Басад

Соседка

Он сглотнул слюну, ощутив сквозь сумбур из обрывков сна и подъемной мути хорошо знакомый металлический привкус. Десны кровоточили. Поморщившись и прикрыв глаза, он ухмыльнулся, здороваясь со старым недругом. Иштван давно заметил, что уже в первом столкновении с новым днем – в этом испитии собственной крови – присутствует напоминание о смерти. “И человек сразу принимается чистить зубы, как бы вступает в противостояние, бросает вызов этой самой смерти, или… или хотя бы старается отвлечься”, – думал он, глядя как остатки зубной пасты нехотя выползают из мятого тюбика.

Странно, человечеству удалось каким-то чудом договориться и сойтись на этом первом, всеми принятом форпосте обороны – зубы. На него вдруг нахлынуло чувство сострадания при виде жалкой, и потому особенно трогательной попытки сберечь хоть что-то в заведомо обреченной, безнадежной борьбе. Оно сближало его с другими людьми, дарило скорбное, но теплое ощущение братства в горе. Иштван был уже почти готов всех простить и обнять, но когда он надолго зацикливался на таких мыслях, ему становилось противно.

Иштван прополоскал рот, окинул взглядом отражение в зеркале и отправился одеваться. По утрам, пока новый день едва теплился первыми лучами, возникало чувство некой надежды, радостного предвкушения, словно отголоски полузабытой мелодии из далекого детства. Но Иштван просыпался поздно, и ему редко удавалось застать это призрачное ощущение, пока оно не растворилось в дневной суете и обыденности.

Одевшись, Иштван нацепил темные очки и вышел. Было жарко. Зной и духота навалились сразу за дверью. Он скатился по лестнице, прошел через заботливо ухоженный садик и спустился на улицу. У каменной ограды в тени раскидистого дерева стояла соседка с верхнего этажа. Ей было за шестьдесят, звали ее Дина, и у нее не было ни мужа, ни детей, ни какого-либо определенного занятия. Она была толстая, задорная, с красными короткими волосами, вечно носила странные мешковатые одеяния и большие яркие украшения.

– О-о-о, доброе утро, – акцентируя слово “утро”, пропела соседка. – Ба! Ваше сиятельство соизволило-таки проснуться? Не рано ли? Всего два часа дня, – продолжала она с ликующей интонацией. – Кстати, ты вообще собираешься внести платеж за уборку подъезда? Полгода уже! Совесть у тебя есть, стервец ты этакий?

Как, интересно, соотносится понятие совести с уборкой подъезда? – подумал он и машинально поправил ее вслух:

– Кхм, пять. Пять месяцев, если быть совсем точным.

– А скажите, пожалуйста, с какой радости в четыре утра ни в чем не повинные горожане удостоились чести вкушать великую музыку Иоганна Себастьяна?

– Гендель, это Гендель. Фридрих Георгович. А ты нарочно встала на солнцепеке поговорить с прохожими о классической музыке?

– Нет, я жду! И не воображай себе, не встречи с тобой или с твоим Генделем, – широким жестом Дина отмахнулась от аудиенций и с великим композитором, и с героем нашего рассказа. – Такси жду. Уже двадцать минут тут загораю, а его все нет.

– И куда ж ты намылилась?

– К ветеринару, – она кивнула на пластиковую клетку, бережно спрятанную в тени ограды.

Дина постоянно твердила, что ненавидит людей, но по сути была добра и отзывчива, несмотря на вечную язвительность. Кроме ухода за садом, она опекала местных котов. Два раза в день Дина спускалась во двор с огромной миской подозрительно пахнущей смеси, и на этот праздник желудка сбегались десятки котов и кошек с ближайших окрестностей. А отдельные представители круглосуточно несли посменный караул у подъезда, растянувшись на прохладных камнях лестницы или нежась на солнышке в саду.

– Ты теперь лечишь у ветеринаров уличных котов?

– Никто другой ведь этого делать не станет. Мне – благополучно выжившей из ума пенсионерке – уже можно.

– Ну,.. раз так – поехали. Подвезу.

