Loe raamatut: «Литературная политика Третьего рейха. Книги и люди при диктатуре»

Font:

Originally published as «Literaturpolitik im NS-Staat: Von der „Gleichschaltung“ bis zum Ruin» by Jan-Pieter Barbian

Individuum^®

* * *

Вальтер Беньямин, Людвиг Фульда, Георг Герман, Франц Гессель, Бер-тольд Якоб, Гертруда Кольмар, Вальтер Ландауэр, Теодор Лессинг, Ганс Литтен, Эрих Мюзам, Карл фон Осецкий, Эльза Ури – памяти этих и многих других писателей, уничтоженных немецкими национал-социалистами, посвящается эта книга.

История, какой мы ее проживаем – редко когда в иные, благоприятные столетия она проживалась иначе, – отвратительно интимна. Она мала, при всей обширности ее ужаса.
Генрих Манн, «Обзор века», 1946

Дорогой друг, нас родили неправильно. Вот почему мы назначили Геббельса нашим Пропа-Ганди.
Курт Тухольски в письме Вальтеру Хазенклеверу, 11 апреля 1933

В то время на волне гляйхшальтунга – а он был вполне добровольным, в любом случае, еще не под давлением террора – вокруг тебя словно формировалась пустота. Я жила среди интеллектуалов, но была знакома и с другими людьми. И я поняла, что среди интеллектуалов гляйхшальтунг был, так сказать, правилом. Но не среди этих других. И я никогда об этом не забывала.
Ханна Арендт в беседе с Гюнтером Грассом, 28 октября 1964

Достаточно понять, чего же мы хотим. А хотим мы одного: никогда больше не покоряться мечу, никогда больше не признавать силу, которая не служит духу. Правда, задача эта необъятная. Но наше дело – не отступать перед нею.
Альбер Камю, «Миндальные рощи», 1940¹

Введение

В наш век, когда телевидение и интернет, особенно в так называемых социальных сетях, определяют общественный дискурс, а социальная значимость культуры чтения в Германии неуклонно снижается, обстоятельное исследование роли книги во времена нацистской диктатуры кажется почти анахронизмом. Однако «эксперимент Геббельса», генезис, структуру и влияние которого впервые проанализировали эмигрировавший из Вены журналист Артур Вайденфельд и его коллега по BBC Деррик Сингтон в 1942 году, не утратил непреодолимой заманчивости и по сей день². Тщеславный рейхсминистр народного просвещения и пропаганды позаботился об этом лично. Помимо публикации многочисленных книг, передовиц и эссе для прессы, Геббельс записывал свою жизнь и работу с 1923 по 1945 год в «Дневниках». По словам его коллеги Вернера Штефана, «в течение долгих лет он каждое утро тратил много времени и сил на диктовку фактов и мыслей, чтобы оставить как можно более благоприятное представление о себе в будущем»³. Вопрос, «как сохранить для потомков записи военного времени, также занимал мысли Геббельса». В конце концов он решил сдать полную копию на фотопластинках в хранилище Рейхсбанка. В 1945 году вихри немецкой истории привели «Дневники» из Берлина в Москву, научное издание рукописных записей 1923–1941 годов и диктовок с июля 1941 по апрель 1945 года стало доступны широкой публике в 25 томах только в 1993 году⁴. Этот «уникальный по важности источник» раскрывает кадровую и институциональную структуру, установки и ожидания государственного и партийного руководства, механизмы осуществления власти и взаимодействия между властителями и подвластными⁵. Давший такую оценку Бернд Зёземан также предупреждал о риске упустить из виду характерные для «Дневников» апологию и создание мифов и легенд, как в отношении самого рейхсминистра пропаганды, так и нацистского государства в целом. Избежать этого можно, только поместив «Дневники» в контекст других источников: дополняя, сравнивая, противопоставляя, чтобы таким образом приблизиться к реалиям эпохи с 1933 по 1945 годы.

