– А я думал, что мир – это всего лишь проекция, которую наш разум создает под влиянием органов чувств, —Рахмиэль закончил с прической и повернулся к Эфрат.

– Это верно, но пока ты не ушел в горы, а я не превратилась в неподвижную статую, нам не грозит рассуждать о таких категориях, как жизнь в пределах собственного разума. Зато мы можем сходить куда-нибудь поесть, прежде чем начнется съемочный день.

– Где ты желаешь притворяться человеком на этот раз?

– Мне без разницы. – Эфрат подошла к нему и медленно прижалась всем телом. – Пусть мир видит нас вместе, люди должны думать, что я – одна из них.

– Да ты меня используешь, – он положил руки ей на бедра и прижал к себе еще плотнее.

– Какая поразительная проницательность. Видно, твои родители не зря платят за твой институт.

– Университет, это университет.

– Звучит как «мои родители платят еще больше», – рассмеялась она.

– Да, платят немало. Но они могут отличить настоящее от подделки. А потому, я уверен, ты им понравишься.

– Что?

– Это шутка, – ухмыльнулся Рахмиэль. – Я был уверен, ты рассмеешься. – В его взгляде можно было уловить легкую долю иронии.

– Прости, я слишком стара для твоего современного юмора. – Эфрат спасалась бегством на запретную территорию.

– А … сколько тебе лет? – территория переставала быть запретной.

– И снова, «что»?

– Это такая страшная тайна?

– Не то, чтобы, просто я уже точно не помню. Я тут довольно давно. – Эфрат предпочитала избегать обсуждения этой темы, как и взгляда в глаза, когда такие вопросы возникали. А случалось это крайне редко.

– Как это случилось?

– Воу, смузи, мы не настолько близки.

– Смузи?

– Потом расскажу, мой диетический друг. Одевайся, пойдем завтракать, – сказав это, она отправилась на поиски лакированных Katy Perry.

Среди людей преобладает мнение, что пасмурный, пронизанный ветром день предназначен для какао с зефиром, пледа и хорошей книги. Какая потеря возможности жить драматично! Эфрат не любила упускать возможности, а потому сегодня наслаждалась ветром, окутывающим ее тело холодом и едва ощутимым туманом, принесенным с далеких вод северной Германии. Стук ее каблуков был едва слышен на оживленной улице, где собрались все существующие в мире национальности и разнообразие гастрономических предпочтений. Все что угодно, от индийских деликатесов до корейского фаст-фуда, небольшие уютные ресторанчики заполняли пространство между шумными гастро-барами.

– И ведь ни одного Старбакса, – констатировал Рахмиэль.

– Да, после того как они продемонстрировали чрезмерный интерес к расширению в определенных странах, здесь от их услуг почти отказались, – Эфрат смотрела по сторонам, выбирая подходящее место для позднего завтрака.

– Могу понять, они сильно изменились за последние лет пять, – Рахмиэль кивнул в знак согласия.

– Кухню каких стран ты предпочитаешь в это время суток? – спросила Эфрат, которая никак не могла решить, какое из заведений вызывает у нее меньше раздражения.

– Может, стоило пообедать в отеле?

– Идея на миллион, но мы уже здесь, давай попробуем выжить в этом море нелепостей, – сказав это, Эфрат наконец повернула в сторону.

Они подошли к дверям стейк-хауза, в котором ваш потенциальный обед был представлен в витринах-холодильниках прямо в зале. Интерьеры ничем не выдавали прославленной репутации этого заведения, ценник которого был таким же высоким, как и мастерство поваров.

– Irish Premium Beef blue для нас обоих и красное сухое вино вашего возраста, – Эфрат нежно улыбнулась официантке, на лице которой застыло любезное выражение с момента, как они подошли к столику. Поп-диву в этом городе многие узнавали в очках и без.

– Тебе нравится Берлин? – Эфрат смотрела в окно, за которым вот-вот должен был начаться дождь.

– Я не поклонник больших городов, – ответил Рахмиэль. – Нужно подняться очень высоко, чтобы не слышать шума на нижних этажах.

