мельницу. Место выбрал на высоком холме. Что надо для мельницы, делал сам. Сам и собрал.

И началась у Петра вовсе хорошая жизнь. Ездили к нему на мельницу не только односельчане, но и многие из окрестных деревень. Появился хороший достаток. Дети стали ходить в обновках. Старшие учились, а младшие всё прибывали. Маша довела их число уже до двенадцати. Так бы и жили хорошо, да пришла новая беда – коллективизация. Петра она коснулась в первую очередь.

– Ты у нас, Петро, вроде как первейший кулак, – заявило правление образовавшегося колхоза.

– Какой же я кулак? Я что, эксплуатирую чужой труд? Я всё делаю сам. Кто вам не даёт так работать?

– Так-то оно так, – стыдливо отводили глаза члены правления, – однако у тебя мельница и молотилка. А у нас в колхозе без них никак нельзя.

– Так соорудите себе. Вас ведь вон сколько народу.

– Как соорудить? Никто в этом деле не понимает.

– Никто не понимает, а я при чём?

– А ты разбираешься.

– И чего вы хотите?

– Вступай в колхоз. А мельница, кузня и молотилка пойдут как вступительный взнос.

– А если я не соглашусь?

– Сам знаешь, какое у нас сейчас время. Раскулачат, имущество просто отберут, а семью в Сибирь вышлют. А у тебя вон целый муравейник, мал мала меньше. Не довезёшь до Сибири.

– И что в колхозе я должен делать?

– Да то же, что и сейчас. Будешь в кузне работать, на мельнице, молотилку чинить. Оплату будешь получать в колхозе, как все, а имущество будет теперь колхозное.

Видел Петро, что нет у него выхода, и согласился. Бог с ней, с собственностью. Зато так же с техникой будет работать.

Работал Петро, как и прежде, только плата за помол теперь шла не ему, а колхозу.

Как-то привёз молотить зерно Федька Рыжий. Он теперь уже был не председатель сельсовета, а рядовой колхозник. Переизбрали его за развал работы и беспробудное пьянство. Когда его ставили председателем, он думал, что это уже на всю жизнь. И ошибся.

Таких лодырей и пьяниц не смогла выдержать даже советская власть. Его сперва понизили до бригадира полеводческой бригады. Но Федька обиделся на власть и запил ещё сильнее. И вот теперь он числился рядовым колхозником, но своим трудом приносил мало радости родному колхозу. Однако ж и ему надо было есть.

Явился он к Петру на мельницу со своим зерном… Когда дошло дело до платы, Федька завозмущался.

– Почему это ты так много берешь?

– Ты что, Федя. Вот расценки, установленные колхозом. Ты что, забыл, что мельница теперь колхозная и себе я ничего не беру?

– Так-таки и не берёшь?

– Нет, конечно.

В это время один бедняк принёс полмешка зерна и попросил обмолоть. Петро смолол и плату с бедняка не взял. Федька как раз таскал свои мешки в телегу и заметил это.

– Ага, с одних дерёшь три шкуры, а с других ничего не берёшь! Что хочешь, то и делаешь. Это ты забыл, что мельница теперь колхозная!

– Ты чего, Федя, – засмеялся Петро. – Ты посмотри, сколько у него зерна. Какую тут плату брать? Тут горшка муки много.

Но Федька злобу затаил и знал, как навредить: написал кляузу в ЧК. И что тут началось! Хищение! Злоупотребление! Замаскированный кулак!

В стране как раз было такое время, когда кругом начинали искать «вредителей» и «врагов народа». Так что дело Петра было для чекистов очень кстати. Его арестовали, судили и отправили в лагерь под Архангельск…

Везли заключённых долго, и переезд давался тяжело. Ехали в товарном вагоне, на дощатых нарах. Открывали вагон часовые пару раз в день на станциях. Давали возможность набрать воды и бросали в вагон несколько буханок хлеба. Делили потом на куски суровой ниткой. Раздачей занимался один бугай. Роста он был огромного, кулаки как пудовые гири. Говорили, что он бандит и убийца. Вроде долго за ним гонялись, пока кто-то из сообщников его не предал и его не взяли на каком-то грабеже. Грозил ему расстрел, однако что-то в деле разладилось или вмешался кто. В результате расстрел заменили лагерями. И вот теперь он сидел как султан, а зэки выстраивались к нему в очередь за своей пайкой.