Она грузно втиснулась со своей клеткой в его старую машину. “Человек и кошка плачут у окошка, серый дождик каплет прямо на стекло…”⁵¹ – вспомнилась Иштвану когда-то любимая песня. Дина долго пристраивала злополучную ношу на заднем сиденье, затем уселась и придирчиво осмотрела захламленный салон. Потом протянула руку, сняла веточку, приставшую к майке у него на плече, опустила окно и аккуратно выбросила ее на улицу. Многозначительно помолчав, она потребовала:

– Но ты должен сразу пообещать ехать медленно, – Дина пристегнулась и тщательно расправила пояс безопасности. – Я не переношу быстрой езды.

Дождавшись окончания очередного театрального акта, он завел двигатель и включил кондиционер.

– Курить можно? – спросила она, как только машина тронулась.

– Можно-можно, – пожал плечами Иштван. – Тебе все можно.

Дина закурила и произнесла вкрадчивым тоном, будто продолжая давний разговор:

– А где же невеста нашего принца?

– Невеста… невеста…

Мало ей кота, нет, надо еще и меня пилить, – подумал он.

– Не возбуждают меня белые платья. Да и какие тут принцессы, ты кругом посмотри.

Они остановились на шумном перекрестке. В людском потоке к пешеходному переходу приближалась молодая крашеная блондинка. Она тянула за руку девочку в смешном салатовом платьице. Девочка упиралась. Резко дернув, мать развернула ее к себе и бросила пару слов, скупо жестикулируя. Дочка насупилась, отвернулась и положила руки на парапет. Блондинка сняла солнечные очки и принялась их протирать. Зажегся зеленый свет, пешеходы засуетились и, обтекая машины, хлынули на переход. Мать продолжала рассеянно протирать очки, дочь самозабвенно пинала носком сандалии железный парапет.

“Самозабвение, – думал он, – самозабвение, или нет, тут что-то другое…” Сзади раздался резкий гудок, Иштван очнулся и увидел, что свет уже сменился, машины тронулись, и за ними образовалась длинная очередь. Спохватившись, он вогнал передачу и выжал газ. Дина тоже пришла в себя, заворочалась и потянулась к клетке.

– Я же просила ехать медленно! Где ты вообще взял такую развалюху?

Он покосился на нее и выразительно вздохнул. Машину тряхнуло на выбоине, и соседка врезала Иштвану клеткой по голове. Кот издал страдальческий мяв и затих. Дина продолжала ерзать и угомонилась, лишь когда после нескольких неуклюжих попыток ей наконец удалось перетащить драгоценную поклажу к себе. Водрузив ее на колени, Дина тоже наигранно вздохнула, передразнивая Иштвана, и победоносно вымолвила:

– Действительно, к чему разговаривать с сумасшедшей брюзгливой старухой?!

Она задумалась, и остаток пути прошел в тишине. Вскоре они приехали. Из щели запертой двери торчала записка. Выдернув ее, Дина объявила, что ветеринар отлучился, и попросила подождать вместе с ней. Иштван пристроился на краю чахлой клумбы, прислонился спиной к стене дома и закурил, посматривая сквозь полуприкрытые веки на Дину, которая монументально встала напротив входа в клинику. Вся ее поза подчеркивала утрированное нетерпение. Загодя предвкушая скорую расправу, она была явно рада тому, что приходится ждать.

Ветеринар явился минут через двадцать.

– Где это черти носят нашего ученого эскулапа? – процедила Дина, смакуя каждое слово и с трудом сдерживаясь, чтобы не выплеснуть в один присест все накопленное за время ожидания.

– Добрый день, – приветливо откликнулся ветеринар. – Дина, пожалуйста, проходите.

– Сколько можно шляться где ни попадя?! Здесь не только кот, я сама скоро окочурюсь от этой жары, – Дина гулко пригвоздила к столу записку. – Могли бы хоть воды предложить пожилой даме!

– Кто окочурится? Дина, прошу, присаживайтесь, – ветеринар улыбнулся и поставил перед ними два запотевших пластиковых стаканчика.

– Конечно, окочурится! И без вашего ветеринарного диплома видно.

– Так-так, не стоит сгущать краски. Давайте-ка посмотрим, – ветеринар распахнул клетку и аккуратно извлек оттуда рыжего полосатого пациента.

Ветеринар делал все неторопливо, обстоятельно, как бы с ленцой. Тихо посмеиваясь, он мягко парировал ее колкости с простым искренним добродушием. Посидев некоторое время, Иштван встал и пошарил в карманах в поиске сигарет. Пачка оказалось пуста. Он окинул взглядом сцену реанимации несчастного животного и, убедившись, что Дина и ее кот находятся в хороших руках, вышел на улицу.

