Loe raamatut: «Тамиздат. Контрабандная русская литература в эпоху холодной войны»

УДК [821.161.1:098.12](091)«19»

ББК 83.3(2=411.2)63

К50

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXXII

Перевод с английского Татьяны Пирусской

Яков Клоц

Тамиздат: Контрабандная русская литература в эпоху холодной войны / Яков Клоц. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Как запрещенные рукописи попадали из‑за железного занавеса за границу, как их печатали и читали в эмиграции, что знали и думали об этом сами авторы? Книга Якова Клоца исследует первые западные издания и зарубежную рецепцию текстов о Гулаге и сталинизме в 1950–1980‑е годы. Тамиздат – как литературная практика и политический институт эпохи холодной войны – представлял собой альтернативное поле культурного производства, противопоставленного советскому режиму и догмам соцреализма, но не лишенного собственной иерархии, идеологии и даже цензуры. В центре повествования – история литературных связей, установившихся, вопреки железному занавесу, между издателями, критиками, читателями на Западе и авторами в СССР. Яков Клоц – филолог, славист, преподает русскую литературу в Хантер-колледже Городского университета Нью-Йорка.

ISBN 978-5-4448-2481-8

© Я. Клоц, 2024

© Т. Пирусская, перевод с английского, 2024

© А. Мануйлов, дизайн обложки, 2024

© OOO «Новое литературное обозрение», 2024

Благодарности

В речи «Памяти Карла Проффера» (1984) Иосиф Бродский заметил:

Обычно, когда человек читает книгу, он редко думает об издателе: благодарность достается автору. Однако специфика русской истории сделала издателя не менее важной фигурой, чем писатель; она привела к значительному сокращению этого различия – при неблагоприятных условиях с различиями такое случается¹.

Именно издатели «контрабандной» русской литературы вдохновили меня написать эту книгу, пусть я и не всегда согласен с их идеологическими установками и редакторскими практиками.

Замысел книги на эту тему возник в 2012 году, когда я вел в Уильямс-колледже семинар «Русская литература за решеткой». Я признателен Лисандру Йаффе, моему студенту, первым заметившему странные несоответствия между двумя английскими переводами рассказа Варлама Шаламова «Заклинатель змей», один из которых был сделан в 1980‑е годы Джоном Глэдом, а другой значительно позднее Робертом Чандлером². Работа Лисандра заставила меня пуститься в путешествие по архивам и библиотекам, сулившее пролить свет на невероятные и почти никем еще не описанные приключения русской литературы, которую контрабандой вывозили из Советского Союза для публикации за рубежом.

Начал я с архива в Амхерсте, штат Массачусетс: Стэнли Рабиновиц, в те годы директор Центра русской культуры Амхерст-колледжа, способствовал моим изысканиям, которым сопутствовали наши беседы о тамиздате и его сюжетах. В Амхерсте мне также посчастливилось обсудить эти темы с Уильямом и Джейн Таубман, Кэтрин Чипиелой, Викторией Швейцер, Полиной Барсковой и другими коллегами из Пяти колледжей.

В 2014–2016 годах исследовательская стипендия Фонда Александра фон Гумбольдта позволила мне работать с архивами в Центре восточноевропейских исследований (Forschungsstelle Osteuropa) в Бремене, Германия. Я благодарю директора Центра Сюзанну Шаттенберг за гостеприимство и архивистку Марию Классен – за помощь. Мое пребывание в Бремене не было бы столь запоминающимся, если бы не интереснейшие беседы с Габриэлем Суперфином, а также с Татьяной Двинятиной, Николаем Митрохиным, Мануэлой Путц и Феликсом Херманом. Я глубоко признателен Лазарю Флейшману, в 2011 году познакомившему меня с бременскими архивами и сотрудниками Центра. В 2015 году, благодаря той же стипендии, я смог работать и с другими европейскими архивами, в частности в Библиотеке современной международной документации в Нантере и в архивах польского «Литературного института» в Мезон-Лаффите, пригороде Парижа. Я глубоко признателен Клэр Немкофф (Нантер) и Анне Бернхардт (Мезон-Лаффит), содействовавшим мне в архивной работе.

