Обыкновенный мир

Глава 12

Шаоань мучился ничуть не меньше Жунье. Он был ошеломлен, когда прочел ее записку.

Конечно, в детстве они были не разлей вода, но Шаоань и представить не мог ее в роли своей жены. С какой стороны не погляди, это было абсолютно невозможно. А раз так – чего и думать.

И вот – не было печали, так черти накачали. Перед его глазами, как молния, вспыхнула белая полоска бумаги, от которой голова шла кругом. Он чувствовал, как в груди струится огромный теплый поток, как вертится над головой небо, как земля дрожит под ногами, а весь мир улыбается и становится совершенно другим. Он не помнил, как дошагал от Каменухи до Двуречья. Пока Шаоань не вошел во двор, рука его продолжала судорожно сжимать записку.

Теплый, радостный поток быстро утих. Шаоань вернулся к своей настоящей жизни. Все было просто и понятно. Понятнее всего было одно: это невозможно.

Да, невозможно. Как может вечно потный, грязный оборванец жить с кадровым работником, с учительницей? Пусть говорят, что теперь отменены все буржуазные предрассудки, стоится новый порядок, и вон пропагандисты рассказывают, что есть даже студентки университетов, которые выходят замуж за простых хлеборобов, – на самом деле это капля в море.

Шаоаню не хватило бы ни везения, ни смелости выстроить такой «новый порядок». И потом, что делать, если Жунье вдруг захочет переехать к нему? Даже места дома нет. Конечно, можно проделать лишнюю дырку в пещере, но дома и так одни дыры – чисто решето, нечем голь прикрыть. Где это слыхано, чтобы жена была большим человеком в городе, а муж пахал при этом в деревне? Вот если наоборот – это еще куда ни шло. Это не редкость. Например, Цзинь Цзюньхай работает водителем в округе, а жена и дети живут в деревне…

Когда Шаоань начинал думать о семье Жунье, ему становилось еще тоскливее. Тянь Футан был настоящим владыкой Двуречья. За годы он выстроил солидное хозяйство. Быт его семьи ничем не отличался от обстановки в домах кадровиков, не занимавшихся никаким производством. Дядя Жунье был крупной фигурой в уезде. Какая семья могла сравниться с Тянями? Как мог сын бедняка Сунь Юйхоу войти в такую семью? Просто смех.

Но когда он думал о самой Жунье, сердце невольно наполнялось скорбью. Она не была призрачной химерой, нет, она росла вместе с ним, и они знали друг друга, как брат и сестра. Если бы он мог действительно прожить с ней до старости, как счастлив бы он был! Если бы в семье было чуть получше с деньгами, если бы он мог поехать в город учиться, если бы остался там работать – быть может, он и правда женился бы на Жунье…

Но разве мог он винить судьбу? Разве мог жалеть, что вернулся? Нет, он не жаловался и ни о чем не сожалел. Он должен был помочь отцу кормить семью, должен был взять на себя ответственность за будущее Шаопина и Ланьсян. С тех пор, как он вернулся, – несмотря на все трудности – семья продолжала держаться на плаву. Шаоань гордился этим, но, разумеется, не мог этим довольствоваться. Он готов был воспользоваться любой возможностью привести семью к процветанию. Шаоань был амбициозен и надеялся, что в будущем еще померяется с Тянь Футаном и Цзинь Цзюньшанем. Что же до брака, то в последние два года он все чаще задумывался о женитьбе. Ему было уже двадцать три – большинство крестьян его возраста давно женились, а неженатые имели кого-нибудь на примете. Он хотел найти хорошую, трудолюбивую сельскую девушку, которая станет работать с ним бок о бок. Но такие дела быстро не делаются. Не то чтобы он не хотел жениться, – просто не мог себе этого позволить. Шаоань собирался дождаться, пока брат закончит школу. Как бы там ни сложилось – в деревне ли, в городе, у него все равно появился бы помощник. Тогда не поздно будет и подумать о женитьбе. Больше всего Шаоаня беспокоило то, что он не сумеет заработать на свадебные подарки невесте, – а нужно никак не меньше тысячи юаней. За прошедшие два года были люди, приходившие свататься, но ни один не предлагал жены, которой не нужны бы были деньги.