Постояв в нерешительности, Иштван направился вниз в сторону ближайшего перекрестка. Народу почти не было. Он шел по узкой извилистой улице с невысокими старыми домами. На облицованных посеревшим камнем стенах тут и там громоздились выцветшие рекламные щиты. Надписи на вывесках были едва различимы, но сквозь полустертые буквы еще проступали очертания мнимых горизонтов, и по сей день манящих в неведомые дали уже давно несуществующих людей.

Неподалеку от перекрестка на противоположной стороне улицы суетился поджарый молодой человек. На нем красовались спортивные штаны с лампасами, майка в обтяжку и модные очки. Аккуратно подстриженные волосы были прилизаны какой-то дрянью. Неспешно и обстоятельно он намыливал крыло новенькой машины. Хлопья пены скользили по зеркальным поверхностям и оседали на мостовую, покрытую жирными пятнами втоптанной в асфальт шелковицы.

Иштван остановился, разглядывая излишне чистоплотного субъекта. Сцена чем-то раздражала и назойливо привлекала его внимание. Это же надо такое удумать – вылизывать и без того кристально чистую тачку, да еще в дикую жару… Кстати, почему этот Мойдодыр не в офисе? Неужто специально взял отгул, чтобы всласть посмаковать этот авто-фетиш? Иштван увлекся и уже дирижировал в такт своим мыслям, субъект оглянулся и наш герой, осекшись, неловко оборвал очередной взмах. Обойдя машину и как бы заслоняя ее, автолюбитель продолжил оглаживать ее с другого бока. “Ревнует”, – подумал Иштван и, посмеиваясь, потопал дальше. “Смотрите, – отходя, он широко повел рукой, словно приглашая воображаемых зрителей. – Пожалуйста, любуйтесь. День, улица, чувак, машина, бессмысленный и яркий свет…”

Ларек отыскался в конце соседнего переулка, такой же ветхий и неказистый, как и все вокруг. Купив сигареты, Иштван в задумчивости остановился. Возвращаться не хотелось, и он отправился бродить по окрестностям. Повинуясь капризам холмистого ландшафта, узкие улицы причудливо переплетались, и всякий раз, сворачивая на перекрестке, Иштван оказывался как бы в иной плоскости. Ему давно не доводилось бывать в этой части города, где даже застывший воздух полнился чем-то неуловимым, становясь более плотным, насыщенным; а облупившаяся штукатурка домов и ржавая сетка приземистых покосившихся заборов странно гармонировали с блеклыми деревьями и выгоревшей травой.

Иштван замедлил шаг перед калиткой дворика, окруженного по периметру вьющимися кустами. Внутри виднелись хаотично разбросанные цветочные кадки и кактус в человеческий рост в дальнем углу. Его внимание привлекли осколки посреди дорожки из гравия, делившей двор на два правильных квадрата. Над входом на выгоревшей стене виднелось прямоугольное пятно от некогда светящейся вывески с номером дома. Обломки фонаря и темное пятно красиво дополняли друг друга, придавая картине целостность, завершенность.

Присмотревшись, он заметил на осколках ниточки паутины, уже покрывшиеся бархатистым налетом пыли. И ведь никто не посмел убрать или просто смахнуть битый пластик в сторону, – думал Иштван. Наверняка тут живут особенные люди, отзывчивые и чуткие к неброской красоте.

Постояв, он отправился дальше, отходя медленно и осторожно, чтобы не нарушить резким движением янтарную тишину этого тонкого равновесия. В нечетких размытых гранях, в трещинах и царапинах ему виделись наполненность едва уловимыми смыслами, жизнь и теплота. Время своим касанием смягчало краски, примиряло детали и контуры, утоляло боль и тоску, сквозящую из пустоты зазоров, делая вещи более настоящими, живыми.