– Я тоже люблю тишину. Когда вокруг тихо, можно расслышать все то, что я ценю намного больше людей и продуктов их однодневной жизнедеятельности.

– Тогда Берлин вряд ли лучший выбор. Если ты так любишь музыку, тебе бы больше подошел Амстердам.

– Сейчас мне нужно оставаться ближе к корням, ближе к сердцу Европы. Но твое предложение мне нравится. Я люблю дождь и пасмурную погоду, и, насколько мне известно, Амстердам этим знаменит. – Эфрат опиралась локтями на стол и медленно подносила к губам сложенные вместе ладони.

– Мы можем как-нибудь проверить. – Рахмиэль рассматривал ее лицо, наполовину освещенное холодным дневным светом. Было в ее чертах что-то неподвижное, какая-то особая жизнь, следующая своему загадочному порядку, не знающая времени, объединяющего всех остальных в этом мире. В какой-то момент ему показалось, что даже свет, идущий от окна, не касается кожи Эфрат, останавливаясь в каких-то миллиметрах от нее.

– Ты чего так смотришь? – Эфрат подняла на него глаза.

– Ничего, – ответил Рахмиэль. Как раз в этот момент официантка принесла им вино.

– Ваше вино, фрау. – Официантка поставила перед ними два идеально прозрачных бокала и бутылку вина.

– Благодарю. Мне не терпится ощутить вкус вашего возраста, – Эфрат не опасалась обвинений в дискриминации, она отлично знала, что уже сейчас ее фотографии в компании привлекательного незнакомца разлетаются по сети со невероятной скоростью. Только это сейчас и волновало официантку, кто этот человек, сидящий напротив фрау. Эфрат и сама хотела бы это знать.

– Всегда к вашим услугам. – Ни один мускул не дрогнул на лице официантки. Она разлила вино по бокалам, сдержанно улыбнулась и отошла назад к барной стойке.

– Люблю, когда все идет так, как было принято когда-то давно. Когда все на своих местах и все действуют так, как им положено, – пояснила Эфрат, заметив легкое замешательство на лице Рахмиэля.

– Понятно. – Было совершенно очевидно, что ему ничего не понятно. – Мне кажется, тебе вообще свойственно испытывать границы окружающих тебя людей.

– Отчасти, – согласилась Эфрат, сделав глоток из стоящего перед ней бокала. Темно-красное, почти бордовое густое вино оставило отпечаток на ее губах. – С другой стороны, время от времени я просто скучаю.

– Скажи, – Рахмиэль тоже сделал глоток вина, – твои возможности ничем не ограничены, вообще ничем. Ты можешь, например, спонсировать научную лабораторию или купить научную лабораторию, уехать на далекий северный остров и никогда ни в чем не нуждаться. Тебе совершенно не обязательно быть здесь, в самой гуще событий. Уверен, тебе уже говорили, что ты… подвергаешь себя риску.

– И не один раз, – подтвердила Эфрат. – Но видишь ли, я пришла в этот мир, чтобы быть тем самым звеном между небом и землей, которым в идеальном мире должен был бы быть каждый человек. И все еще здесь, потому что я, в отличие от людей, не отказалась от этого занятия. Сегодня в гуще событий, через сто лет могу, как ты сказал, купить себе лабораторию, еще через сто или двести уехать на далекий остров, а потом снова вернуться. Я буду делать то, что потребует от меня моя природа.

– И как долго? Как долго ты будешь уходить и возвращаться?

Эфрат посмотрела на него. Как-то иначе, не так, как все это время.

– Печенька, – наконец произнесла она.

– Прости, – слегка поперхнувшись, переспросил Рахмиэль, – что?

– Ты печенька. – Эфрат слегка наклонила голову. – Ты сладкий, без тебя можно жить, но ты вызываешь приятное привыкание.

– Значит ли это, что ты заметишь, если я исчезну?

– А ты собираешься исчезнуть?

– Пока нет, – Рахмиэль тихо смеялся. – Я же печенька. И хочу, чтобы меня съели. Это заложено в моей природе.

Теперь они смеялись в голос. За окном наконец начался дождь.