Народ среди зэков подобрался пёстрый. Были, конечно, и уголовники. Но много было простых крестьян и городских жителей, попавших по разным причинам под статью «Вредительство» и объявленных врагами народа.

Были среди зэков и интеллигенты. Рядом с Петром на нарах лежал приличного вида мужчина, которого все почему-то называли «профессор».

В вагоне было холодно, отовсюду дуло, и люди прижимались спинами друг к другу на нарах, чтобы согреться. Петро прижимался своей спиной к профессорской. Постепенно разговорились, и оказалось, что он действительно профессор.

– А вы, профессор, кому умудрились навредить?

– Себе.

– Чем же? – удивился Петро.

– Своим языком.

– Как это?

– Случилась дурацкая история. Главное, начиналась совсем обыкновенно. Одна лаборантка начала мне глазки строить, а я внимания не обращал. Она была не совсем в моём вкусе. Но она начала ко мне липнуть. И, в конце концов, я не выдержал и согрешил пару раз.

– И что, за это сажают?

– Не сразу. Дело в том, что я занимаюсь наукой, вернее, занимался. Времени нет на всякие шуры-муры. А она начала намекать, что нам пора пожениться. Я ей говорю, куда так спешить? Она продолжает настаивать. И тут я заподозрил, что её больше интересует моя жилплощадь. Когда я заявил, что жениться пока не собираюсь, она побежала жаловаться в партячейку. Дескать, я её соблазнил и бросил. Меня вызвали на партячейку и начали стыдить. Мол, пролетарский храм науки нельзя превращать в бордель, и если я уж соблазнил бедную девушку, то обязан на ней жениться.

– Помилуйте, – разозлился я, – мы согрешили по обоюдному согласию, и я вовсе не обещал на ней жениться. А если вы так принципиально ставите вопрос, то ведь и большевики не являются образцом в плане морали.

– Кого вы имеете в виду? – насторожились члены ячейки и подозрительно оглядели друг друга. Они, видно, думали, что я знаю об амурных связях кого-нибудь из них. Да лучше бы что-то про них знал. Но у меня был аргумент покрепче, и я сказал:

– Например, Владимира Ленина.

– Что?!

– А судите сами. Если учесть, что он умер от сифилиса, то, очевидно, не от Надежды Константиновны он его подцепил.

– Как ты смеешь клеветать на вождя мирового пролетариата? Он умер из-за Фани Каплан.

– Вы думаете, что он вступал в связь с ней?

– Ты что, издеваешься? Какая связь? Пулями отравленными она стреляла.

– Извините, но в медицинских кругах другие сведения.

– Да тебя, интеллигент ржавый, к стенке ставить немедленно надо. – Секретарь партячейки по привычке потянулся к воображаемой кобуре, видно, забыв, что время давно уже мирное и он не военный.

На другой день меня арестовали. Суда никакого не было. Очевидно, не хотели публично обсуждать причину смерти Ленина. Просто посадили в этот вагон, и вот я ваш попутчик.

Поезд прибыл, наконец, на какую-то северную станцию. Заключённых отконвоировали в лагерь, провели перекличку, присвоили номер отряду.

Старшим в отряде назначили этого бугая-верзилу. Профессора это покоробило.

– Подумать только. Что это за власть такая, если матёрые убийцы ей ближе, чем честные образованные люди, – шепнул он стоящему рядом Петру.

– Профессор, лучше молчите. Язык ваш точно вас погубит, – тихо ответил ему Петро.

– А что? Мы ведь не на партячейке.

– До чего вы наивны. Кто-нибудь шепнёт о ваших разговорах начальству, и припишут вам «антисоветскую пропаганду с целью поднять восстание в лагере». И шлёпнут. Оружие у них всегда под рукой, не то, что у вас в институте.