Покинув этот заповедник времени, Иштван вышел к знакомому перекрестку. Молодой человек уже смыл пену и теперь насухо протирал лоснящийся на солнце автомобиль большим специальным полотенцем. Иштван закурил и остановился на противоположной стороне улицы. Отгороженный темными стеклами очков, он рассматривал рачительного субъекта, следя за его плавными движениями. Вдруг на Иштвана вновь, но на сей раз более резко и осознанно, нахлынуло прежнее ощущение. Кроме грубой несообразности с окружающим, в этой сцене ясно проступило что-то неприличное, отталкивающее, что-то эротически-извращенное. Поежившись, он передернул плечами, сбрасывая наваждение, отшвырнул недокуренную сигарету и громко произнес:

– Красивая у тебя машина, – непосредственная близость происходящего к заповеднику времени оскорбляла его эстетический вкус, и Иштван едва сдерживался, чтобы не скатиться в откровенное хамство.

Субъект на мгновение застыл и принялся расплываться в гордой улыбке. Когда это самодовольство достигло предела допустимой скулами ширины, Иштван приподнял очки, тоже улыбнулся и произнес, акцентируя каждое слово:

– Феноменально. Красивая. Машина, – подмигнув, Иштван прищелкнул углом рта, отвернулся и направился в сторону ветеринарной клиники.

К его возвращению сеанс реанимации уже почти завершился. Напоследок коту поставили капельницу и поместили в питомник, где он должен был остаться под наблюдением еще на несколько дней.

– Какую цену назначит многоуважаемый доктор? – ехидно поинтересовалась Дина.

– А разве это ваш кот? – парировал ветеринар, пожимая плечами.

После затянувшейся прощальной клоунады с пародией на реверансы и нарочито комичными расшаркиваниями Дина, наконец, позволила себя выпроводить.

– Карета подана. Куда прикажете? – Иштван галантно распахнул перед ней дверь машины. – Теперь домой?

– Такой обходительный джентльмен – привозит, увозит. Шикарно! А изначально ты куда направлялся?

– Пожрать… ну, то есть откушать завтрак, если вы изволите продолжать в той же изысканной манере.

– Завтракать, пожалуй, поздновато. Давай-ка лучше угощу тебя обедом.

– Да ладно, Дина…

– Мне как раз рассказали о новом итальянском ресторанчике. Очень хочется взглянуть. Вы не составите компанию пожилой даме?

В небольшом кафе по случаю буднего дня не было никого, кроме молодой официантки, скучавшей у входа в компании своего мобильника. Выбрав столик на улице, они устроились в тени под широкими тентами. В ожидании заказа Дина попыталась возобновить разговор на близкую сердцу каждой женщины тему, но так как на любовном фронте у Иштвана творилась полная неразбериха, отвечал он туманно и уклончиво.

Ничего толком не добившись, Дина решила сменить жертву и стала присматриваться к скучающей особе. Для начала она осведомилась, как ему нравится официантка, и сколько ей, по его мнению, лет. Потом, уловив момент, Дина подозвала ее и принялась заваливать разнообразными вопросами. Радуясь возможности пообщаться, девушка охотно отвечала. Оказалось, что ей двадцать три года, раньше она жила в другом городе, но теперь переехала и учится на дизайнера в одном из местных колледжей. Официантка несколько раз повторила, что ей все очень нравится и что все у нее в жизни очень, ну просто очень хорошо. При этом Иштван представил, как это юное создание подпрыгивает и радостно хлопает в ладоши. Насытившись этим птичьим щебетом, он отвлекся и задумался о своем.

К действительности его вернула резкая перемена тона. Преисполнившись особой доверительности, Дина призналась официантке, что Иштван ее сын. Во дает! – подумал он, не мигая уставившись на соседку. А она как ни в чем ни бывало тараторила дальше. Ее голос был полон триумфа. Она светилась. Поначалу смысл ее фраз лишь обрывками достигал его ошарашенного сознания. Тем временем Дина, расхваливая своего новоиспеченного сыночка, бесцеремонно сватала его бедной девушке.

Околдованная Диной, та неотрывно глядела на Иштвана с глуповатой улыбкой. Дина ликовала. Она выдумывала все новые, более и более несуразные и умилительные истории из его раннего детства и отрочества и, наклонившись к девушке, конфиденциальным тоном, но так, чтобы Иштван тоже мог слышать, нашептывала их ей на ухо. Поудобнее устроившись в кресле и закинув руки за голову, он с восхищением следил за происходящим. Официантка так же радостно кивала и поддакивала, игриво посматривая в его сторону. Исчерпав амурную тематику, Дина попробовала было завести витиеватую беседу о дизайне, но девушка смущенно захихикала и призналась, что она только начала учебу и ничего ни в чем не понимает. Разговор в очередной раз сменил направление, и вскоре наскучившая Дине девушка была отпущена с миром.