Первостепенными для моих исследований тамиздата и, шире, русской эмиграции оказались Библиотека редких книг и рукописей Бейнеке в Йельском университете и архив Гуверовского института при Стэнфордском университете – оба университета предоставили мне стипендию. Я сердечно признателен Эллисон Ван Ри и Эдвину Шрёдеру, бывшему директору библиотеки Бейнеке, а также Кэрол Лиденхэм – за разрешение опубликовать находки из уникальной коллекции Глеба Струве в Стэнфорде. Я также выражаю признательность Тане Чеботаревой, куратору Бахметевского архива Колумбийского университета, Анне Гавриловой и Сергею Соловьеву, познакомившими меня с некоторыми источниками из Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ), и Павлу Трибунскому из Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына в Москве – за помощь и содействие.

Хотя многие идеи и предварительные публикации на эту тему появлялись ранее, сама книга была написана в 2016 году, когда я начал работать в Хантер-колледже Городского университета Нью-Йорка. Именно здесь мой проект был принят с наибольшим энтузиазмом. Прежде всего я хочу поблагодарить своих студентов и коллег по Хантер-колледжу и Аспирантскому центру университета. Все главы этой книги читались и подробно обсуждались в Хантер-колледже на семинаре по академическому письму, которым руководили Роберт Коуэн и Эндрю Полски, декан Школы гуманитарных и естественных наук. Именно в Хантер-колледже мне в декабре 2018 года удалось организовать международную конференцию и книжную выставку «Тамиздат: публикация русской литературы в годы холодной войны» (Tamizdat: Publishing Russian Literature in the Cold War) при поддержке Института Гарримана (Колумбийский университет) и кафедры русистики и славистики Нью-Йоркского университета. Я благодарен Полине Барсковой, соорганизатору конференции, и Алле Ройленс, вместе со мной курировавшей выставку, за их идеи и деятельную помощь. Я благодарю также гостей и участников конференции: Ольгу Матич, Рональда Мейера, Элизабет Божур, Надю Питерсон, Катерину Кларк, Росена Джагалова, Ольгу Воронину, Филипа Глейсснера, Эрину Мегован, Энн Комароми, Илью Кукуя, Бенджамина Натанса, Джесси Лабов, Шивон Дусетт, Ирену Грудзинскую-Гросс, Робин Фойер Миллер, Майкла Скаммелла, Павла Литвинова, Ирину Прохорову и Эллендею Проффер Тисли. Три года спустя благодаря героическим усилиям Ильи Кукуя материалы конференции о тамиздате вышли отдельным сборником³. Там же, в Хантер-колледже, зародился Tamizdat Project – проект, посвященный изучению запрещенных книг из бывшего СССР и Восточной Европы⁴. Я благодарю Нью-Йоркскую публичную библиотеку и Богдана Хорбала, куратора отдела славянских и восточноевропейских коллекций, который предоставил мне доступ к ценным базам данных и щедро делился своими соображениями о тамиздате как библиотекарь.

Как руководитель Tamizdat Project я выражаю благодарность всем волонтерам, а также Национальному фонду гуманитарных наук за предоставленную в 2020 году летнюю стипендию, позволившую мне привлечь внимание к проекту и теме тамиздата студентов со всего мира. С декабря 2020‑го по август 2021 года Институт Кеннана при Центре Вильсона предоставил мне стипендию Джеймса Биллингтона, благодаря которой я смог закончить работу над этой книгой.

Фрагменты книги были представлены на многочисленных конференциях, выездных лекциях и других мероприятиях, организаторам, другим участникам и слушателям которых я бесконечно благодарен: Борису Беленкину, Бируте Вагриене, Томашу Гланцу, Николь Гоник, Диане Гор, Елене Земсковой, Елене Калински, Питеру Кауфману, Энн Комароми, Илье Кукулину, Беттине Лернер, Марку Липовецкому, Мише Мельниченко, Елене Михайлик, Елене Островской, Татьяне Поздняковой, Нине Поповой, Мэтью Рожански, Ирине Сандомирской, Клавдии Смоле, Алексу Спектору, Леоне Токер, Заре Торлоне, Паоло Фасоли, Эдвину Фрэнку, Матвею Янкелевичу и многим, многим другим.