Теперь же появилась женщина при собственных деньгах, которая хотела выйти за него, но он не смел на ней жениться…

Чем больше Шаоань думал, тем больше ему хотелось найти безлюдное место и плакать, плакать, плакать, обхватив руками голову. Как он был счастлив! Жунье, обожаемая Жунье, написала ему. Как мучился он оттого, что не мог обещать ей счастья, не мог жить с женщиной, которая любила его – и которую любил он сам.

Но у Шаоаня не было времени раскисать. Дома, в бригаде и в деревне дел было больше, чем у героев «Троецарствия»^[21]. Он вставал затемно. Сперва натаскивал на коромысле воды, чтобы наполнить две здоровых бадьи, что стояли дома. Отец был уже не молод и не мог выполнять такую тяжелую работу. Наносив воды, Шаоань помогал матери приготовить еду для сестры. Ланьсян спешила к первому уроку в Каменуху. Едва сестра заканчивала есть, за ней прибегала Цзинь Сю, и Шаоань провожал их до Горшечной. Было еще темно, и девочки боялись ходить одни. В семье у Цзинь Сю не было мужиков, поэтому провожал именно Шаоань.

Проводив младших, Шаоань быстро возвращался и бежал в стойла, чтобы распланировать день своей бригады. На самом деле он успевал еще по дороге обдумать те сорок – пятьдесят задач, которыми предстояло заняться, а потом очень быстро распределить их между работниками. Поле не терпит никаких проволочек. Весь осенний урожай, все средства к существованию нескольких десятков семей в следующем году зависели от каждой минуты и каждой секунды.

Почти все члены бригады часто жаловались, что он держит их в ежовых рукавицах. Не успеешь перекурить, как Шаоань уже загоняет работать. Некоторые звали его изувером, но ему было наплевать. Он думал так: ежели сейчас не пропитать земли своим пóтом, то по осени, когда станут раздавать наработанное, будут называть и того хуже. Он всегда был в первых рядах и брался за самую тяжелую работу. Кроме того, Шаоань был большой мастер по части техники, и даже те, кто считал себя знатоками сельского дела, восхищались его познаниями. Его авторитет возник в каком-то смысле естественным образом.

Когда Шаоань не ел в поле, он шел обедать домой. Пустая миска еще не успевала коснуться стола, как он выскакивал наружу и несся на огород. Пока другие спали, Шаоань занимался собственными посевами. Огород был его главной ценностью, столь значимой, что он не знал, как еще обустроить его. Сажал зерно, сажал овощи, не чурался междурядного посева – использовал каждую возможность, планировал тщательно и аккуратно. Что-то растил для себя, что-то на продажу – каждый кусочек земли на огороде был полит его пóтом. Каким бы усталым он ни был, стоило Шаоаню вступить в свой маленький мир, как силы возвращались к нему. Порой он не работал даже, а просто отводил душу. Каждый урожай с этого клочка был свой, собственный. И пока впереди маячит урожай, крестьянин будет творить на земле со страстью художника…

Шаоань работал безумно и жадно весь день, а вечером, если в бригаде не было собраний, он падал в свой грязный угол и засыпал мертвецким сном…

Но с некоторых пор Шаоань потерял сон. После полного забот дня он не мог уснуть. Перед его глазами то и дело возникал образ Жунье. Он вздыхал в темноте и по временам зло ударял кулаком по кану.

Было совершенно непонятно, что делать. Сначала он думал, что если просто не ответить Жунье, она поймет, что он не согласен. Даже не так – не смеет согласиться. Думал, что она перестанет и вспоминать обо всем, что было. Но тут Жунье взялась передавать через Шаопина весточки и просить Шаоаня приехать в город. А у него действительно не было времени приехать. Но главное – речь шла о совершенно невозможном будущем. Зачем было тратить столько времени на эти поездки и разговоры? Шаоань не хотел говорить «нет» в лицо Жунье и видеть своими глазами, как разбивается ее сердце. Он боялся, что его сердце разобьется следом. Шаоань думал, что если он не поедет в город, Жунье сообразит, к чему он клонит, и не станет снова поминать о старом. Шаоань и представить не мог, что Жунье зачастит к нему в деревню.

В тот день, когда она должна была приехать, Шаоань, раздираемый муками противоречий, скрепя сердце решил не возвращаться. Он думал, что это, возможно, жестоко, но так есть, по крайней мере, шанс все закончить. Когда проблема решится, Шаоань спокойно объяснится.