Вдоволь натешившись официанткой и слегка подкрепившись, Дина принялась рассказывать о себе. Выяснилось, что по образованию она психиатр, долго работала в большом государственном учреждении и несколько лет назад вышла на пенсию. Избавившись от службы, она почувствовала, что пришло время себя баловать, и стала, по ее выражению, любовно пестовать свои маленькие сумасшествия. Кроме покровительства над кустами и котами, она с недавних пор взяла шефство над птицами, устраивая для них кормушки у себя на балконе и рядом с домом. Дина обожала покупать себе подарки, много читала и наносила светские визиты бесчисленным подружкам.

– Правда, – добавила она с усмешкой, – ни у кого долго не засиживаюсь, потому что все быстро начинают меня раздражать.

Они давно закончили есть, и, подхватив ее ноту, Иштван предложил заказать кофе и закругляться, пока он тоже не попал в эту категорию. Дина рассмеялась и заявила, что он действительно очень назойлив, не в меру болтлив и уже порядком ей надоел. После кофе, к которому, не преминув упомянуть о вреде мучного и сладкого, Дина заказала себе два пышных кремовых пирожных, он отвез ее домой и поехал гулять по берегу моря.

На другом конце города в опустевшей клинике было темно и тихо. Ветеринар давно ушел. Пустые клетки зияли распахнутыми дверцами. Лишь одна была закрыта, в ней лежал Динин уличный кот. Он умер в тот же вечер, а Дина и Иштван продолжали общаться еще долгие годы.

Близились сумерки. Море наполняло воздух гулом прибоя. Иштван шел, и волны с мягким шелестом смывали его следы. Влажный бодрящий ветер бил в лицо соленой прохладой, срывая последнее тепло остывающего песка. Ночь вступала в свои права, все затихало и успокаивалось. Густея, мгла мягко поглощала дневные звуки и запахи. Темнота бездонного неба, выплеснувшись на прибрежные холмы, вспенивалась созвездиями далеких электрических огней. В потоках воздуха, струящегося от нагретой за день земли, мерцал и искрился город – косые лучи уличных фонарей, желтые окна домов и красные точки машин.

Мой папа и Томи Лапид

Во фрагменте “Азриэли, Дина и Миша без крыши” я обещал найти и приложить к роману крайне амбициозное и не менее инфантильное письмо, сочиненное в студенческие годы вместе с моим школьным товарищем Павлом. Оно адресовалось тогдашнему министру юстиции Томи Лапиду и касалось кардинального решения сразу двух острейших проблем нашей страны – внешней безопасности и отделения религии от государства – посредством переселения светской части израильского общества в какую-нибудь более благополучную точку земного шара. А басадоподобных оставить тут с Божьей помощью разбираться с палестинцами.

Копия этого шедевра политической мысли у меня не сохранилась. Основную его часть составлял эскиз бизнес-плана, первым этапом которого была передислокация наиболее зажиточной и мобильной прослойки – тружеников хайтека и финансистов, – а венчалось все высокой и даже лирической нотой. Для наглядности и создания вовлеченности рисовалась картина утопического будущего, где Томи на причале в белых штанах встречает новоприбывающих сограждан, а те машут ему руками и… (вероятно, мы выразились не совсем так, но нечто подобное ввернули) …и в воздух чепчики бросают!

За время написания романа в надежде обнаружить вторую копию я сумел разыскать Павла, который, оказывается, перебрался в Амстердам. Вспомнили школьные годы, посмеялись над прежними чудачествами, однако и тут меня ждала неудача – воззвания к министру не нашлось и у него. Тогда было решено выделить время и попытаться воссоздать исходный текст. Но сперва на меня навалилась бытовуха, потом он был занят, и задумка не осуществилась.

Оставалась еще гипотетическая возможность обратиться в Кнессет⁵², хотя вряд ли правительство столь трепетно отнеслось к нашему проекту, чтобы хранить его все эти годы. Кроме того, контакты с властями чреваты непредсказуемыми вопросами – от степени моей гражданской благонадежности до уточнения, какими именно препаратами надо было зарядиться, чтобы составить и, главное, отправить им подобный документ.