Однако создание мифов и легенд началось не с захвата власти Гитлером 30 января 1933 года и не ограничилось нацистской диктатурой. Герман Штрезау, в апреле 1933 года по политическим причинам уволенный с должности библиотекаря в Берлине и впоследствии вынужденный зарабатывать писательством и переводами, 14 сентября 1933 года записал в дневнике: «Вот так и литература, литературная индустрия [Веймарской республики], приобрела размах, порождавший ложные представления о ее истинной роли в жизни. Что, благодаря своему массовому характеру, казалось расцветом, в лучшем случае было иллюзией процветания или болезнью гипертрофии. Литература, надо отдать ей должное, отнюдь не обходила стороной социальные проблемы, напротив; но в ней стало слишком много литературы. В принципе, политическую жизнь это практически не затронуло, и скорее политика использовала литераторов, нежели последние представляли из себя какую-то интеллектуальную власть. Настоящая же поэзия встречалась редко и обладала еще меньшим влиянием»⁶. Столь же критично в 1962 году на два противоположных полюса «двадцатых», романтизируемых после 1945 года, указывал Теодор Адорно: «мир, который мог измениться к лучшему, и мир, возможность которого разрушила установившаяся власть, вскоре обнажившая собственный фашизм, а также амбивалентность искусства, действительно характерную для двадцатых годов и не имеющую ничего общего с расплывчатым и противоречивым представлением о классиках модерна». Катастрофа, последовавшая за двенадцатью годами диктатуры, была для философа в годы Веймарской республики «порождением ее социальных конфликтов, даже в сфере того, что принято называть культурой»⁷. Примерно тогда же Хельмут Плеснер свел культурный расцвет Веймарской республики к Берлину: «Его наивный снобизм […] поощрял и ослаблял его специфические возможности перевалочного пункта для самых высоких требований, рынка безжалостной конкуренции за сбыт неслыханного, от которого зависело разочарованное послевоенное поколение, конформное в своей обусловленности рыночной экономикой, осознающее свою рыночную рентабельность и осознанно с ней играющее; приходилось учитывать успех у анонимной аудитории и внутреннюю актуальность, которую требовало само дело»⁸.

Однако «змеиное яйцо» гитлеровской диктатуры, развитие которого Эужени Щаммар наблюдал в Германии в качестве иностранного корреспондента каталонской ежедневной газеты с осени 1922 года, вылупилось также в Берлине; как отметил Эрхард Шютц, нацистское движение вышло на политическую арену «не как грехопадение, эксцесс или противник современности, а как ее интегративная часть»⁹. Заступив в 1926 году на должность гауляйтером¹⁰ НСДАП в столице рейха, Геббельс разработал совершенно новые методы для своей политической «борьбы за Берлин»¹¹. Герхард Пауль подробно проанализировал «восстание образов», которое Гитлер, Геббельс и их соратники подняли против Республики, прежде всего в столице рейха, а также в провинциальных городах, таких как Мюнхен, Нюрнберг и Веймар¹². Для каждой избирательной кампании в период с 1928 до 1933 года существовали отдельные сценарии, гибкие средства пропаганды во всех доступных медиа-форматах (митинги, демонстрации, изображения, символы, пресса, кино и радио), инсценировка фиксированного репертуара контрреволюционных образов и понятий. Однако успех в ликвидации Веймарской республики и приход НСДАП к власти скрывал промахи нацистской пропаганды в «период борьбы». Ее содержание не отличалось оригинальностью, а организация была неэффективной. В частности, «недораскрытие утопического дискурса в пользу дискурса освобождения и спасения» оказалось нелегким бременем для первых лет после 1933 года: «Поскольку национал-социализм не мог предложить никакой „положительной“ конкретики, ему требовалось находить все более сильные эмоционально-эстетические наркотики и постоянно создавать новые образы врага, против которых нужно было мобилизовать своих приверженцев»¹³.

