Совесть – имя собственное

На флейте водосточных труб

 
Сделать бы жизнь с кого…
Делай её с товарища Дзержинского.
 

В.В.Маяковский

Кто из читателей помнит имя старухи процентщицы из романа «Преступление и наказание» Ф.М.Достоевского?

Мне, например, пришлось искать его в интернете, хотя роман я читал трижды.

Имя её убийцы я помнил всегда: Родион Романович Раскольников. Она же у меня и моих знакомых осталась в памяти только, как противная старуха – процентщица, из – за которой случились все беды героя романа.

Почему же так получилось, что о судьбе убийцы написаны тонны исследований, он вызывает всяческую жалость и восхищение, а ни в чём не повинной женщине даровано наше презрение и неприятие? Её даже не жалко. Никому! Я таких не встречал.

Жалко убийцу, потому что личность он высокодуховная, страдающая и раскаявшаяся. Ещё он добрый. А старуха жадная. Да! Наверное, очень жадная. Но не убийца.

Она, правда, не отдаёт, за просто так, свои деньги. Но, прошу заметить, свои! И ни в чём плохом она не замечена. У неё частный ломбард, что необходимо населению так же, как рынок, сапожная мастерская или туалет. Ну, уж, во всяком случае, убивать за это не стоит.

Да и герой наш убил её не из высоких нравственных побуждений, защищая сирых и убогих, а чтобы ограбить. И, тем не менее, нас так воспитали, что наши симпатии на его стороне.

А ещё он, наверное, по утрам чистил зубы и гладил соседскую собачку.

А старуха – процентщица – нет.

Ну и что?

Он убийца и грабитель! А она – нет!

Но чего только ни наворотили исследователи и критики, чтобы нам его было жалко. А обычную, нормальную и невиновную женщину – нет!

Она не очень красива и повадки её не симпатичны. И племянницу она обижает. Но за это ведь нельзя смотреть на неё, как на овцу на скотобойне. Однако же её убийцу нам жалко, а её нет!

Мы все нормальные люди?

А наша система образования?

Чего же мы ждём от жизни и страны, если так рассуждаем и чувствуем?

Другие герои, на которых формировалось наше мировоззрение не лучше. Онегин и Печорин. Кумиры юношей и девушек. Кто из нас не мечтал походить на них?

Оба организовали убийство своих друзей из простого каприза и сумасбродства. От безделья и пресыщенности. А нас научили их жалеть и любить за то, что они мятущиеся натуры и могли бы стать декабристами. Ещё за то, что они «лишние люди» в несправедливом обществе. Никогда и нигде нам не говорили, что они убийцы. Никто и никогда.

Даже по законам империи они преступники. Дуэли запрещены. Но эти две дуэли ещё и разыграны, как по нотам. С целью убить. Или втоптать в грязь.

Жертв нам не жалко. Глупенький Ленский и позёр Грушницкий. Можно и убивать.

Ну, не хорошо, конечно.

Но ведь и Онегин и Печорин почти декабристы. То есть наши люди. НАШИ!

И ещё они нам симпатичны.

Потом в нашем образовании появится новый герой и пример для подражания.

Макар Нагульнов, пробегавший всю «Поднятую целину» с портфелем и наганом в то время, как хлебопашец Банник выращивал хлеб для всей страны.

Любимый Шолоховым и нами Нагульнов выбивает из Банника семенное зерно наганом по голове, чем обрекает на голод всю страну.

Но чуть не погибшего Банника нам не жалко, а Макара, исключённого из партии, мы жалеем и пишем на эту тему десятилетиями слезливые сочинения. Он же не для себя бил наганом невиновного человека, а для родины.

Так, потихоньку, власть, литература и пропаганда приучили нас к неуважению к жизни того, кто нам не нравится.

А потом вообще самые страшные слова на Земле «убить и расстрелять» стали обиходными.

«Ещё раз получишь двойку – убью!» – кричит кому – то мама.

«Расстреливать таких надо» – кричит соседка на 10-летнего мальчика, разбившего мячиком стекло.

Ещё кумир наших сверстниц Печорин ухитрился похитить несовершеннолетнюю девушку, в результате чего она и её отец погибли, а брат стал разбойником.

Нам жалко, конечно, Бэлу. Но не больше, чем хорошую лошадь. А ведь любые половые отношения с похищенной – это изнасилование. Но, кто считает Печорина насильником и убийцей.

Он же наш. Без пяти минут революционер.

Ах! Как он страдает в чуждом ему обществе! А какое общество? Не способное понять его мятежную, возвышенную и ищущую натуру.

Царизм – одним словом.