Как видите, ничего не клеилось. На крайний случай существовал и компромиссный вариант: вернуться к фрагменту, где упоминалось обращение к министру, и подчистить текст – пару штрихов, как белые штаны и чепчики, добавить, а взятые на себя обязательства убрать. Вышло бы более гладко, но как-то неправильно и в чем-то нечестно. Хотя к этому моменту я уже начал сомневаться: так ли интересно обращение двух нетрезвых студентов к давно почившему политику, к тому же неизвестному большинству читателей?

Получается, я задолжал вам рассказ, и подходящая история, напрямую относящаяся к роману, действительно, произошла непосредственно перед награждением ручкой Montblanc.

Этим же летом, накануне провозглашения меня лучшим аспирантом вдруг позвонил мой отец. Я говорю “вдруг”, потому что он звонит крайне редко. Ему и раньше-то было со мной непросто, а когда я пустил под откос успешную карьеру ради сомнительных литературных экзерсисов – какой-то придури – он записал меня в категорию юродивых и вовсе махнул рукой.

На самом деле, в высшей мере гуманное решение. “Доброжелателей”, пытающихся лечить меня от этой “хандры”, и так хоть отбавляй. А папа не стал заморачиваться. Он довольно прямолинеен, и свойственных мне мерехлюндий за ним не водится. Самоедской рефлексией и нерешительностью он не страдает. Или, во всяком случае, подобно мужчинам старой закалки (в лучшем понимании этого выражения), не позволяет себе расклеиваться при близких.

Даже не знаю, действительно ли он обладает настолько устойчивой психикой, что тараканы у него в голове просто не водятся, либо он их так выдрессировал, что они маршируют строем и салютуют, браво звякая шпорами. Если его и грызут собственные изъяны и ощущение своей уязвимости, наружу это не выплескивается. Не уверен, что это лучшая жизненная тактика, но, во всяком случае, она заслуживает уважения.

– Привет… – произнес он каким-то странным, неправильным тоном.

– Привет, – отозвался я.

Повисла тишина. Казалось, он в замешательстве, что на моей памяти с ним почти не случалось. Это пугало и настораживало. Мой отец ведь такой, каким должен быть разведчик в советских фильмах о Второй мировой. О себе не распространяется. Военных тайн не разглашает. Если и говорит, то по делу, и не треплет зря языком.

А я… так – размазня какая-то. С такими в разведку не ходят. Куда там… Не знаю, действительно ли он так думает. По крайней мере, мне так кажется. Отец же не чета мне. У него всегда все нормально. Все. Нормально. Хотя он постоянно на взводе, как перед штыковой атакой. Но останови его и спроси – ты как? Все нормально. А что? Нормально – до зубовного скрежета.

Удушливое молчание длится. Напряжение нарастает.

– Что-то случилось? – решаюсь нарушить тишину я.

– Не знаю, стоит ли тебе говорить… – выдавливает мой отец-разведчик.

Я, естественно, пугаюсь еще больше. Папа, как-никак, не привык пасовать ни перед какими преградами. По приезде в Израиль мой отец в сандалиях и носках…

Тут для российских читателей необходимо небольшое пояснение. В Израиле понятие какого-либо дресс-кода практически отсутствует. Как мужчины, так и женщины преимущественно шастают в чем попало. Вдобавок большую часть года здесь такая жара, что основной вопрос не в том, как бы получше одеться, а в том, как бы раздеться, сохраняя отдаленное подобие приличия.

Однако при этом, по абсолютно неясной причине, обувать сандалии поверх носков здесь совсем не комильфо. С точки зрения местного этикета, выйти на улицу в сандалиях с носками… это как… не знаю даже, с чем сравнить, допустим, явиться на светский раут в семейных трусах.

Так вот, по приезде, пока остальные новые репатрианты в растерянности хлопали ушами, мой папа в сандалиях и носках – то есть в абсолютно несуразном для здешних широт виде этакого почтальона Печкина (чего ни он, ни мы тогда не понимали), и для полноты образа примерно с такой же, как в том мультфильме, советской сумкой на боку… Мой папа, в чужой стране, не зная языка, и вооруженный лишь туристическим разговорником да набором выразительных жестов, ринулся в битву на ниве трудоустройства.