Хотя элементы пропаганды заимствовались из борьбы НСДАП против Веймарской республики, передача рейхсканцелярии Гитлеру 30 января 1933 года привела к фундаментальным изменениям в самосознании и в используемых методах. Воинственную демонстрационную и агитационную пропаганду должна была сменить поддерживающая государственный порядок интегративная пропаганда, которая, однако, с самого начала включала в себя террор как «ложного близнеца»¹⁴. На первом этапе «разросшиеся и институционализированные коммуникационные возможности» пали жертвой процесса трансформации, управляемого государством и партией¹⁵. Публичные, равно как и частные институты, партии, профессиональные ассоциации и объединения эпохи Веймарской республики были полностью расформированы – законами, силой, эрозией – или подвергнуты «гляйхшальтунгу»¹⁶. В процессе нейтрализации демократических структур свободу утратили и средства массовой информации: книги запрещались и сжигались, печать газет и журналов прекращалась или регулировалась, радио и кино национализировались. По словам Тимиана Буссемера, это означало, что «старые институты […] исчезли из поля зрения, но структуры дискурса и культурные практики остались». С одной стороны, нацистское государство монополизировало и диктовало публичную коммуникацию по вопросам политики, культуры, экономики и общества, с другой стороны, оно брало на вооружение и неполитические темы, желания и потребности населения, вкладывая огромное количество энергии и финансов в их удовлетворение. Только этой амбивалентностью «интеграционной пропаганды» можно объяснить, почему современная индустрия досуга и развлечений, процветавшая во времена Веймарской республики, выжила при нацистской диктатуре. Даже во время Второй мировой войны, когда пропаганда была сосредоточена на контролируемом распространении новостей, на призывах к готовности немецкого народа идти на жертвы и, наконец, на мотивационных лозунгах «окончательной победы», режим старался поддерживать в народе хорошее расположение духа. 30 декабря 1941 года Геббельс отмечал в «Дневнике»: «Несомненно, в настоящее время немецкий народ испытывает очень сильную потребность в чистых развлечениях – не только дома, но и на фронте, поэтому, занимаясь войной, мы поступаем верно, в то же время заботясь о том, чтобы народ необходимым образом мог снять напряжение через искусство, театр, кино и радио. Народ имеет на это право»¹⁷. «Искусство пропаганды» заключалось для Геббельса в том, «чтобы в каждом конкретном случае приспосабливаться к новому состоянию и не управлять народом, не выходя из кабинета. Пропаганда – не догма, а искусство эластичности». Буссемер приходит к выводу, что «при поверхностном рассмотрении казалось, что реципиентами национал-социалистической пропаганды манипулируют, в действительности же они сами активно выбирали, какую часть пропаганды принять и популяризировать»¹⁸.

Чтобы объяснить несоответствие между намерениями, пропагандируемыми национал-социалистами, и реальностью немецкой жизни 1933–1945 годов, Ханс Дитер Шефер диагностировал «раздвоение сознания» как маркер эпохи¹⁹. По сути, оно оказалось результатом сосуществования национал-социалистической и фёлькиш-идеологии²⁰ как с национал-консервативными ценностями, так и с моделями поведения, передававшимися со времен императора Вильгельма II, и с элементами социального и культурного модерна Веймарской республики, и с попытками молодого поколения писателей создавать литературу, не тронутую национал-социализмом. Каспар Маазе, рассматривающий национал-социализм в контексте истории современной массовой культуры, говорит в схожем ключе о «расколотой реальности»: «Национал-социалистический импульс фёлькиш-возрождения оказался фатальным образом скреплен с попытками подавляющего большинства жить в частном мире „нормальности“. Оба фактора необходимо мыслить вместе: двенадцать лет расизма, убийств и войны, а также „долгий срок“ ориентации на частный досуг с чертами повседневного модерна»²¹. Гётц Али ввел в обиход остроумный термин «услужливая диктатура», которую Гитлер обеспечил немецкому народу благодаря гигантскому государственному долгу, жестокой экспроприации имущества евреев и безжалостной эксплуатации стран, аннексированных или оккупированных с 1938 года²². Этим отнюдь не исчерпываются более поздние интерпретации нацистского государства.

Эрхард Шютц рассматривает Третий рейх как «медиа-диктатуру»: «как радикальную попытку диктатуры над медиа и через медиа, но в то же время как движение в сторону медиа-господства, которое мы сегодня воспринимаем почти как должное»²³. В центре внимания находились пресса, кино и радио, к которым предъявляли высокие требования по качеству содержания, технологии и дизайна и с помощью которых поощрялись популярные темы и тривиальные развлечения. Шютц также упоминает о роли книги как жертвы мер по индексации, как инструмента национал-социалистической идеологии, как объекта репрезентации немецкой культурной нации и как объекта государственного «попечения».