– Как это шепнёт? Это же аморально.

– Вы, профессор, как с луны свалились. Тут у них шептунов полно, специально сексотов держат.

Отряд отправили в барак, зэки начали занимать койки и укладываться спать. Но в бараке было так холодно, что уснуть было невозможно. Люди лежали и ворчали.

– И почему в бараке так холодно? Не топят, что ли?

– Не топят. Говорят, некому котельную обслуживать.

– А что её обслуживать, – вмешался в разговор Петро.

– А ты, что ли, можешь?

– Делов-то! Подумаешь, наука большая.

Утром за Петром пришёл военный и отвёл к начальнику лагеря.

– Ты, говорят, в котельном деле разбираешься?

«Быстро же слух дошёл», – подумал Петро.

– Разбираюсь немного, – скромно ответил он.

– Так ступай в котельную, попробуй разобраться.

Котельная оказалась большой, но запущенной. Петро проверил оборудование, затопил топку. Не выходил из котельной, пока в бараки не пришло тепло. Что-то приспособил, что-то переделал, усовершенствовал.

Жизнь лагеря пошла совсем по-другому. В бараках люди могли согреться, просушить одежду. И в кабинетах начальство от тепла вроде бы немного подобрело…

А в колхозе после ареста Петра дела пошли плохо. За техникой никто не умел так ухаживать, как Петро. Люди начали ворчать.

– Жалко ведь Петра. Надо выручать как-то.

– А как?

– Поехать в город разбираться.

Вспомнили про родственника Петра, что жил в Харькове, – был он юристом, значит, мог бы помочь. Старшая дочь Петра и несколько селян поехали к нему. Юрист в дело вник, но помочь тогда не смог. «Момент, – говорит, – сейчас не подходящий, надо подождать».

Через какое-то время то ли в стране чуть потеплело, то ли какая оказия вышла, только сумел юрист делу Петра ход дать. Дело пересмотрели, и отца оправдали. И пошла в Архангельск бумага о том, чтобы Петра освободили.

Начальник лагеря просматривал почту у себя в кабинете, и вдруг настроение его упало. Перед ним лежала бумага об освобождении Петра. Он вызвал своего заместителя и показал ему бумагу.

– Ищи замену нашему котельному мастеру. Не виноват он, оказывается. Надо отпускать.

– Да где же я возьму? Забыл уже, сколько мы тут без тепла сидели. Только теперь жить начали по-человечески. Пусть не виновен он там. А мы тут перемёрзнем, кто будет виновен? Нет, нельзя его сейчас отпускать.

– И что ты предлагаешь?

– Почту уже регистрировали?

– Кажется, ещё нет.

– Ну и спрячь эту бумагу подальше. Не получали мы ничего.

– Но ведь жалко всё-таки человека. Нам тут всё наладил, а теперь ни за что будет сидеть?

– Жалко? А нас самих не жалко, если замёрзнем тут? Притом не в тюрьме же сидит. Работает себе в котельной и спит там, а не в бараке. Всё так, как будто на воле работает.

– Так, да не совсем. Зарплату он здесь не получает.

– Ну и что? Питание и тепло имеет. У иных на воле ни жилья, ни хлеба.

– Ладно. Пока спрячу бумагу, а потом посмотрим.

Конечно, Петро ничего не знал о той бумаге и продолжал давать лагерю тепло ещё полтора года и тосковать по дому. Но потом что-то в лагере произошло. То ли начальство сменилось и нашло бумагу, то ли у старого начальства совесть проснулась, то ли запрос пришёл из Харькова. А только Петра выпустили всё-таки на свободу.

Едет он домой, мечтает о встрече с женой и детьми, и кажется ему, что поезд идет очень медленно. Приезжает наконец-то домой, а тут его ждёт страшная весть…

Когда его осудили, к дому вскоре приехало начальство с охраной; объявили о конфискации имущества. А какое у селян имущество? Кузню из сарая вытащили да забрали из дому всё зерно. В ногах у начальства Маша валялась, плакала.