Эта книга была бы немыслима без часов, дней и лет, проведенных в беседах с Томасом Венцловой, который открывал для меня мир книг, когда я был его аспирантом в Йельском университете, и с тех пор остается для меня неиссякаемым источником знаний и вдохновения.

Наконец, эта книга не была бы написана, если бы не любовь и поддержка моих друзей: Полины Барсковой, Макса Паскаря, Юлии Вольфович, Норы Горчевой, Росена Джагалова, Дениз Маркес, Анны Нижник, Александра Пау Сориа, Романа Уткина, Росса Уфберга, Барбары Харшав и Грегорио. Этой книгой я обязан своей маме – под стук ее пишущей машинки я засыпал ребенком, не зная, конечно, что́ она тайком печатает и зачем; эта книга – запоздалый ответ на вопрос моего дяди, из года в год интересовавшегося, как продвигается моя рукопись. Мой сын, тогда еще подросток, так привык обсуждать ее со мной за ужином, что «Пхенц», инопланетянин из рассказа Абрама Терца, стал для нас своего рода кодовым словом и едва ли не членом семьи.

В этой книге переработаны и дополнены фрагменты ранее опубликованных статей:

Tamizdat as a Practice and Institution // Tamizdat: Publishing Russian Literature across Borders / Ed. Y. Klots. Special issue of Wiener Slawistischer Almanach. 2021. Vol. 86. P. 9–23;

Lydia Chukovskaia’s Sofia Petrovna Is Going Under and Abroad // Tamizdat: Publishing Russian Literature across Borders / Ed. Y. Klots. Special issue of Wiener Slawistischer Almanach. 2021. Vol. 86. P. 87–118;

Tamizdat a Literary Practice and Political Institution // The Oxford Handbook of Soviet Underground Culture / Ed. M. Lipovetsky, I. Kukuj, T. Glanc, K. Smola. New York: Oxford University Press, 2021;

Varlam Shalamov between Tamizdat and the Soviet Writers’ Union (1966–1978) // Russia – Culture of (Non)Conformity: From the Late Soviet Era to the Present. Special issue of Russian Literature 86–98C / Ed. K. Smola, M. Lipovetsky. 2018. P. 137–166;

From Avvakum to Dostoevsky: Varlam Shalamov and Russian Narratives of Political Imprisonment // Russian Review. January 2016. Vol. 75. № 1. P. 1–19.

Я благодарю редакторов этих публикаций за разрешение их использовать.

Особая благодарность – обоим рецензентам моей рукописи и Эми Фарранто из Cornell University Press, стараниями которой эта книга увидела свет по-английски. Наконец, моя безмерная благодарность Ирине Прохоровой за идею издать ее по-русски в «Новом литературном обозрении», Татьяне Пирусской – за перевод и Анне Беспятых – за редактуру перевода и всестороннюю помощь в осуществлении этого замысла.

Введение
Тамиздат как литературная практика и политический институт

В начале 1920‑х годов известный критик-формалист Виктор Шкловский, наблюдая жизнь русской литературной диаспоры в Берлине и размышляя, вернуться ему в Россию или остаться в изгнании, сетовал:

Бедная русская эмиграция!

У нее не бьется сердце.

<…>

Мы заряжены в России, а здесь только крутимся, крутимся и скоро станем.

Свинцовые листы аккумуляторов обратятся в одну только тяжесть⁵.

Эта книга – попытка переосмыслить предчувствия Шкловского, поместив их в другой исторический контекст, то есть исследовать модели передвижения, первых публикаций и восприятия за рубежом рукописей, контрабандой вывезенных из Советского Союза в 1950–1980‑е годы – с хрущевской оттепели и до окончания брежневского застоя. С того времени, как Шкловский жил в Берлине, тексты, созданные в России, где им, однако, было отказано в публикации, продолжали задавать ритм «сердцу» русской литературной диаспоры. Но в послесталинские годы они служили еще и оружием на культурных фронтах холодной войны, обнажая географический, стилистический и идеологический раскол между двумя, казалось бы, несопоставимыми, но все же тесно переплетенными ветвями русской литературы – в России и за рубежом, – разлом, возникший в результате политических потрясений первой половины XX века. Эта книга, рассказывающая о зарубежных публикациях рукописей, пересекавших советскую границу, а также об их возвращении на родину в печатном виде, посвящена истории литературных отношений между издателями, критиками и читателями на Западе с писателями в России, в чьих контрабандных текстах зачастую раскрывается динамика этого непростого взаимодействия. Это культурная история «аритмии» русской литературы по разные стороны железного занавеса, вызванной политическими событиями и диагностируемой по эстетическим и социокультурным симптомам, связанным с рассеянием текстов по разным географическим и часовым зонам.