Удивительным образом литература и книжный рынок почти не рассматриваются в большинстве исследований пропаганды или в обзорах политики, экономики и общества Германии 1933–1945 годов. Когда Геббельса сводят к «министру развлечений», превратившему средства массовой информации в инструмент достижения целей нацистской диктатуры²⁴, за кадром остаются существенные аспекты его биографии и деятельности в качестве рейхсминистра народного просвещения и пропаганды, который по совместительству был также президентом Рейхспалаты культуры с 200 000 членов. Хотя Вернер Штефан упоминает о докторской степени Геббельса по германистике и о его в конечном счете нереализованных литературных амбициях, он признает, что у него были «журналистские инстинкты, а не писательские»²⁵. Однако это вовсе не означает, что после 1933 года рейхсминистр пропаганды не был заинтересован в развитии литературы. Ведь и сам он в свидетельстве о назначении рейхсминистром был указан как «писатель» и в течение следующих двенадцати лет нередко участвовал в литературной жизни как автор документальной прозы²⁶. Записи в дневнике свидетельствуют о регулярном чтении книг и общении с писателями с глазу на глаз или в рамках официальных мероприятий. Адольф Гитлер также владел внушительной библиотекой из более чем 16 000 томов в различных местах проживания²⁷. Преобладали книги по военной истории и военному делу, по изобразительному искусству, архитектуре, фотографии и театру, по астрологии, духовным началам и питанию, а также по истории католической церкви. Беллетристика была представлена существенно меньше: что примечательно, почти никаких современных авторов за исключением подписанных экземпляров национал-социалистических бардов, в основном – популярная и бульварная литература, как книги Хедвиг Куртс-Малер, Эдгара Уоллеса и Карла Мая, любимого автора «фюрера». Были здесь и издания произведений Шекспира, которого Гитлер ценил больше, чем немецких классиков Лессинга, Гёте или Шиллера, а также «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера» и «Хижина дяди Тома». Книги, которые Гитлер собирал и которыми окружал себя со времен Первой мировой, влияли на его мысли и свидетельствовали о том, как он ценил книжный медиа-формат, к которому как к инструменту нацистское государство проявляло особое заботливое внимание.

На начальном этапе в учрежденной осенью 1933 года Рейхспалате письменности²⁸ было зарегистрировано около 12 000 штатных и внештатных писателей²⁹. Кроме того Германия была европейским лидером по производству книг – как по общему годовому объему производства, так и по количеству новых публикаций³⁰. В 1937 году почти 3000 немецких издателей выплатили в среднем 40 млн рейхсмарок гонораров, 30 млн было затрачено на бумагу, 80 млн – на печать, 10 млн – на печатные формы и 40 млн – на переплетные работы. То есть от книжной индустрии в немецкую экономику поступило в общей сложности около 200 млн рейхсмарок. Средняя выручка от продаж книг, составлявшая 650 млн, занимала третье место в товарной статистике после угля и пшеницы. Что касается немецкой розницы, почти 5000 предприятий розничной книготорговли и еще около 10 000 предприятий поменьше с общим числом сотрудников более 40 000 человек, а также промежуточная книготорговля, сосредоточенная в Лейпциге в лице 53 предприятий, достигли годового оборота в 483 млн рейхсмарок: на тот момент – третье место после сигарет и женской одежды. Внешнеторговый баланс также был положительным: экспорт книг составил 22,715 млн рейхсмарок по сравнению с импортом в 7,698 млн. Цифры демонстрируют уровень производительности, который рейхсминистр пропаганды, отвечавший за немецкую книготорговлю, не мог оставить без внимания. Сюда же следует отнести и порядка 9500 городских и народных библиотек, финансируемых из муниципального бюджета, а также государственные, земельные и университетские библиотеки³¹. В общем и целом, перед пришедшими к власти национал-социалистами открывалось широкое поле деятельности в сфере литературной политики.

Но возникает вопрос: как нацистское государство использовало этот потенциал? В поисках ответа необходимо провести различие между несколькими уровнями: эпохи, предмета и личности. Сперва в области литературы происходило то же, что и во всех других сферах политической и социальной жизни: профессиональные организации подвергались «гляйхшальтунгу» или сами покорялись новым правителям. Особенностью стали организованные по всему рейху сожжения книг. Они знаменуют начало коренной «чистки» немецкого книжного рынка от политически «вредной и нежелательной» литературы и ее замены на угодную системе книжную продукцию, в которой наряду с издательством Eher участвовали несколько фёлькиш-национал-социалистических и национал-консервативных издательских предприятий, а также, на правах нового игрока, Германский трудовой фронт. Со стороны, этот процесс протекал относительно быстро и гладко, но его внутренняя структура, как будет показано далее, имела последствия далеко за пределами 1933 года. Фаза разрушения или узурпации существующих структур дополнялась созданием и расширением новых бюрократических структур на государственном и партийном уровне. По сути, были созданы условия для тоталитарной литературной политики. Однако и в этой сфере возникла «поликратия ведомств», в жесткости своих административных актов мешавшая выработать и воплотить единую концепцию нацистской диктатуры³². На государственном уровне полномочиями в области литературной политики обладали не только Рейхсминистерство народного просвещения и пропаганды и Рейхспалата письменности, но и новое Рейхсминистерство науки, воспитания и народного образования, а также Министерство иностранных дел. На партийном уровне возникло сразу несколько канцелярий рейхсляйтеров, заявивших претензию на участие в политической жизни литературы и пытавшихся отстоять свои амбиции. Как на основании чрезвычайных указов рейхспрезидента от 1933 года, так и в связи с необходимостью дальнейшего «противодействия противнику», Тайная государственная полиция и Служба безопасности СС считали себя вправе действовать в вопросах литературной политики. Вермахт поначалу играл лишь незначительную роль, но с началом Второй мировой войны стал одним из главных тайных акторов.