***

– Куда мы едем сегодня? – спросил Рахмиэль. Он лежал в постели рядом с Эфрат.

– Куда-нибудь, где я смогу наблюдать тебя без рубашки, – отозвалась Эфрат откуда-то из-под одеяла.

– Мы можем остаться здесь, – предложил Рахмиэль.

– Нет, не можем, – Эфрат откинула край одеяла и посмотрела на него, – сегодня у меня съемка для обложки нового сингла.

– О, так ты сегодня снова капризная юная… леди? – Рахмиэль ожидал какой-то реакции, но ее не последовало. – А что за сингл?

– Он называется «Only Lovers»³.

– Звучит как очень пластиковый сингл.

– Да, но нет. – Эфрат села на кровати. В мягком дневном свете ее кожа казалась не такой бледной, все выглядело так, как будто она обычный человек. Сейчас она просто находилась рядом, и этого было вполне достаточно.

– О чем эта песня? – Он подвинулся ближе, чтобы положить голову ей на колени и прикоснуться губами к ее животу.

– Эта песня, как и любой будущий хит, написана так, чтобы большинство прыгало под музыку с возгласами радости об отсутствии обязательств, а все, кто заказывает музыку, наслаждались смыслами, доступными только им, —ответила Эфрат. Она положила руку на голову Рахмиэля и легла обратно на подушки.

– Знаешь, – прошептал Рахмиэль, продолжая целовать ее все ниже и ниже, – я ведь тоже могу тебя съесть.

– Я надеюсь, ты голоден. – Эфрат улыбалась.

– Ты не представляешь. – Больше Рахмиэль ничего не говорил. Довольно долгое время.

Где-то в соседней комнате номера люкс, в кармане куртки Dsquared2 звонил телефон. Уже в который раз. Звонивший не боялся счетов за роуминг, как и любых других счетов. Трудно было сказать, что звонивший вообще чего бы то ни было боялся. Доподлинно было известно только то, что раньше на его звонки всегда отвечали.

– Что мне делать на студии, пока у тебя будет съемка? – Они сидели в машине, Эфрат снова босиком, а Рахмиэль снова слегка сонный. В последние дни он плохо высыпался.

– Ты будешь там же, где и все это время, в опасной близости от меня.

– Это не так опасно, как может показаться на первый взгляд.

– Твое безразличие к собственной жизни не может не удивлять, – Эфрат отвечала лениво и даже отстраненно. Кто-то менее наблюдательный не заметил бы разницы, но сейчас от перемен в ее настроении менялось все происходящее вокруг, а потому это было сложно не заметить.

– Твое меланхоличное настроение передается мне, ты знаешь. – Рахмиэль гладил ее ноги, медленно, как если бы пытался отогреть холодную кожу. – Что у тебя на уме?

– Это сложно объяснить, – Эфрат поджала губы, – в человеческом языке нет таких слов. Сегодня слова – не более чем пустая форма. В лучшем случае их наполняют эмоции или переживания, какой-то общий универсальный опыт, но в словах больше нет той силы, которую я за ними помню. Впрочем, в людях тоже.

Рахмиэль тихо рассмеялся.

– Ты говоришь в точности как мои родители. – За эту фразу он тут же получил шлепок по затылку.

– Нет, серьезно, – все также смеясь ответил Рахмиэль, – они регулярно сокрушаются о человеческом убожестве. И если честно, я с ними согласен.

– Что, правда?

– Да, я всегда знал, что я отличаюсь от остальных, – он сделал паузу, – и при этом мне всегда хотелось верить, что мы похожи.

– В каком смысле? – Эфрат наконец отвернулась от окна.

– В том, что… ведь это так просто, жить жизнью, которую стоит прожить, хотеть быть лучше, хотеть быть больше, чем ты есть, понимать больше, видеть мир во всех его гранях, читать книги, написанные столетия до твоего рождения и по-настоящему понимать их.

– Какая твоя любимая книга? – Теперь Эфрат улыбалась. Что бы он ни сказал, ей было что ответить. Но надежда есть всегда. Надежда, что на этот раз твой собеседник умеет думать самостоятельно.

– Ты будешь смеяться. – Он отмахнулся, пытаясь избежать ответа.