Что такое тамиздат?

Образованный по аналогии с сокращениями «самиздат» и «госиздат», «тамиздат» означает публикацию «там», то есть за границей. Представляя отвергнутые, урезанные цензурой или вовсе не предлагавшиеся для публикации на родине рукописи, которые теми или иными путями были тайно вывезены за границу и напечатаны в другой стране с ведома или без ведома и согласия автора, тамиздат в значительной мере сформировал русский литературный канон XX века: достаточно сказать, что едва ли не бо́льшая часть произведений классической русской литературы того времени впервые была издана «там», задолго до того, как ее, уже во время или после перестройки, напечатали в России. Как будет показано в главах этой книги, тамиздат служил посредником в отношениях между находившимися в СССР авторами и советским литературным истеблишментом, с одной стороны, и с нонконформистским андеграундом – с другой, тогда как сама перспектива публикации за рубежом, не говоря уже о последствиях подобного рода трансгрессии, не могла не влиять на идеологическую позицию авторов. Следовательно, тамиздат как практика и институт был не менее знаковой составляющей русской литературы после Сталина, чем более привычные и лучше изученные внутренние явления – самиздат и госиздат. Цель этого исследования – переосмыслить традиционное представление о позднесоветской культуре как об оппозиции между официальным и андеграундным «полями», представив ее как транснациональную, динамичную и трехмерную систему.

И исторически, и терминологически «тамиздат» моложе «самиздата» – неологизма, восходящего к «самодельным» поэтическим сборникам Николая Глазкова, составленным еще в 1940‑е годы: автор печатал их на собственной пишущей машинке, а на титульных страницах этих скрепленных вручную экземпляров значилось «самсебяиздат» – пародийный намек на стандартные аббревиатуры «госиздат», «гослитиздат» и тому подобные, неизменно украшавшие допущенные к печати издания в Советской России. В конце 1950‑х годов Глазков получил официальное признание как поэт, но изобретенная им практика, метко обозначенная неологизмом «самсебяиздат», впоследствии сократившимся до «самиздата», стала настоящим символом истории русской литературы в XX веке⁶. Но если под самиздатом подразумевают написанный от руки или отпечатанный на машинке текст, распространяемый внутри страны без официального разрешения в относительно узком кругу посвященных читателей, которые, в свою очередь, копируют его и передают другим, тамиздат – это текст со всеми формальными атрибутами печатного издания, опубликованный за рубежом после того, как он, то есть рукопись или машинопись, пересек границу страны происхождения. Чтобы считаться тамиздатом, текст должен оказаться в зарубежной литературной юрисдикции (по крайней мере до тех пор, пока не вернется на родину напечатанным), где он начинает новую жизнь. В узком смысле тамиздатом называют тексты, пересекшие государственную границу дважды: туда – в виде рукописи и обратно – уже как печатное издание. Такова судьба всех исследуемых в этой книге текстов (за исключением «Одного дня Ивана Денисовича», роли которого в утечке других рукописей, в том числе рукописей самого Солженицына, за рубеж посвящена первая глава).