– Чем я детей кормить буду? Оставьте хоть на еду что-нибудь.

Сжалились и оставили один мешок фасоли. Да надолго ли хватит этого мешка на 13 ртов? И постепенно дети стали умирать от голода. И соседи помочь не могли, потому что голод начался кругом.

Дело в том, что организация колхозов шла очень медленно. Не хотели свободные крестьяне идти в колхоз, а хотели работать на себя, не в этих трудовых армиях. И власть опять решала вопрос силой. У людей отбирали зерно, мясо засыпали хлором. Отобранный скот загоняли в вагоны и неделями держали без корма и воды, пока не подохнет. Начался повсеместный голодомор.

У Маши не было сил нести умерших детей на кладбище, и их закапывали здесь же в саду. Видя, как умирают её дети, не вынесла горя и она. Её тоже похоронили рядом с детьми. А после смерти матери ещё живые дети стали умирать ещё быстрей. Осталась только старшая дочь Лена и сын Василёк.

Лена уже умела неплохо шить, и её взяли в один дом шить одежду. За работу кормили. А кусок хлеба всегда прятала и приносила домой. На этих кусочках и выжил Василёк.

Как услышал Петро рассказ детей, так ноги у него и подкосились. Кое-как хватило сил в сад выйти. Упал возле могильных холмиков, обнимает их и плачет. До самой ночи пролежал так, еле-еле Лена с Васильком его смогли увести в дом. Ни пить, ни есть не мог. Целыми днями возле могилок и находился. Так за неделю и помер. Перед смертью просил похоронить его тут же, возле своих…

…Что же с мельницей стало? А ничего. После Петра не нашлось в колхозе специалиста хорошего, и она вскоре вышла из строя. Постепенно всё сооружение ветшало, потом совсем развалилось. Что можно было, растащил народ по домам. О том, что здесь раньше была мельница, напоминали только каменные колёса жерновов, которые валялись в траве. Их удобно было использовать в качестве стола, когда кто-нибудь располагался на завтрак на лоне природы.

Как-то раз трактористы расположились там перекусить после трудов праведных. После второй бутылки самогона у них разгорелся спор, чьё колесо дальше прокатится с холма. Самогон, видно, придал им силы поставить два каменных жернова на бок и толкнуть с холма. Колёса покатились вниз, набирая скорость. По мере спуска их траектория всё больше отклонялась от параллельности. Видно, пьяных трактористов подвёл глазомер. Одно колесо укатилось влево, задело угол коровника и сломало его. Второе покатилось в сторону села, врезалось в плетень чьего-то сада и поломало несколько деревьев.

Вот и всё процветание села. Так Рыжий Федька поставил всем сельчанам подножку, но никто об этом не догадывался.

Репетиция

В парке были обычные посиделки пожилых людей. Обсуждались самые различные темы. Как-то разговор зашёл об искусстве вообще и театре в частности.

В разговор вступает один старичок:

– Вы тут заговорили о театре, и я вспомнил эпизод из своего детства. Было это до войны в небольшом городке, бывшем еврейском местечке. Большой радостью для нас был клуб, которым руководил некто Рабинович. Да, «редкая» фамилия. Вот как-то из райкома пришло указание, что для усиления культурно-массовой работы нужно организовать самодеятельный театр. Молодёжь восприняла эту директиву с удовольствием. Начали думать над репертуаром. Пьеса нужна была высокоидейная. Решили инсценировать «Дубровского». И вот начались репетиции. Как их проводил Рабинович, я вам немножко покажу:

– Так… так… Стоп. Моня, как вы играете? Вы же как будто читаете текст. Текст он мне читает. Вы же ещё должны играть, Моня. Как играть? Представьте себе, что вы Дубровский, молодой дворянин, офицер. Хотя, глядя на вас, этого не скажешь. Так вот, Моня, представьте, что вы молодой офицер и приехали в усадьбу к Троекурову. Вот я – Троекуров, вы приехали ко мне в усадьбу. И что вы имеете мне сказать… Так… Стоп. Моня, вы знакомитесь с Машей, дочкой Троекурова. Как вы должны это сделать? Ну, так делайте, Моня… Стоп. Моня, как вы берёте её руку? Моня, вы что, никогда женскую руку не держали? Не держали? Что, в самом деле? Бедный Моня. Про ногу я тогда уже не спрашиваю. Что же делать? Надо же как-то вживаться в образ, Моня. Знаете, что мы сделаем? Я вам дам пять рублей, Моня. Расходы потом спишем на статью «Техническое обучение». Так вот, Моня, я даю вам пять рублей. Пойдёте к Соньке-модистке. Следующая репетиция у нас через неделю. За это время Сонька вас немножко научит, как обращаться с женщинами…

Через неделю на репетиции:

– Так… Стоп. Моня, как вы обращаетесь с девушкой? В какой образ вы вживаетесь, Моня? Вы же играете молодого дворянина, Моня, а начинаете лапать девушку как последний биндюжник… Да, кажется, эта модистка немного перестаралась… А вы, Циля? Вы же играете Машу, девушку из семьи помещика. А ведёте себя так, как будто вы только что из борделя. Что вы сказали? Что если бы вам дали эти пять рублей, то вы бы смогли Моню тоже кое-чему научить? Да… Продолжаем…

Так, стоп. Я не понял, что мы репетируем: «Дубровского» по Пушкину или «Яму» по Куприну?.. Что? Вам бы хотелось лучше «Яму»? Почему? Легче входите в образ? Но, боюсь, что этот образ нам райком партии не утвердит.

«Дамские пальчики»

Аркадий зашёл на шук (рынок) купить фруктов. У входа ему повстречался старый знакомый, Виктор.

Они в своё время познакомились в ульпане и быстро сошлись взглядами по многим вопросам.

А те, по которым они во мнениях расходились, бурно обсуждались на переменах. С тех пор прошло много лет. Виделись они не часто. И теперь, при встрече, долго делились новостями. Потом они двинулись вдоль рядов, выбирая товар.

– Смотри, сколько сегодня много винограда, – заметил Виктор.

– Да, только «дамских пальчиков» что-то не видно. Наверно, для них ещё не сезон.

После этих слов Аркадия лицо Виктора стало серьёзным.

– У меня с этими «дамскими пальчиками» связан один эпизод в жизни.

* * *

Когда началась война, Витьке было лет десять. Отец с первых дней ушёл на фронт. Больше они о нём вестей не имели. А фронт приближался. Витьке с мамой и пятилетним братиком Мишкой удалось попасть в эшелон, увозящий эвакуированных людей на восток. Много дней тряслись они в товарном вагоне, пока попали в Узбекистан. Часть людей перевезли в Наманган и там распределили по кишлакам. Как-то получилось так, что в один из кишлаков попала только Витькина семья. Их приняла в свой дом многодетная узбекская семья.

Витька быстро нашёл контакт с местными ребятишками. Целыми днями дети были предоставлены сами себе. Из мужского населения в кишлаке остался только раис (председатель). Одни мужчины были на фронте, другие в трудовой армии. Беда была в том, что теплолюбивые дехкане были мало подготовленными как к боевым действиям, так и к урало-сибирским морозам, где им приходилось строить заводы. Так что из тыловых городов России похоронки приходили не реже, чем с фронта.

В результате вся работа в колхозе ложилась на женские плечи. Дети же рано взрослели. Им приходилось присматривать за младшими братьями и сёстрами, заботиться о пропитании. Утолять голод помогали фрукты. Почти при каждом доме был сад. На глинобитных крышах домов сушились фрукты. Можно было запасаться витаминами хоть свежими, хоть сушёными. И никто за это не ругал.

Многие дети старались помогать матерям на уборке хлопка. Витькиной маме эта работа была непривычна. Ей трудно было соревноваться с местными узбечками, руки которых только мелькали над рядами хлопка. Витька часто сажал Мишку на краю поля в тени, совал ему за пазуху горсть сушеного урюка, и шёл помогать маме.