– Вполне возможно, буду, но ты рискни.

– Портрет Дориана Грея.

Он был прав. Эфрат смеялась. А когда наконец перестала, то решила восстановить репутацию вежливой собеседницы.

– Расскажи мне, о чем твой Портрет Дориана Грея? – спросила она.

– О том, что людям не должно попадать в руки то, что для них не предназначено.

– Поясни?

– У Дориана была вечность и, по словам автора, красота. И что он сделал? Я думаю, именно это хотел сказать Оскар. У вас есть вечность, что вы с ней делаете? И даже если не вечность, у вас есть жизнь, но вы и с ней не можете справиться.

– Ты бы ему понравился, – отозвалась Эфрат, немного помолчав.

– Кому?

– Оскару. – И почти безо всякой паузы она задала следующий вопрос. – Что такое красота?

– Красота – это лицо бога на земле, – без особых раздумий ответил Рахмиэль, и добавил, – ты красивая.

– Я – убийца, – ответила Эфрат.

– Разве?

Эфрат не успела ответить, машина уже остановилась у студии, небольшого здания, ничем не выделявшегося среди других, кроме вывески. Снаружи ее ждала съемочная команда. Рахмиэль наклонился, чтобы поднять ее туфли с пола и бережно надел их на ее обнаженные ступни. Эфрат наблюдала за ним с мягкой улыбкой.

– Идем, есть шанс, что завтра ты станешь звездой шестой страницы, – она улыбнулась и открыла дверцу машины.

Когда Эфрат вышла из машины, абсолютно все продемонстрировали невероятное счастье, что вселяло сомнения в любого здравомыслящего человека. Но Эфрат это всегда казалось забавным и даже трогательным.

– Чему радуетесь, сучки? – с улыбкой произнесла она, – я уже здесь, начинайте плакать.

Она рассмеялась и наградила добрую половину присутствующих звоном несуществующих поцелуев в обе щеки. Казалось, никто не обращал внимания на стоящего рядом с ней Рахмиэля. Но так только казалось.

– И да, это вторая модель на сегодня, – набережно обронила Эфрат, когда они уже поднимались по лестнице. Теперь все официально заметили Рахмиэля.

– Хорошо, как скажешь, – отозвалась продюсер. Она знала, спорить бесполезно, аргументы бессильны, а капризы дивы – святое.

– Я гримирую двух идеальных белоснежек сегодня! – Никто не знал, почему визажистке так нравилось работать с бледной кожей, и никто об этом не спрашивал. Все считали ее странной. И она была странной, как и все, кто сейчас поднимался по лестнице. И всех объединяло одно – они создавали искусство и также искусно могли замаскировать его под продукт массового потребления.

– Ок, начнем. – Фотограф наконец настроила свет, и можно было начинать снимать. Эфрат и Рахмиэль стояли на фоне, фарфорово-бледные, идеально-кукольные, большего рекламодатели и желать не могли.

– То есть мы только любовники и ничего больше? – Рахмиэль говорил тихо, так тихо, чтобы слышала только Эфрат, а это значит – почти без слов.

– Ну, еще ты – моя печенька, – Эфрат наклонила голову, не отводя глаз от камеры, – и я съем тебя целиком.

– Жду с нетерпением.

– Теперь посмотрите друг на друга, – раздался голос фотографа.

– Почему ты смотришь куда-то за мое плечо? – спросил Рахмиэль, когда Эфрат повернулась к нему.

– Эфрат, смотри прямо на него, – фотограф говорила, не прекращая съему.

– Смотри прямо на меня, – повторил Рахмиэль. Он держал ее за руки и смотрел ей в глаза. – Однажды, мы всей семьей поехали к океану, – он говорил очень-очень тихо, – и провели день в почти полной тишине, только звук волн напоминал нам о движении времени. И мне всегда казалось, что возле океана время течет иначе. И само время как будто другое. Когда я смотрю в твои глаза, я вижу океан, я вижу самые его глубины.