В путешествие контрабандной русской литературы туда и обратно, за границу и снова на родину, сначала в виде рукописи, а затем в виде печатного издания, было вовлечено множество участников: автор, чье имя могло значиться или не значиться на обложке и титульной странице вне зависимости от того, осуществлялась ли публикация с его ведома и согласия; один или несколько посредников и контрабандистов, переправлявших рукопись за границу собственноручно или с дипломатической почтой, зачастую при содействии друзей автора либо иностранных дипломатов, находившихся в СССР и обладавших почтовыми привилегиями; редактор, получавший рукопись, когда она пересекала границу, и готовивший ее к публикации в своем или чужом издательстве или периодическом издании; критики, в том числе русские эмигранты, западные слависты, ученые и журналисты; эмигранты и западные читатели – как правило, первая аудитория «беглых» рукописей; еще один посредник-контрабандист (аспирант или ученый, ехавший в СССР по обмену, журналист и т. д.), тайком провозивший печатное издание обратно в Советский Союз через каналы посольства или как-то иначе, с авторским гонораром или без; наконец, читатель на родине, который мог быть уже знаком с этим текстом по самиздату (или даже по более ранней публикации в госиздате).

Таким образом, тамиздат сочетал в себе элементы официального и неофициального издания, поскольку наделял легальным статусом рукопись, запрещенную или не допущенную к официальному распространению на родине. Хотя этимологически слово «тамиздат» может казаться вполне невинным, указывая лишь на то, что произведение опубликовано «там», а не «здесь», где было написано, свою политическую функцию тамиздат полностью выполнял, лишь когда текст возвращался к автору и читателям на родине, завершая цикл. Именно эта характеристика тамиздата превращала его в барометр политического климата холодной войны. В зависимости от того, на каком счету автор был у советской власти, от идеологической позиции и репертуара зарубежного издательства и его источников финансирования, международной обстановки в целом и отношений между двумя странами в частности, тамиздатовская публикация нередко сильнее подставляла автора беглой рукописи под удар, чем если бы тот же текст не проскользнул за рубеж, а остался бы циркулировать внутри страны в самиздате. Действуя по разные стороны границы, самиздат и тамиздат дополняли друг друга и в конечном счете должны были объединиться, образуя еще более действенную систему, позволявшую нонконформистской русской литературе находить путь, пусть и окольный, к читателю.

Однако отличительный признак тамиздата – географический, а не политический, так как атмосфера холодной войны размывала грань между политическим и художественным. А проводить границу между официальной литературой и андеграундом, включая сам- и тамиздат, по критерию художественной ценности или «качества» сегодня едва ли уместно, сколь бы естественным и соблазнительным такой критерий ни казался несколько десятилетий назад, когда Дмитрий Поспеловский, автор одной из первых статей о тамиздате, писал, что

в самиздате и тамиздате распространяются лучшие писатели и поэты – как живые, так и уже умершие – советской эпохи, тогда как почти вся продукция современного им госиздата – в лучшем случае серая посредственность⁷.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита / С предисловием архиепископа Иоанна Сан-Францисского. Париж: YMCA-Press, 1967. Обложка первого книжного издания

Такой политически ангажированный подход, понятный для своего времени, страдает явной близорукостью – хотя бы потому, что одни и те же авторы порой печатались и в госиздате, и в тамиздате (второе, как правило, исключало первое). Более того, тамиздатовские критики сами часто хвалили и охотно перепечатывали произведения, прошедшие советскую цензуру и появившиеся в госиздате, как было с «Одним днем Ивана Денисовича» Александра Солженицына, «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева и «Мастером и Маргаритой» Михаила Булгакова – и это далеко не полный перечень⁸.

Хотя местонахождение автора не всегда играло определяющую роль для читателей тамиздата в России (важнее было, что сама книга издана за рубежом), географический принцип, лежащий в основе этого исследования, не позволяет относить к тамиздату литературу эмигрантскую, то есть тексты, которые были и написаны, и опубликованы «там», в границах одного геополитического пространства. Эта терминологическая проблема – что именно включает в себя понятие «тамиздат» – сохранялась долгое время после его появления. Например, уже в 1971 году Глеб Струве определял тамиздат как «эмигрантские книги, написанные не эмигрантами», подчеркивая таким образом роль русской эмиграции в контрабанде рукописей из Советского Союза, но избегая термина «тамиздат», на тот момент уже вошедшего в обиход у писателей-«неэмигрантов» в России⁹. Хотя большинство эмигрантских издателей и критиков и сами были поэтами и писателями, их роль в публикации авторов, находившихся по ту сторону железного занавеса, следует рассматривать отдельно от их собственного, авторского, вклада в русскую литературу. Проза Владимира Набокова в Советской России, несомненно, могла казаться таким же запретным плодом, как роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», впервые изданный в 1957 году в Италии и считающийся первой тамиздатовской публикацией. Но причина, по которой «Доктор Живаго» – тамиздат, а произведения Набокова – нет, заключается не в тематике сочинений этих писателей (обманчиво аполитичной в случае Набокова и несколько более злободневной у Пастернака), а в местонахождении авторов по отношению к своим зарубежным издателям: по одну сторону границы в случае Набокова, по другую – в случае Пастернака. Во избежание противоречий, в тех случаях, когда автор эмигрировал – как Иосиф Бродский в 1972 году, Андрей Синявский в 1973‑м, Александр Солженицын в 1974‑м, – в этом исследовании только их зарубежные публикации до эмиграции, но не после, трактуются как тамиздат.