А вокруг него гора трупов по его вине. Но он же смелый боевой офицер. Носит белые перчатки.

А они кто?

Я далёк от того, чтобы думать будто литература воспитывает убийц или святых. Но кашу в голове она делает неимоверную, что мы, глядя на себя и своих сограждан, чувствуем ежедневно.

Литература подарила нам ещё массу героев, вызывающих наше презрение и отвращение. Чего стоят только гоголевские «собакевичи» и «коробочки». Но ведь о них в романе ничего худого не сказано. Странности и чудачества – да. Но это вполне законопослушные граждане, руководящие в меру своих сил и способностей своими хозяйствами и снабжающие страну хлебом, мясом и другими товарами.

Тогда же как наши любимцы Онегин, Печорин, Чацкий, Раскольников, Нагульнов ничего путного за свою жизнь не сделали. Во всяком случае, авторы об этом не пишут.

Зато они все люди наши. Близкие нам по духу.

И что самое главное, люди думающие и высокодуховные.

А за «духовность» мы любого удавим.

Но духовность – это только личное дело. Как гигиена. Это между тобой и Господом.

А с людьми надо жить по-людски. То есть не мешать им. И уж, во всяком случае, не убивать.

Но нас так воспитали, что симпатии и антипатии мы испытываем по внешним или идеологическим признакам, упуская, порой, главное и определяющее.

Для нас духовно или идеологически близкий преступник дороже чужого человека, который не верит в наши глупости и идеалы.

С такой кашей в голове мы жили, живём и, наверное, ещё долго будем жить.

Причём вся страна без исключений. Такими нас вырастили.

Многие радовались 11 сентября 2001года. В Америке погибло три тысячи. А уж не горевал почти никто. Чужие.

Зато жалели Милошевича. Свой. И не важно, что он там сделал. Никому не интересно. Свой!

….Фундаментные блоки из жидкого бетона оставляют в яме, накрывают и всю ночь обдают горячим паром.

Утром они готовы. Но пока их краном не погрузили в вагон, они находятся в яме и остывают. Лежать на них зимой в 20- Градусный мороз одно удовольствие.

А, если в компании есть хороший и умный рассказчик, то это ещё дополнительная радость.

Лучшего рассказчика и собеседника чем Павел Петрович Пучков встретить в лагере трудно. В вольной жизни тоже. Да я и не встретил.

Капитан первого ранга, фронтовик – орденоносец, кандидат наук, ракетчик, историк. Кладезь знаний, мудрости и юмора. Доброжелательная и светлая личность. Это от него я узнал правду о процессах 37 года. Это он рассказал мне горькую и героическую правду о войне, потому что сам провоевал от начала и до конца. А как он рассказывал произведения Зощенко и Аверченко.

И вообще на жизнь он смотрел открыто и честно.

Правда, он носил в лагере красную повязку.

Но человеку его возраста, биографии и положения это было простительно, тем более, что это было ради проформы, и никому ничего плохого он не делал. Наоборот, в любом вопросе он готов был немедленно помочь и поддержать.

Друзья на воле боролись за его освобождение, и он со дня на день ждал об этом известий.

Была, правда, одна закавыка в отношении Павла Петровича, но верилось в это с трудом, потому что, наше воспитание и обучение предполагало увидеть несколько другую личность, соответствующую этой закавыке.

Я уже неоднократно писал, что в лагере не принято расспрашивать человека о том, за что он сидит.

Во-первых, это не твоё дело. Может человек в «несознанке», а тебя подослали.

Во-вторых, менты часто карманникам (которых поймать с поличным очень трудно) подсовывают бабу, а потом сажают за половые преступления.

А в третьих, это никак не влияет на отношения.

Поэтому я никогда не интересовался прошлым человека. Меня волновало, кто он сейчас. От этого зависела моя жизнь. А в прошлом все были «героями» и «мучениками».

Про Павла Петровича говорили, что он сидит за то, что насиловал свою двенадцатилетнюю дочку.

Но ни его облик, ни манера поведения, ни его героическая жизнь этому не соответствовали.

Скорее верилось, что жена ему это организовала. Или начальство. Такое бывает, и нередко.

Мой приятель одессит Юра «Шкалик» спросил как-то Павла Петровича об этом. Павел Петрович обиделся:

– Враньё всё это. Это не дочка, а падчерица. И я не насиловал. Она до сих пор целка. Я только так, игрался с ней. У меня после неё лучше на жену стоял. Зато относился я к ней лучше, чем к родной.