Эфрат ничего не ответила. Она подошла к нему чуть ближе, так чтобы их тела почти соприкасались. Она стояла на фоне босиком и едва доставала Рахмиэлю до подбородка, а потому ей пришлось встать на носочки, чтобы дотянуться до его губ. Где-то вдалеке она слышала шум волн, чувствовала тепло солнца на коже, песок шуршал под ногами, перемешиваясь с ветками, соленая вода и соленый привкус на губах. Это был хороший день. День, который ей самой хотелось бы вспоминать.

– Снято. – Фотограф опустила камеру.

***

Середина дня в Берлине похожа на любой другой день в любом другом большом городе. Эфрат была влюблена в Берлин, как бывают влюблены в причудливое платье или картину, смысл которой понимаешь только ты и автор. Эфрат и Берлин делили свои, особенные смыслы. Это был ее остров сокровищ, куда она приезжала, когда хотела потеряться в человеческом шуме и насладиться существованием.

– Куда мы идем? – спросил Рахмиэль.

– Прямо, – ответила Эфрат.

– Оскар.

– Что Оскар? – спросила она.

– Вы были друзьями?

– Можно и так сказать.

– Каким он был?

Эфрат остановилась. Прямо посреди оживленной улицы. В лучах солнца, движущегося к закату. В воздухе ощущался аромат кофе, где-то рядом то и дело проносились обрывки разговоров, смех, кто-то держался за руки, другие обнимали друг друга, неспешно прогуливаясь. Люди смотрели друг на друга, но не всматривались, это был взгляд, в котором можно было ощутить вкус весны с едва различимыми на дне обещаниями лета.

– Вот таким, – наконец сказала Эфрат. – Он был вот таким. Полным жизни. Ярким. Он мог превратить любой день в самый лучший, и любой рядом с ним вспоминал о том, что такое удовольствие и радость от существования. Потому что он превращал существование в жизнь.

– Ты любила его?

– Почему ты говоришь в прошедшем времени?

– Тогда почему…?

– Потому что психопаты, мой дорогой, выживают порой за счет самого лучшего, что есть в мире, в людях и между людьми, а лорд Альфред Дуглас был именно таким.

– Ты имеешь ввиду?

– Я имею ввиду, что он высосал из Оскара не только деньги, но саму жизнь. Как я его ненавидела! Все его ненавидели. Все, кроме Оскара. Мы даже говорили о том, чтобы, – она сделала паузу, подбирая слова, – решить этот вопрос, но мы не могли. Потому что Оскар верил в любовь и ничто, абсолютно ничто не могло его переубедить. Иногда мне казалось, что он и есть любовь.

– Возможно, именно поэтому его так любят.

Эфрат сняла темные очки и посмотрела на Рахмиэля.

– Ты бы ему понравился.

– Буду считать это комплиментом, – ответил Рахмиэль и добавил, понизив голос, – держись.

– Что?

Она мало что успела понять, но через секунду, они уже кружились, держась за руки. Это было так неожиданно и так нелепо для кого-то на высоких шпильках, что Эфрат невольно рассмеялась. Ее золотые волосы наконец вырвались на волю из-под пальто и теперь разбивали собой солнечный свет, который рассыпался вокруг сотнями крошечных золотых звезд. Казалось бы, это должны были видеть все, но никто кроме напуганных голубей не замечал происходящего. Птицы взлетели вверх, золотые звезды опадали на их крылья и те уносили их с собой куда-то еще, куда-то, где их увидят другие, и где они смогут вернуться обратно на небо.

Эфрат смеялась. Она смотрела на Рахмиэля, в какой-то момент ей показалось, что она знает его куда дольше нескольких недель и что с момента их первой встречи прошли годы. Очертания окружающего мира таяли и сливались в разноцветный фон. Их движение замедлилось, и Рахмиэль привлек ее к себе, чтобы обнять и приподнять над землей. И на какое-то время единственным, что связывало Эфрат с землей, стал он. Это время она потом называла «безопасность», соглашаясь с героем культового фильма, «потому что нет живых».⁴

– Вафли!

– Вафли?

– Вафли, – повторила Эфрат, когда ее каблуки снова обрели опору.

– Вафли, – повторил за ней Рахмиэль.