Обошел пешком пол-Иерусалима, нашел работу по специальности в солидной конторе, но на этом не остановился, а, боюсь даже представить какой именно пантомимой, впарил им, что вместо него будет работать его приятель – хороший специалист, но далеко не такой пробивной и не способный на подобные подвиги. Затем мой неутомимый отец обошел оставшиеся полгорода и добыл место уже для себя.

И вот мой папа, самых лучших правил, без страха, упрека и иных полезных качеств, молчит в трубку и не знает, что сказать. И это молчание настолько насыщено, даже переполнено…

– Пап, алле, что случилось? Хватит меня пугать.

И тут мой отец совершенно несвойственным ему деревянным голосом зачитывает уведомление от Министерства внутренних дел, извещающее моих родителей о том, что их старший сын – то бишь я – скончался на прошлой неделе.

Уж не знаю, что происходило с папой до и во время этого звонка; как я уже говорил, душевные переживания моего отца – тайна за семью печатями, но сперва я разражаюсь диким гоготом. Сквозь хохот прорезается мысль: не то чтобы это вовсе не произойдет, но МВД уж как-то слишком предвосхищает события. Правда, озвучивать это наблюдение родителю, звонящему убедиться, что его непутевый сынок еще обитает среди живых, было не вполне уместно.

Вдруг я ловлю себя на том, что панически ощупываю собственное тело. Пробегаю пересохшим языком по зубам. Тело, как тело. Бренное, конечно, но еще вполне живое.

Волна липкого страха схлынула, и я вспоминаю, как недавно перечитывал “Письмовник” Шишкина. Когда мне плохо, я забываюсь в пространстве любимых книг. У Шишкина стажер на практике в больнице, дожидаясь, пока отдаст концы сбитый машиной бомж, курит на улице и спрашивает себя: зачем нужен этот старик? А потом написано: “Теперь все хорошо. Ничего не болит, никто не гонит. И вот так мыл его и разговаривал. Не знаю, помогло ли это ему в смерти, но мне это очень помогло жить”.

Меня тогда тронули две вещи. Во-первых, я понял, когда настанет то самое многажды обещанное “все хорошо”. Меня всегда коробило, что это утешение на все случаи жизни, сплошь лживо и фальшиво, и почему, собственно?.. Да, вероятно, потому, что мы так и не нашли ничего лучшего. Я подумал, что, следуя этой логике, и у меня тоже “все будет хорошо”, жаль только, к тому моменту уже не станет самого меня. А не понял я вот что: почему и чем это помогает жить? Осознанием того, что череда сумбурных и зачастую травматичных происшествий когда-то, и не так чтобы не скоро, закончится?

– Не пугайся, пап, – говорю я, кое-как выкарабкавшись из каскада противоречивых переживаний. – Я жив, очень даже жив. – И, помолчав, через силу добавляю: – Все будет хорошо. А… кстати, ты это… только не выбрасывай. Хочу сохранить на память.

На этом заканчивается разговор с отцом, и вскоре письмо от МВД занимает достойное место рядом с ручкой и уведомлением об изгнании из рая. А у меня пока еще не все хорошо. Зато и не скучно. Кроме того, в свете “похоронки”, извещающей о моей безвременной гибели в борьбе с академической системой, сакральный артефакт – ручка Montblanc – приобретает новое измерение абсурда. Если в эпилоге можно было говорить об абсурде в квадрате, так как я не лучший и не аспирант, то теперь мы имеем абсурд в кубе. Как ни странно, никого в институте не смутило, что получать приз прибыл “новопреставившийся” “покойник”.

И этот кубический абсурд… эта кумулятивная совокупность мировой бредятины, которую не вместить и не объять, далеко не ограничивается академической средой или даже отдельно взятым государством.

Так что хорошо еще отнюдь не все. Но и далеко не все плохо. Черновик романа почти готов. Остается заполнить пробелы, отшлифовать и скроить из набросков последний фрагмент, который истинным адептам постулата “все будет хорошо” не стоит даже открывать, и рекомендуется, не искушая судьбу, благополучно отложить книгу в конце этого рассказа.

Однако, несмотря ни на что, ручка Montblanc, ждущая своего часа за стеклом серванта, помогает мне писать. И это помогает жить.

Жить вопреки или, наоборот, благодаря заверению МВД о том, что уроженец Санкт-Петербурга Ян Росс – кавалер ручки Montblanc – “верный присяге, проявив героизм и мужество”, пал в неравном бою за безымянную наночастицу.