Ни в чём не отказывал. На этом, дурак, и погорел. Она подружкам начала хвастаться. А их родители шум в школе подняли. Чего, спрашивается, лезть в чужую семью? Жену устраивало. И дочке нравилось, как я её всю обцеловывал. И она любила меня везде целовать. Кому какое дело! Что я не заслужил у страны хорошей жизни? Слава Богу и суд учёл. И друзья все за меня. А то хотели червонец впаять. Так что никому я ничего плохого не сделал.

Ну что тут сказать.

И мы не осуждали Павла Петровича. Наш человек. Геройский мужик.

А девке какая разница. Всё равно потом трахаться.

Испортили жизнь хорошему мужику, козлы!

Не посмотрели, гады, что он – наш….

Вся ментовская рать

Кому не лень было читать мои «Лагерные хроники», тот уже имеет некоторое представление о том, как жила зона строгого режима на севере в брежневские времена.

Конечно, эта жизнь очень отличалась от «малолеток» «общего режима» и «следственных изоляторов».

На строгом режиме уже никто не проявляет интереса к уголовным обычаям, традициям, песням и байкам.

Это привилегия новичков, которые только и думают о том, как они будут потом с томным и замудрённым видом рассказывать о тюремной жизни, непосвящённым, но жаждущим приобщиться к запретной романтике, идиотам, хотя бы на лингвистическом уровне.

На усиленном, строгом и особом режиме все силы человека направлены на выживание, с соблюдением, конечно, элементарных лагерных норм, которые тоже отличаются от романтических благоглупостей новичков, типа «красное есть нельзя».

Да кто бы это встретил на северной зоне живой помидор хотя бы один раз за десять лет?

По выходу же на волю каждый серьёзный терпигорец озабочен уже не тем, как себя подать, а наоборот, как бы незаметней затеряться среди бодрой и энергичной массы советских трудящихся. Правда, необходимо сделать поправку на трезвость.

За пьяных мы не в ответе. Они нам не интересны и не подотчётны.

В лагере при «Качалове» пьяный заведомо неправ (при остальных равных условиях).

И, когда читатели видят несоответствие в моих рассказах своим представлениям, россказням случайных сидельцев и художественным фильмам, то я могу только и сказать, что эти байки и фильмы так же похожи на обыденность лагерной жизни, как фильм «Звёздные войны» Джорджа Лукаса на тяжёлый и опасный полёт Юрия Гагарина.

Поскольку большую часть срока после многих лет приключений я руководил лагерным производством, то через мои руки проходило немалое количество «левых» наличных денег.

Так тогда работало любое советское предприятие. Если начальник не «крутился», то ни о каком плане не могло быть и речи.

К чести надзиравших и охранявших меня офицеров, должен сказать, что никто и никогда из них не пытался иметь к моим деньгам какое-либо отношение.

Напомню, что это происходило в «брежневские» времена, 60–70 годы прошлого века, в лесных зонах строгого режима на севере.

Может быть потому, что им было чего терять, а, может быть, моральная атмосфера в стране этому не способствовала.

Я сам денег офицерам никогда не давал и от других такого за двенадцать лет не слышал.

Бывали, правда, редкие и достаточно курьёзные исключения.

Обратился как-то ко мне молодой лейтенант, начальник второго отряда Валера Смирнов с несколько необычной просьбой.

Молодой симпатичный москвич Петя Лисаев, из его отряда, проиграл в карты 96 рублей.

Платить ему было нечем, и вокруг него уже начались разные манёвры, известного толка, предотвратить которые не смогла бы на Земле никакая сила.

Сбежать от такого долга нельзя. Долг переводится на любого и в любое место.

И Валера Смирнов обратился ко мне, чтобы я заплатил, потому что иначе пацана «обуют». Я, конечно, заплатил, хотя впоследствии молодой балбес снова проигрался, что привело его к предсказуемым печальным результатам. Второй раз Валера не попросил меня. Это уже неприлично. А может он и не знал.

Был, правда, ещё один офицер, который просил у меня деньги.

Капитан Шевчук Николай Иванович. Служил он ещё при Берии.

Был он, обычно, слегка поддатый, но много знающий и не злой мужик.

Он подходил, несколько смущаясь, и говорил: «Марк Михалыч, дай трёшку до зарплаты». Этим его вымогательство и ограничивалось. Часто деньги он возвращал, если не забывал.

Поскольку мы все его любили и сочувствовали, то давали ему на выпивку без всяких проблем.

Слушать его рассказы было чрезвычайно интересно, потому что в подпитии он не совсем понимал, с какой стороны проволоки находится.

Однажды на 23 февраля ему поручили сделать доклад о Советской армии.