Бюрократические структуры любят заниматься собой и бороться друг с другом за полномочия и власть. В нацистском государстве они вели себя не иначе, чем в другие времена, хотя и в обостренной форме из-за особенностей структуры власти. К тому же любая бюрократия стремится активно влиять на людей и тенденции: устанавливая законы, запреты, регламенты и неформальные соглашения, распределяя субсидии, вознаграждения и социальные льготы, разыгрывая эффектные и резонансные публичные мероприятия. Весь этот репертуар, в который входило и последовательное устранение евреев и политических противников, применялся в течение двенадцати лет нацистской диктатуры: к писателям, издателям, промежуточной книготорговле, розничным книжным магазинам, разъездной книготорговле и торговле книгами по почте, букинистическим лавкам и книжным сообществам, платным, публичным и научным библиотекам. Контролируемая и управляемая государством книжная экономика и книжная пропаганда были нацелены на внутренний рынок, а также на отношения с зарубежными странами. Наконец, национал-социалистическая литературная бюрократия заботилась и о снабжении книгами немецких солдат на фронтах Второй мировой войны и населения в тылу. Ввиду таких гигантских усилий неизбежно возникает вопрос: чего же на самом деле удалось добиться с помощью «норм» и «мер»? С одной стороны, исходить здесь следует из точки зрения властвующих: литература, книжный рынок и библиотеки должны были превратиться в эффективные и действенные инструменты на службе нацистскому государству. Однако, как показал Буссемер, в период с 1933 по 1945 год власть и коммуникация не были прямой улицей с односторонним движением. Поэтому, с другой стороны, необходимо учитывать и точку зрения по-настоящему и якобы подвластных: отношение и поведение писателей, издателей и книготорговцев, библиотекарей, а также читателей.

Истории людей, институтов и событий можно рассказать только при наличии информации. Это относится к эпохе национал-социализма в той же мере, что и ко всем другим историческим периодам. Материал для этих историй, то есть для предмета данного исследования, можно найти прежде всего в архивах. Документы государственных органов и партийных учреждений, занимавшихся вопросами литературной политики, были перевезены из Кобленца в Потсдам и хранятся в Федеральном архиве в Берлин-Лихтерфельде. Сюда же вошли обширные фонды по Рейхспалате культуры и ее отдельным палатам, по чиновникам рейха и партии, членам НСДАП, Штурмовых отрядов и СС из бывшего Берлинского центра документации, а также фонды бывшего Центрального государственного архива ГДР и бумаги руководства студенческих объединений рейха по сожжению книг в 1933 году из Государственного архива в Вюрцбурге. Однако досье из бывшего Берлинского центра документации, оцифрованные после того, как в 1990-х годах перешли в ведение Федерального архива, были завизированы дважды – пользователю сегодня, к сожалению, их уже не найти в полном объеме. Поэтому я благодарен Михаэлю Шельтеру и Андреа Ладвиг из пользовательской службы Федерального архива в Берлин-Лихтерфельде за их ценную поддержку во время поисков. Политический архив Министерства иностранных дел в Берлине содержит информацию об организации, вовлеченных людях, содержании и стратегиях внешней культурной политики нацистского государства.

Важные аспекты этой темы можно также реконструировать с помощью ряда государственных архивов. Для Саксонского государственного архива в Лейпциге Ханс-Кристиан Херрман каталогизировал фонды Биржевого союза немецких книготорговцев: несмотря на значительные военные потери они содержат множество производственных актов, личных дел и документов компаний. Архив Немецкой библиотеки в Лейпциге позволяет понять, как знания библиотекарей использовались для политической цензуры «вредных и нежелательных» книг, а также всей еврейской литературы. Земельный архив Берлина дает представление о механизмах и последствиях государственной литературной политики на местном уровне благодаря сохранившимся материалам земельного управления Рейхспалаты письменности по гау Большой Берлин. В 2004 году коллекция была дополнена материалами управления местного Рейхссената по делам культуры в гау Большой Берлин из переданных в Федеральный архив документов Берлинского центра документации и полностью реорганизована. Рейнское отделение Земельного архива Северного Рейна-Вестфалии в Дуйсбурге (ранее Главный государственный архив Северного Рейна-Вестфалии в Дюссельдорфе) располагает крупнейшей коллекцией дел регионального центра управления Тайной государственной полиции и Службы безопасности с множеством информативных отдельных процессов. Главный государственный архив Тюрингии в Веймаре предоставляет информацию об устройстве народных библиотек в Тюрингии, ставшем моделью и образцом для их работы на территории всего рейха после 1933 года. Так что источники позволяют основательно реконструировать генезис «гляйхшальтунга», структуру учреждений и их политику – то есть, точку зрения властей. Сложнее уловить точку зрения подвластных. Перечисленные архивные фонды содержат разрозненные документы не только об адаптации, подчинении и коллаборации, но и о возражениях и критике. В дополнение было проанализировано наследие отдельных писателей и издателей в Немецком литературном архиве в Марбахе-на-Неккаре и в архиве Академии искусств в Берлине.