И нет ничего проще, чем найти вафли в Берлине.

***

Неделя пролетела незаметно. Дневная жизнь Берлина радовала полным безразличием окружающих к новому ассистенту модели, а ночная – изобилием любителей крека. Но вскоре настало время или возвращаться, или продолжить путешествие по южной Германии.

– Вперед, на поиски овец! – Эфрат была в отличном настроении. Она лежала на диване, закинув ноги на спинку.

– Моя очередь, – вздохнул стоявший у окна Рахмиэль, – «что»?

– Мы едем к нашим овцеводам, деятелям и покровителям искусства, то есть, к твоим новым лучшим друзьям. Шири забыла свой клатч у меня дома. Забыла или оставила специально – не так важно, важно вернуть собственность владельцу. И, возможно, отжать у нее пару овец.

– Я не могу больше удивляться…

– Ну, они мягкие и смешные. – Эфрат блаженно потянулась и посмотрела на него.

– Понятно. – Он принял это сообщение, как и любое другое за прошедшую бурную неделю, с безразличным спокойствием. – Мы поедем или полетим?

– Поедем, конечно. Что может быть романтичнее путешествия по железной дороге?

– Комфортабельный и быстрый перелет?

– Ты ж мой бездушный подросток… когда мне было столько, сколько тебе сейчас… кстати, а сколько тебе? – ехидничала Эфрат.

– Девятнадцать. Все еще.

– Каково это, знать, что перед тобой кто-то, кому вот уже много лет столько же, сколько и тебе?

– Честно говоря, мне безразлично, сколько тебе лет. Было, есть или будет.

– Ты потрясающе беспринципен.

– Как и все в этой комнате.

– Неправда, ты все еще жив и этот факт полностью опровергает твое утверждение.

– Ага, чудом.

– Кстати, очень хотелось бы знать, каким именно. – Эфрат посмотрела на него в ожидании ответа.

– Если честно, – Рахмиэль взглянул ей в глаза, и на секунду его коснулся какой-то странный холод, – я понятия не имею.

– Я тебе верю, – сказала она после некоторого размышления, – и я даже не знаю, какое из моих предположений нравится мне меньше.

– Поделишься? – он подошел к дивану, чтобы сесть рядом. Эфрат подвинулась, уступая ему место, и положила голову к нему на колени.

– Ну, вариантов всего два, либо переживших встречу со мной куда больше, в чем я сомневаюсь, потому что кислота и речные воды не щадят никого. И второй, над которым я все еще думаю.

– И что думаешь? —Рахмиэль гладил ее золотые волосы, рассыпавшиеся по его коленям.

– Я не уверена, что знаю ответ.

– А такое может быть?

– Я прямо слышу это: «Ты же старше самого Берлина, как ты можешь не знать»!

– Я не это хотел сказать, – он усмехнулся, – просто ты практически существуешь между двумя мирами, и в моем представлении ты знаешь все.

– Если бы так было, я была бы богом, – ответила она задумчиво.

– А ты хотела бы?

– Что, стать богом?

– Да.

– Если боги тоже носят Prada, то я готова рассмотреть этот вариант, – рассмеялась Эфрат. – А если серьезно, то я уверена, это довольно скучное занятие. Рядом с людьми я ощущаю какое-то движение, когда я остаюсь наедине с собой, нет ни времени, ни звуков, ничего, – она взяла его за руку и прижала запястье к своим губам, – ни этого. К тому же, для бога я характером не вышла.

– Не согласен. Ты напоминаешь одно из тех древних божеств, о которых сегодня не принято говорить. Я не удивился бы, если бы однажды выяснилось, что вы родственники, – Рахмиэль медленно гладил ее лицо, любуясь тонкими чертами.

– Когда-то эти божества не были «вне закона». И я тоже, – она лежала с закрытыми глазами и наслаждалась движением тепла по коже.

– Что произошло? – спросил он, ожидая снова увидеть ее улыбку или услышать еще одну легенду, но ни того, ни другого не последовало.

Какое-то время Эфрат молчала, но потом начала говорить.