В огромной столовой первый ряд и президиум занимали офицеры, служащие и учителя. Было немало женщин.

Шевчук поднялся на трибуну и начал свой доклад.

Когда он дошёл до отличия нашей армии от армий западных стран, то его уже порядком развезло и он с пафосом заявил:

– Да что там говорить! Какое может быть сравнение с нашей армией? Кто смотрел кинохронику, как Президент Франции Помпиду прилетел в Шереметьево, тот видел, что когда наш оркестр заиграл «Прощание славянки», то французские генералы аж задрожали. А что вы хотите от французской армии, если там одни педерасты.

Президиум упал со стульев, но какой же это был подарок циничным и отмороженным зэкам, половина шуток у которых составляла эта тема.

Смеялись над этим года два. До тех пор, когда Николая Ивановича отправили на пенсию за нехороший проступок.

…Освободился многолетний комендант его отряда Вася Прилуцкий. Высокий и толстый хохол.

А поскольку они проработали вместе много лет, то Шевчук пригласил уже вольного Васю к себе домой, где они и пили «до потери документов». Поскольку трезвый Вася – это не совсем то же самое, что пьяный, то, уезжая, гость прихватил из шкафа парадный капитанский костюм, с коим и прибыл в родной Воронеж, где его вскоре задержал военный патруль, потому что форма была на нём явно с чужого плеча.

Был большой скандал, и Николая Ивановича под сочувствующие вздохи зэков и сослуживцев проводили на пенсию.

Жить он остался в посёлке, потому что уже без зоны жизни себе не представлял.

Однажды командир батальона подвёл ко мне высокого, породистого и красивого мужика лет тридцати пяти в дорогих и модных очках. Это оказался Председатель районного суда Эдуард Васильевич Щтемберг.

Простой и доступный судья был обожаем зэками, потому что попавший к нему на процесс по досрочному освобождению или поселению кандидат обязательно отпускался.

За это зэки содержали его старый ГАЗик в идеальном состоянии, а дровами и ремонтом районный суд был всегда обеспечен. А эти проблемы являлись немалой заботой любого руководителя.

Ни о каких деньгах судье я никогда не слышал.

Благодаря Эдуарду Васильевичу я тоже вышел на поселение и ещё потом оставил полтора года от своего срока родному государству. Больной, с температурой он приехал в наш посёлок и провёл заседание суда, узнав, что замполит хочет мне навредить и отложить моё дело. После моего освобождения мы продолжали общаться запросто и на равных.

А через четыре года, когда обком хотел его растерзать за критическое выступление на бюро, я прилетел к нему и увёз к себе, где мой знакомый секретарь райкома взял его инструктором в административный отдел и дал трёхкомнатную квартиру.

До сих пор мы дружим, и я счастлив тем, что сумел помочь этому бескорыстному и великодушному человеку.

Неизвестно ещё, как бы сложилась моя жизнь, если бы не его своевременная помощь, как и помощь многих других представителей власти, к коей я никогда не питал дружеских чувств.

Такими я видел офицеров и судей в брежневские времена на севере.

Может быть, где-то были взяточники и мздоимцы, но я таких не встречал, хотя знал многих. И даже о таких ни от кого не слышал.

Вообще на севере не принято было что-то делать за деньги.

Тебе мог какой-нибудь начальник помочь и сам же тебя напоить и накормить.

Такие были нравы в 70 годы прошлого века.

Считаю нужным об этом написать, истины ради. Полагаю, что немного найдётся людей осведомлённей меня в этом вопросе.

Романтик

С помощью доброго слова и пистолета вы можете добиться гораздо больше, чем только одним добрым словом.

Аль Капоне. Гангстер

Не знаю, кем в детские годы мечтал стать Валера Смирнов, но, по склонностям его натуры, ему определённо было противопоказано работать с жуликами на строгом режиме в северных лесных колониях.

Получив два высших образования и прожив около тридцати лет на свете, Валерий Михайлович Смирнов свято верил в доброе человеческое начало. Ещё он верил в советские лозунги о том, что правильными словами можно не только переубедить человека, но и перевоспитать.

Полагая по своей доброте и наивности, что человеку всё подвластно, он надеялся своё умение убеждать друзей и сокурсников на воле использовать в деле перевоспитания тех, кто, по его мнению, случайно оступился в жизни.

Любимой книгой его юности был знаменитый роман Антона Макаренко «Педагогическая поэма», плакатные герои которой так же далёки от реальности, как герои сказок от настоящих людей и животных. Исторической фразы знаменитого гангстера о добром слове с пистолетом Смирнов не знал. Тогда, как его кумир Макаренко понимал это и без своего выдающегося американского современника. Он организовал в колонии «самовоспитание», построив вертикаль внутриколонийского «самоуправления».