Помимо обширного архивного материала я также обращался к многочисленным печатным источникам и периодическим изданиям 1933–1945 годов. Дневники, письма и воспоминания писателей, публицистов, издателей и книготорговцев, написанные в этот период или позже, довершают перспективу подвластных, даже если после 8 мая 1945 года среди них обнаруживается множество апологетических заявлений или фактологических искажений. С тех пор исследовательская литература значительно расширилась и стала более дифференцированной – как в отношении политической и административной системы нацистской диктатуры, так и в отношении культуры и литературы. Еще в начале 1950-х годов Ханна Арендт, будучи свидетельницей эпохи и политической мыслительницей, начала анализировать и интерпретировать структуры и принципы работы тоталитарной власти Гитлера. За этими штудиями последовали исследования многочисленных политологов и современных историков, которым удалось внести уточнения и изменения, однако фундаментальные идеи Арендт не утратили актуальности. Ее ясное осмысление и глубокое понимание запутанной сущности человека остаются образцовыми по сей день.

Мне также очень помогли исследования и идеи коллег, последние годы и десятки лет занимавшихся различными аспектами этой темы. Некоторых из них я уже успел здесь упомянуть, хотелось бы назвать еще нескольких. Фолькер Дам (1944–2020) не только стал первопроходцем в изучении истории еврейской книготорговли и ее уничтожения в период нацистской диктатуры, но и открыл окно к восприятию Рейхспалаты культуры как центрального института для понимания общественной жизни в 1933–1945 годах. Вернер Миттенцвай (1927–2014), Ханс-Альберт Вальтер (1935–2016), Йозеф Вульф (1912–1974), Анатоль Регниер и Уве Витшток помогли понять, как писатели Веймарской республики обманывались относительно сути национал-социализма и переживали стремительную экспансию его власти в роли более или менее активных участников, зрителей, жертв или эмигрантов. Впечатляющее исследование Йорга Остерло демонстрирует, в какой степени еврейская культура, во многом формировавшая немецкую, находилась под угрозой уже во времена Веймарской республики, а затем, начиная с 1933 года, систематически уничтожалась. Гётц Али и Франк Байор показали, в частности, что процесс так называемой «ариизации», означавший не что иное, как экспроприацию и кражу еврейского имущества, происходил отнюдь не только под руководством национал-социалистических властей, но и при участии множества экономических спекулянтов. От тяжкой необходимости углубляться в литературу национал-социалистических и фёлькиш-национальных авторов меня избавили Рольф Дюстерберг, Уве-Карстен Кетельсен, Карл-Хайнц Йоахим Шёпс, Ханс Саркович и Альф Менцер. Литература и книготорговля эмигрантов не выступают предметом этой книги, но в первую очередь благодаря исчерпывающему изложению Эрнста Фишера удалось проследить пути, которые в 1930-е годы разбросали эмигрировавших из Германии издателей, книготорговцев и букинистов по всему миру: жизнь многих из них, к сожалению, закончилась самоубийством или в немецких лагерях смерти.