Самиздат и тамиздат во многом представляли собой зеркальные противоположности. Помимо очевидных различий (изготовленное вручную vs отпечатанное в типографии издание, нелегальное распространение в узком «подпольном» кругу vs легальная доступность в книжных магазинах и библиотеках), читательские аудитории у самиздата и тамиздата были разными. Конечно, как самиздат, так и тамиздат «предлагали авторам два законных пути к читателям»¹⁰, но сами читатели, особенно в ранние годы тамиздата, в географическом, политическом и культурном плане были, пожалуй, не менее разделены, чем авторы контрабандных рукописей в СССР и их издатели, критики, читатели за рубежом. Яркий пример такой разобщенности – эпиграф к «Реквиему» Анны Ахматовой:

 
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был¹¹.
 

Эти строки говорят о пропасти, образовавшейся после революции между «двумя Россиями», равно как и о недвусмысленной позиции автора по отношению к тем, кто оказался в другом географическом, а значит, идеологическом и стилистическом пространстве. Соответственно, некоторые эмигранты даже считали авторов, живущих в Советской России, в том числе Ахматову, своими идеологическими оппонентами. Их жизненный опыт и, что еще важнее, способ фиксации советской реальности воспринимали настороженно и нередко толковали превратно по другую сторону железного занавеса. Со временем, по мере того как новые эмигранты из Советского Союза, пришедшие на смену старшему поколению, обновляли тамиздат, эти расхождения сглаживались, но так и не исчезли до конца. И пока третья волна русской эмиграции в 1970‑е годы не взяла публикацию тамиздата в свои руки, отношения издателей, критиков и читателей на Западе с авторами в России зачастую оставались довольно напряженными.

Неоднозначным было и отношение самих авторов к тамиздату. Отсутствие прямой коммуникации между ними и их зарубежными издателями приводило порой к письмам протеста и публичному отречению от публикаций за границей (один из таких случаев описан в последней главе, посвященной Шаламову). Кроме того, мало кто из писателей в 1960‑е годы оставался полностью удовлетворен тем, как за рубежом обращались с их рукописями при публикации и прочтении. Разочарование вызывали не только уровень редактуры, включая опечатки, которыми кишел тамиздат, но и поверхностность откликов на их произведения в западной и эмигрантской периодике. Не говоря уже о том, что большинство зарубежных издателей не желали или не могли выплачивать авторам роялти или гонорары. Многое зависело от статуса автора относительно советского истеблишмента – официального, полуофициального или подпольного. Тамиздат, однако, хотя и «питался» нонконформистской литературой, отнюдь не ограничивался исключительно диссидентскими текстами. Случалось – особенно показателен в этом отношении пример Солженицына, – что один и тот же автор до опалы мог находиться в авангарде госиздата, а потом оказывался вытесненным в неофициальное пространство сам- и тамиздата. Или же автор мог быть официальным и даже видным советским редактором или критиком, но не писателем, как, например, Лидия Чуковская или Андрей Синявский (до разоблачения его альтер эго – Абрама Терца). Бывало, что автору удавалось публиковать лирические стихотворения, но не произведения на менее безобидные темы, как «Поэма без героя» и «Реквием» Ахматовой. Таким образом, условное разделение на официальную и неофициальную сферы едва ли применимо к тамиздату с его двойственной природой, сочетавшей в себе элементы обеих.