И, если такая вертикаль даже среди обычных людей опасна, то бывшие беспризорники, выросшие в атмосфере произвола и насилия, сами уже выстроили иерархическую систему тотального произвола и страха, который понуждал даже самых нерадивых хорошо работать и учиться. Оказавшись на свободе, эти люди могли уже жить только в рамках насилия, подчинения и страха.

Тот исторический и очевидный факт, что перевоспитание советского человека сопровождалось не только пистолетом, но и массой других способов принуждения, тоже прошёл мимо сознания молодого человека с двумя высшими образованиями.

Начальство, естественно, сразу разглядело в нём наивного и романтического правдолюбца, а потому не допускало даже мысли направить его на оперативную работу или производство. Ему предложили должность замполита колонии, чему он очень обрадовался. Держался Смирнов с заключёнными всегда ровно, достойно и справедливо. Никого и никогда не унижал и не оскорблял. А уж о том, что замполит может наказать, не могло быть и речи.

Полагая, что только так и нужно себя вести с заключёнными, он вступал в равноправную полемику со слушателями, имеющими иное мнение. Он не допускал мысли, что его разговорчивый оппонент просто куражится от безнаказанности, хотя знающие сотрудники его неоднократно предупреждали.

Ему не хотелось верить, что эти полуграмотные, но начитанные и нахватанные наглецы, настолько отточили свой язык в бесконечных лагерных спорах и конфликтах, что способны переговорить даже работающий трактор.

Однажды на политзанятии, на чеховскую фразу, о том, что в человеке должно быть всё прекрасно, наглец и циник Коля Желтоногов заявил замполиту, что это несусветная глупость.

И, что этими глупостями всякие там Чеховы, горькие и прочие Станиславские развратили и развалили страну. А это позволило банде большевиков, во главе с Лениным, временно захватить власть в России.

Смирнов не ожидал такой откровенной антисоветчины, поэтому несколько опешил. Но быстро нашёлся и ответил нахалу, что пятьдесят лет – это уже не временно, а навсегда. На это Коля спокойно сообщил, что татаро-монголы удерживали власть над русским народом триста лет, но и это им не помогло.

– А ваш сифилитик Ленин намного глупее Чингисхана. Поэтому скоро большевики гикнутся, и о них будут вспоминать, как о татаро-монгольском нашествии.

А чтобы окончательно добить Смирнова, Желтоногов шелкнул ногтем об зуб и убеждённо добавил:

– Век воли не видать, если я ошибаюсь!

Смирнов не знал, чем ответить на такую откровенную наглость, и молча вышел из секции.

Колю, конечно, никто из урок не одобрил, потому что от добра добра не ищут. Пришлют вместо Валеры, какого-нибудь козла, тогда наговоришься в изоляторе.

Понимая, что перевоспитать зэков ему не удастся, Смирнов решил, что должность замполита ему не по плечу. Поэтому он попросил руководство перевести его в начальники отряда, где мне пришлось с ним часто сталкиваться по многим организационным вопросам.

Я тогда руководил на лесобирже всем производством.

Проверяя месячные отчёты, я всегда следил, чтобы в его отряде всегда было перевыполнение плана. От этого показателя зависело продвижение в звании, премии и отпуск в летнее время.

Зэки со своей стороны тоже старались его не подводить, потому что другой отрядный мог запросто отравить им жизнь.

Смирнов всегда за кого-нибудь просил. Однажды он, стесняясь и краснея, обратился ко мне с необычной для офицера просьбой.

Один молодой москвич из его отряда проигрался в карты, и это могло кончиться для того крайне печально. Валера попросил меня заплатить за этого балбеса 96 рублей, пока с тем ничего не сотворили.

Валере я отказать не мог и заплатил.

Вскоре он добровольно перешёл работать в ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Это самая маленькая и самая низкооплачиваемая должность. Работал он долго и все были им довольны. Похоже, что и его такая работа устраивала.

Я уже был на свободе, когда встретил Валеру на улице с женой, очень красивой и приветливой татаркой.

Мы с женой уже переехали в Ленинград, когда я узнал, что Валеру перевели работать преподавателем в Казанское высшее училище МВД.

Оказалось, что за время работы он сумел защитить кандидатскую диссертацию. Я был очень рад за него. Потому, что главное в жизни человека – это быть на своём месте.

Знакомство с Валерием Михайловичем Смирновым лишний раз утвердило меня в мысли, что не место красит человека, а совсем наоборот.