Благодаря исследованию Зигфрида Локатиса о Hanseatische Verlagsanstalt я научился понимать структуру, профиль и последствия национал-социалистического массового книжного рынка. Эдельгард и Ханс-Ойген Бюлер (1936–2004), Клаус Кирбах, Олаф Зимонс и Торстен Унгер отточили мое восприятие и знание обширной деятельности вермахта в качестве покупателя и производителя книг во время Второй мировой войны. Истории издательств, работавших на немецком книжном рынке в нацистскую эпоху, обрели рассказчиков, держащихся исторической правды, лишь в 1990-х годах. До этого в посвященных издательству юбилейных сборниках и сочиненных на заказ «портретах» было много апологетической или попросту ложной информации. Некоторые издательства по сей день отказываются проработать собственное прошлое – среди, прочего, ссылаясь на якобы уничтоженные или утраченные архивы. Солидные работы Гюнтера Фетцера, Корнелии Каролины Функе, Томаса Гарке-Ротбарта, Рюдигера Хахтмана, Мюррея Г. Холла (1947–2023), Томаса Кайдерлинга, Андреаса Майера, Давида Эльса, Штефана Ребениха, Забины Рёттих, Хайнца Зарковски (1925–2006), Мишель К. Трой и Анны М. Вальрат-Янсен помогли более точно описать развитие отдельных издательств. То же касается и многочисленных исследований о публичном и научном библиотечном деле, которые начали издаваться в конце 1980-х годов: профессия рассматривается в них гораздо более критично, чем в первые послевоенные десятилетия.

Впрочем, несмотря на всю тщательность поисков и исследований, я могу лишь повторить мудрое изречение Йоахима Сарториуса: «Многое не удалось упомянуть. Особенно то, чего я не увидел»³³.

* * *

Без постоянной поддержки, терпения и мягкой настойчивости Вальтера Х. Пеле (1941–2021) публикация моего исследования в 2010 году никогда бы не состоялась. Началось все в 1986 году с магистерской диссертации на тему «Рейхспалата письменности в „Третьем рейхе“. История литературно-политических институций при национал-социализме 1933–1945 годов». На ее основе была написана диссертация «Литературная политика в „Третьем рейхе“. Институции, компетенции, сферы деятельности» и опубликована в 1993 году Архивом по истории книжного дела, а спустя два года – в издательстве dtv. Тщательно переработанная и обновленная версия была издана в 2010 году издательством Fischer Taschenbuch, а в 2013 году – в английском переводе издательством Bloomsbury. За возможность опубликовать это новое издание, в котором учтена реорганизация записей в некоторых архивах и дополнена библиография, я благодарен Антье Конциус из фонда S. Fischer и Александру Рёслеру из редакционного отдела нехудожественной литературы издательства S. Fischer. При подготовке меня поддерживала компетентность редактора нехудожественной литературы Мелани Бауман. Наше совместное намерение – представить фундаментальную работу о литературной политике нацистского государства в актуализированном, расширенном и уточненном варианте. С этим связана и моя личная надежда, что современное демократическое общество будет уважать и ценить книги, но не с тем патологическим вниманием, с каким обращалась к книгам нацистская диктатура, используя их в корыстных политических целях.

1.Пер. с франц. Н. Галь. – Здесь и далее, если не указано иное, прим. пер.

2.Помимо оригинального исследования (здесь – S. 78–86 и S. 222–232) см. также статьи в сборнике: Hachmeister, Kloft (Hg.). Das Goebbels-Experiment. Штефан Крингс справедливо указывает на то, что «до сих пор нет связного изложения всей сложной системы сфер деятельности RMVP, равно как нет и дифференцированного анализа внутренних кадровых структур и структур власти», см.: Krings S. Das Propagandaministerium. Joseph Goebbels und seine Spezialisten. S. 29–48, здесь – S. 30. Написанная Лонгерихом биография Геббельса (Longerich. Joseph Goebbels) также не восполняет эту лакуну. Основой солидного описания сегодня может служить двухтомник Зёземана, см.: Sösemann. Propaganda. Medien und Öffentlichkeit in der NS-Diktatur.

3.Stephan. Joseph Goebbels. S. 12. Цитата далее: ibid. S. 13.

4.Детальнее о проблеме «научной обработки» Институтом истории Новейшего времени см.: Sösemann. Alles nur Goebbels-Propaganda?

5.Sösemann. «Ein tieferer geschichtlicher Sinn aus dem Wahnsinn». S. 164.

6.Von Jahr zu Jahr. S. 57.

7.Adorno. Jene zwanziger Jahre. S. 501. Цитата далее: ibid. S. 502.

8.Die Legende von den zwanziger Jahren // Plessner. Gesammelte Schriften VI. S. 263–279, здесь – S. 277.

9.Xammar. Das Schlangenei. Berichte aus dem Deutschland der Inflationsjahre; Schütz. Was eigentlich ist geschehen? Eine – nicht nur – persönliche Vorbemerkung // Schütz. Mediendiktatur Nationalsozialismus. S. 8.