Неудивительно, что тамиздат резко снижал или вовсе перечеркивал шансы писателя опубликоваться в госиздате, но он мог также бросить тень на репутацию автора среди его единомышленников – читателей-нонконформистов и представителей литературного андеграунда, особенно когда политические перемены внутри страны вселяли надежду на то, что цензура ослабит хватку, как было во время оттепели и в частности после XXII съезда КПСС в октябре 1961 года, когда о преступлениях Сталина впервые заговорили публично. Можно сказать, что по крайней мере в конце 1950‑х – начале 1960‑х годов, когда тамиздат формировался как литературная практика и политический институт, самиздат и тамиздат исходили из разных этических посылов: если подпольное распространение рукописи в самиздате считалось актом гражданской солидарности, мужества и даже героизма, то позволить своей рукописи утечь за рубеж и увидеть (или не увидеть) ее опубликованной в тамиздате могло восприниматься как поступок бесчестный и вероломный – едва ли не как предательство писателем своего гражданского долга. Например, когда 28 декабря 1963 года Ахматова показала Чуковской экземпляр «Реквиема», только что вышедший в Мюнхене, реакция Чуковской была двойственной. «Довольно с нас и того позора, – записала она в тот день, – что великий „Реквием“ прозвучал на Западе раньше, чем дома»¹². В скором времени Чуковская обнаружила, что и ее собственная повесть «Софья Петровна», у которой общие с «Реквиемом» тематика и отчасти место действия, тоже напечатана в тамиздате, невзирая на все попытки автора издать повесть в России.

В тамиздате – анонимно, под псевдонимами или под настоящими именами – могли печататься как произведения авторов, которых уже не было в живых (например, поэтов Серебряного века)¹³, так и более поздние тексты, написанные теми, кто еще мог столкнуться с последствиями такого «преступления». Эта книга посвящена текстам второй категории, чтобы, с одной стороны, проследить отношения авторов с их зарубежными издателями, а с другой – влияние публикаций за границей на их творческую судьбу в родной стране. Хотя публикация в тамиздате необязательно влекла за собой наказание (да и само наказание могло быть разным, от нестрогого выговора до лагерного срока), память о «деле Пастернака» и скандале с «Доктором Живаго» накладывала отпечаток на поведение авторов: как тех, которые принимали непосредственное участие в публикации своих произведений в тамиздате, так и тех, кто просто узнавал, что их тексты вышли за рубежом «без ведома и согласия автора» (эта стандартная формулировка широко применялась в тамиздате, чтобы обезопасить авторов в СССР от преследований со стороны властей)¹⁴.

Хотя история первой публикации романа Пастернака за рубежом оставалась неизменным фоном для тамиздата на протяжении всей советской эпохи, здесь выбрана другая веха в истории русской литературы XX века, а именно – публикация «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына в госиздате. Как будет продемонстрировано в первой главе, именно эта официальная публикация 1962 года запустила почти непрерывный поток нелегальных рукописей из Советского Союза на Запад в последующие годы и помогла тамиздату сформироваться как практике и институту – в ответ на литературные и политические события внутри страны. Повесть Солженицына, ставшая настоящим потрясением по обе стороны советских границ, также задает и тематическую рамку этого исследования: тюремные нарративы сталинского периода. ГУЛАГ, без сомнения, был самой горячей темой холодной войны, но вместе с тем он требовал и новых языковых средств для изображения катастрофической реальности, не поддававшейся вербализации: человеческий язык не мог адекватно передать бесчеловечный лагерный опыт. Именно лагерная проза, вне зависимости от того, где она впервые была издана – на родине, как «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, или за рубежом, как «Колымские рассказы» Шаламова, – особенно наглядно вскрывала различия в восприятии одного и того же текста по разные стороны железного занавеса. И если на родине она подвергалась цензуре по политическим причинам, то за рубежом ее жестко закодированный язык был эстетически малодоступен эмигрантам, чей исторический и личный опыт, включая травму изгнания, разительно отличался от опыта авторов, оставшихся в СССР и переживших то, что советская эпоха имела им предложить. ГУЛАГ, таким образом, представлял собой языковую, эпистемологическую и коммуникативную проблему, которую тамиздат пытался разрешить и продуктом которой, с другой стороны, сам являлся.