– Возможно, людям надоело умирать. Потому что мы проливали кровь, реки крови, если честно. Все ради того, чтобы наши боги становились сильнее. А еще, потому что нам это нравилось. Нам всегда нравилось то, что нравится нашим богам, такова природа любого настоящего культа: мы превращаемся в часть той силы, которую черпаем и впускаем в мир, где живем. Кто-то говорил, что это правильно и так и нужно делать, а кто-то утверждал, что это варварство, но мы не слышали ни тех, ни других. Мы были слишком высоко и далеко от земли, чтобы сохранить способность разделять ее сиюминутные страдания. Как и все, кому довелось управлять чем-то большим, чем они сами, мы понимали принципы меньшего зла, помнили истинное значение слова «жертва», а вот люди… люди были уверены, что мы ни что иное, как опьяненные властью и горячей кровью убийцы, – она усмехнулась. – Надо понимать, последние тысячи лет человеческой истории отмечены особенным гуманизмом и небывалым эволюционным прогрессом. Я прямо вижу как цветет жизнь.

– А тогда? Тогда жизнь цвела?

– И была прекраснее любой из известных мне стихий. Собственно, ради нее мы и создали храм, чтобы поддерживать ее изобильной, чтобы накапливать мудрость и превратить человечество во что-то большее, и пока храм стоял, люди ни в чем не знали нужды. Но как известно, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Мы ничего не знали о заговоре, о подготовке к мятежу и не были готовы к тому, что пришло за ним. Просто потому что кому может прийти в голову разрушить источник собственного благоденствия? Однако, нашлось кому.

– Поэтому ты так не любишь людей?

– Мой дорогой, – вздохнула Эфрат, – ввиду твоей нежности и медового вкуса, я прощу тебе эту наивность и человеческий эгоцентризм. Смею тебя заверить, если бы по какой-то причине я решила принимать в расчет существование людей, и если бы вдруг решила одарить их своей ненавистью, я бы работала над созданием ядерного оружия. Или биологического. Если бы люди вообще кого-то волновали, эти «кто-то» уже нашли бы способ решить проблему. Я уверена, ты и сам понимаешь, что все те, чье сознание способно пропустить через себя тысячелетия, едва ли замечают существование людей. И когда у нас был дом, а у меня храм, мы тоже едва замечали их существование. И заметили только когда они сами начали на нас нападать.

– Это так случилось? – немного тише спросил он. – Так ты изменилась?

– Хватит разговоров, человече, поехали.

– Подожди. Пожалуйста, расскажи, хотя бы что-то.

Какое-то время Эфрат смотрела на него. Потом снова села на диван.

– Ладно. На самом деле, обстоятельства не так важны, они остаются с каждым как отпечаток его личной истории, и отчасти формируют его личные особенности. И таланты. Я, например, не всегда так пела. В храме мой голос не особенно отличался от других. Но потом все изменилось. Как если бы преграды между мной и мной рухнули, и тогда мой голос стал звучать иначе. Вслед за ним изменилось и то как я видела мир, я начала видеть сразу несколько его срезов, или измерений как говорят сегодня, иногда я слышу мир прежде чем успеваю его увидеть.

– Как ты это сделала? Как ты пережила то, что случилось?

– Просто, – улыбнулась Эфрат, – Я отказалась умирать.

– Как это?

– Люди наделены свободой выбора, я же говорила, только каждый выбор подразумевает некую жертву, некий равнозначный обмен. И мне было хорошо известно значение этого слова. Я сделала выбор, – Эфрат выдержала паузу, – а теперь нам пора.

– Да, конечно, —Рахмиэль поднялся с дивана следом за ней. – Только что если…

– Если?

– По-моему, это идеальный ответ на вопрос, как мне удалось выжить.

– Кто знает, кто знает, – протянула Эфрат, – я думаю, я знаю, кто знает. Пожалуй, пришло время тебе выбирать.

***

– Да чтоб тебя, – Эфрат сидела, скрестив под собой ноги, и положив голову поверх головы Рахмиэля, уютно устроившегося у нее на плече.

– Перестань, ну разве плохо? Мы будем в Мюнхене меньше, чем через час.