10.Вновь введенным нацистами в обиход понятием «гау» с 1926 года обозначались существовавшие параллельно с «землями» административные единицы Третьего рейха, точнее говоря, территориальные области НСДАП, партийно-избирательные округа, число которых к 1941 году достигло 41 гау. Аннексированные нацистской властью территории разделялись на «рейхсгау». Планировалось, что после окончательной победы Гитлера эта структура сменит традиционный «земельный» строй Германии. Соответственно, гауляйтер – букв. «руководитель области».

11.Wildt M. Goebbels in Berlin. Eindrücke und Urteile von Zeitgenossen aus den Jahren 1926 bis 1932 // Hachmeister, Kloft (Hg.). Das Goebbels-Experiment. S. 73–84.

12.См.: Paul. Aufstand der Bilder. S. 83–252.

13.Ibid. S. 260–261.

14.Bussemer. Propaganda und Populärkultur. S. 20.

15.Ibid. S. 78. Цитата далее: ibid.

16.Gleichschaltung – «унификация», «уравнивание», «приспособление», «приобщение» предприятия, человека или любой сферы жизни к государственной идеологии, строящееся на безоговорочном подчинении. Виктор Клемперер слышал в этом слове «щелчок кнопки, приводящей людей […] в движение, единообразное и автоматическое» (Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М., 1998).

17.Goebbels-Tagebücher. Teil II. Bd. 2. S. 607.

18.Bussemer. Propaganda und Populärkultur. S. 147.

19.Schäfer. Das gespaltene Bewusstsein. Über die Lebenswirklichkeit in Deutschland 1933–1945 // Schäfer. Das gespaltene Bewusstsein. S. 114–162. О последующем см. также: Die nichtnationalsozialistische Literatur der jungen Generation im Dritten Reich // Ibid. S. 7–54.

20.Фёлькиш (нем. völkisch от Volk – «народ») – одна из центральных категорий этнического расизма и антисемитизма Германии, вариация понятия «народного», в конце XIX века сменившая концепт «национального»: прилагательное позволяло апеллировать к большим массам, включая в мировоззрение компоненты арийского неоязычества.

21.Maase. Grenzenloses Vergnügen. S. 205.

22.Али. Народное государство Гитлера, особ. С. 53–105.

23.Schütz. Das «Dritte Reich» als Mediendiktatur, здесь – S. 138. Курсив в оригинале.

24.Bussemer Th. «Über Propaganda zu diskutieren, hat wenig Zweck». Zur Medien- und Propagandapolitik von Joseph Goebbels // Hachmeister, Kloft (Hg.). Das Goebbels-Experiment. S. 49–63, здесь – S. 53.

25.Stephan. Joseph Goebbels. S. 32–33, здесь – S. 33.

26.См.: Härtel Ch. «Soldat unter Soldaten». Der Journalist Joseph Goebbels // Hachmeister, Kloft (Hg.). Das Goebbels-Experiment. S. 16–28. См. текст свидетельства о назначении: RGBL / Часть I № 21 от 17 марта 1933 года. S. 104.

27.См.: Ryback. Hitlers Bücher.

28.В официальных названиях, речах и бюрократических документах строители нацистского режима упорно отдавали предпочтение традиционным («народным») немецким аналогам заимствованных слов: «письменность» (Schrifttum) вместо «литература» (Literatur); «мировоззрение» (Weltanschauung) вместо «идеология» (Ideologie); «народ» (Volk) вместо «нация» (Nation), «духовный» (geistig) вместо «интеллектуальный» (intellektuell).

29.Цифры из памятки юрисконсульта RSK Гюнтера Генца Союзу писателей рейха (без даты, прибл. август/сентябрь 1935 года): BArch R 56 V/73. Bl. 1–6a.

30.Об этом и о нижеследующем см. обзоры, относящиеся к 1937 году, в издании: Der deutsche Buchhandel in Zahlen. S. 10–11, 17, 22, 27, 29. См. также цифры, которые приводит Хорст Кильман: Kliemann H. Der Buchhandel in Deutschland // Der Buchhandel der Welt. S. 15–52, здесь – S. 24–29.

31.Цифры за 1933/34 гг. приводятся по: H. Dähnhardt. Zur Entwicklung des öffentlichen Büchereiwesens // Die Bücherei. 1941. № 8. S. 305–308.

32.Подробнее об этом см.: Broszat. Der Staat Hitlers; Hüttenberger. Nationalsozialistische Polykratie; Rebentisch. Führerstaat und Verwaltung im Zweiten Weltkrieg.

33.Die Prinzeninseln. Hamburg 2009. S. 120.