Но однажды случилось несчастье. Мама заболела малярией. Ей становилось всё хуже, а Витька не знал, что предпринять. Медицинских учреждений в кишлаке не было, и в то время такое заболевание нередко кончалось смертельным исходом.

Мама понимала серьёзность положения. Слабеющим голосом подозвала она Витьку и сказала:

– Витя, возьми Мишу, и езжайте в Иркутск. Там живёт моя сестра, твоя тётя.

– Мама! Куда мы поедем? Ты посмотри, как мы одеты!

Ребята целыми днями бегали босиком в одних трусах. Витька уже соображал, что такая экипировка для Иркутска мало подходит.

– И тебя мы ни за что не бросим!

Мама только безвольно опустила руку. Во что бы то ни стало надо маму спасти. Он как-то слышал, что на краю кишлака живёт старая кореянка, которая может лечить. Глотая слёзы, Витька помчался к ней. Та выслушала Витьку, пришла, посмотрела маму и сказала, что помочь ей может виноград. Но не всякий, а только «дамские пальчики». Витька стал расспрашивать ребят, у кого есть такой виноград. Оказалось, что такой сорт растёт только в райкомовском саду. Но сад этот охраняют очень злые дядьки.

– Дядьки? – удивился Витька. – Дядьки ведь все на фронте!

Очевидно, начальство решило, что охрана райкомовского сада не менее важна, чем война с фашистами.

Витька уговорил двух ребят пойти с ним. Вся территория сада была огорожена высоким глинобитным дувалом. Перелезть через него Витьке было не под силу. Ребята методично исследовали всю ограду. В одном месте они нашли дырку в нижней части дувала. Это было русло арыка. По нему в определённые часы подаётся вода для полива сада. После окончания полива в жару русло быстро высыхало.

Сейчас время полива ещё не наступило. Надо было торопиться. Приятели лезть с Витькой побоялись, и Витька полез один. Он осторожно пробирался по саду, пока не нашёл «дамские пальчики». Он срывал спелые гроздья и совал за пазуху. Когда рубаха оттянулась до отказа, он направился к дырке. Но оказалось, что с полной пазухой не пролезть, и он застрял в арыке. Он крикнул товарищам, чтобы они его вытягивали. В это время сзади раздался стук сапог и выстрел.

Ягодицы Виктора как будто ужалили тысячи пчёл. С диким криком он пулей выскочил из дырки и побежал по дороге. Возле дома он заставил себя немного успокоиться, нашёл во дворе какой-то таз и стал выкладывать в него виноград. Многие гроздья были придавлены, но кушать его можно было. С гордым видом занёс он таз в дом и поставил у маминой кровати.

– Тебе, мама, велели кушать этот виноград. И тогда ты поправишься.

– Спасибо, сынок. Поешь тоже.

– Нет. Этот сорт только для тебя, для твоего лечения. А мы с Мишкой можем и другой виноград поесть.

– Спасибо. Посиди со мной немного. Чего ты стоишь?

Хорошенькое дело, посидеть. Ягодицы нестерпимо жгло, и Витька еле сдерживался, чтобы не зареветь.

– Нет, мама, потом. Сейчас у меня ещё есть дела.

С этими словами он выбежал из дома и побежал опять к старой кореянке. А потом ещё пришлось долго терпеть, пока эта женщина умелыми руками доставала из Витькиных ягодиц многочисленные крупинки соли. И никакая боль не могла пересилить чувства радости от того, что удалось спасти маму.

* * *

Аркадий возвращался домой под впечатлением рассказа Виктора. От частных деталей мысль перешла к более общим вопросам. Сейчас в России часто раздаются возгласы: «Россия для русских!» Очевидно, короткая у этих крикунов память. Они уже не помнят тех, кто наравне с русскими бился с фашизмом, кто погибал на строительстве оборонных заводов, кто приютил у себя многие сотни тысяч обездоленных женщин, детей, стариков. Все республики Средней Азии дали кров и хлеб этим людям. А теперь, когда в некоторых из этих республик стало трудно жить и внуки тех спасителей едут в Россию на заработки, они вдруг слышат: «Россия для русских!» Что ж это с людьми стало?!