Самолет скользил сквозь ночное небо, неспешно приближаясь к столице Баварии. Никто не обращал на них внимания, темные очки в помещении никого не смущают, когда на них логотип Prada, к тому же оба путешественника отлично знали главный секрет общественного всепрощения – улыбайся, люди хотят видеть ваши улыбки. Особенно в сочетании с брендовыми очками.

– А затем мы возьмем машину и поедем от Мюнхена до Ландсхута. Надеюсь, ты счастлив. – Эфрат явно не была счастлива, но девять часов в поезде казались неоправданным издевательством даже ей.

– До чего? Они же живут в столице.

– Когда Шири переехала в Германию, Ландсхут еще был столицей Баварии.

– Когда это было?

– Задолго до твоего рождения. Тогда портреты только начинали входить в моду, – Эфрат улыбалась. – Кстати, а откуда именно в твоем доме появился мой портрет?

– Отец купил на частном аукционе. Там продавали что-то из не менее частных коллекций, и он привез домой твой портрет. Вообще все это было довольно странно. Они с матерью долго сидели возле него. Можно было подумать, что они любуются приобретением, если бы не застывшая между ними тишина, которая была, возможно, одним из самых оживленных их разговоров. В итоге мать попыталась убедить отца не оставлять портрет в доме, я так и не понял, почему, но отец не стал слушать.

– Что ж, как видишь, твоя мама оказалась права. Ее, конечно, никто не послушал. Впрочем, мне это только на руку, – Эфрат замолчала.

– Если бы отец послушал ее, мы бы не встретились, – ответил Рахмиэль.

– Да, но я пока не вижу в этом большой трагедии для себя.

– Эй! Да как ты можешь быть такой… как ты можешь так говорить? – В это возмущение он вложил весь свой сомнительный актерский талант.

– Обстоятельства нашего знакомства обеспечили меня широким спектром возможностей, – улыбалась Эфрат. Они понимала, что эти обстоятельства могут повториться, и тогда никто не может сказать, чем это закончится. Или почти никто.

Машина скользила по немецкой дороге ничуть не менее плавно, чем самолет по ее воздушным просторам. Эфрат не любила водить машину, ей всегда больше нравилось наблюдать за происходящим вокруг и отмечать, как изменился пейзаж со времени ее последнего визита. Конечная цель их путешествия находилась недалеко от бывшей столицы Баварии, Шири утверждала, что живет в небольшом, ничем особым не выделяющимся доме, а потому рассвет был как нельзя кстати. Тот факт, что погода была довольно мрачной спасал не только настроение Эфрат, но и всю поездку в целом. Ни за что она не согласилась бы провести несколько часов за рулем в компании этого отопительного монстра и его лучей, ей и без того казалось, что они едут вот уже целую вечность.

– Черт возьми, они гигантские! – воскликнул Рахмиэль, прижавшись к стеклу.

– Кто? – недовольно пробурчала Эфрат, не отворачиваясь от дороги.

– Овцы! Я даже не уверен, что это овцы… больше смахивают на плюшевых коров.

– Кто знает, каких монстров способна вырастить Шири, заручившись силой классической музыки.

Рахмиэль повернулся обратно и замолчал. Эфрат не подала виду, что заметила его реакцию. Может быть, он и сам не заметил. Овцы-то и правда были гигантские. Всю оставшуюся дорогу они ехали молча.

Зато момент приближения к цели можно было определить по грозовым тучам, сгустившимся в салоне автомобиля. Такой особняк тут был один, стоявший в отдалении от всего частного сектора, должно быть образовавшегося здесь именно благодаря ему, этот портал в прошлые века вполне мог стать местом действия для еще одного драматического голливудского фильма, в котором непременно нашлось бы место любви, риску и неисчерпаемым рекам крови. Сквозь тонкую металлическую ограду, перемежающейся с плющом, едва-едва можно было угадать фигуру ожидавшего их на пороге Гедальи.

– Шири сказала, чтобы я вышел вас встретить примерно в это время, – Гедалья обращался только к Эфрат, как будто не замечая присутствия Рахмиэлья.

3. «Только любовники»

4. x/ф «Ворон», 1994г.