Ему становилось все яснее, что если он согласится, то только навредит Жунье. Такой девушке, как она, нужно найти кого-нибудь городского. Это сейчас, по молодости, когда кровь ударила ей в голову, она хочет быть с Шаоанем. Но если она и вправду выйдет за него, проблем будет – не оберешься. Всем будет плохо. И куда хуже, чем сейчас.

Не надо, любимая, не надо, давай останемся друзьями, как раньше. Я навеки сохраню в душе тепло, я буду любить тебя, как сестру. Прости меня…

Шаоань еле пережил полдень. После обеда он пошел мотыжить вместе с остальными. За работой к нему вдруг пришло ощущение собственной глупости и бесчеловечности. Дурак, деревенский чурбан, зачем он так нелепо издевался над ней? Разве он не мог сбегать домой и сказать ей в трех словах, что думает? Милая передала ему весточку, а он стал отнекиваться, приплетать занятость, и вот теперь она сама приехала к нему – и что он сделал? Спрятался в горах, как разбойник, лишь бы не видеть ее…

– Вы работайте – у меня дело есть, надо домой сгонять, – бросил Шаоань, вскинул мотыгу и понесся вниз по склону…

Когда он прибежал домой, мать сказала, что Жунье уже уехала на машине в город.

Не слушая материной ругани, Шаоань вышел за ворота и зашагал по дороге. Некоторое время он шел, сгорая от нетерпения и бормоча себе под нос: «Извини, Жунье, прости меня…»

Шаоань думал, что, отвергнув любовь Жунье, разорвал и прежнюю дружбу между ними. Слишком ранил ее. Быть может, она больше никогда не глянет в его сторону. Поэтому он с головой ушел в работу. И в бригаде, и дома Шаоань говорил только то, что нужно сказать и ни словом больше. Когда кто-то попробовал пошутить с ним за работой, Шаоань ответил раздражением – все очень удивились и решили, что бригадир совсем «того». Никто не знал, что с ним творится…

После обеда Шаоань прихватил ведра и молча пошел на огород поливать овощи. Дождя не было с начала летней жары – да и за несколько месяцев до этого земля так и не напиталась влагой.

Огородец Шаоаня находился по дороге на Рисовское, почти сразу за околицей. Небольшой кусок спускался к реке, но бóльшая часть лежала на откосах. Зелень, батат, тыквы – все росли у воды. На холме были одни злаки.

Шаоань подошел к речке и зачерпнул. Потом он потащил эту мутную воду наверх. Сперва поднялся от реки на дорогу, потом – с дороги к огороду и, наконец, пополз по горе, почти до середины склона. Дома он съел всего несколько мисок жидкой каши, и всякий раз, поднимаясь в гору, вкладывал в это движение все свои силы. Было так жарко, что он сбросил у реки рубаху и остался по пояс голым.

Сделав пару ходок, Шаоань почувствовал себя страшно усталым. Он вымыл лицо и плечи в реке, обтерся полотенцем, которое висело у него на плечах, и натянул драную рубаху. Потом Шаоань присел под ивой у воды и стал вертеть самокрутку.

Не успел он сделать первую затяжку, как услышал позади себя шаги. Шаоань повернул голову и увидел Жунье. Господи, откуда она здесь?

Шаоань был удивлен, счастлив, взволнован и напуган. Он вскочил на ноги и открыл рот от удивления. Жунье подошла к нему, но он не знал, что сказать. Наконец тихо промямлил:

– Как ты…

– Сегодня воскресенье. Я еще вчера приехала… – Жунье залилась краской. – Поливаешь?

– Ну да… – Шаоань вытер влажным полотенцем горячие капли пота с лица. – Пшеница вон почти высохла…

– Так разве на коромысле наносишь? – Жунье присела на круглый камень рядом.

Шаоань неловко опустился на прежнее место. Они сидели недалеко друг от друга.

– Ну, чего тут, всего пару грядок… – ответил он Жунье.

Они сидели в напряжении и оба бросали невольные взгляды в сторону домов, стараясь понять, наблюдает ли кто-нибудь за ними. Но стоял полдень, и уставшие землепашцы спали. Только с реки доносился монотонный хор кузнечиков да редкие крики случайных петухов из деревни…

В этот миг с дальних перевалов долетела вдруг переливчатая песня хлебороба. Шаоань и Жунье сразу узнали голос задорного старика Тянь Ванью из их деревни. Он явно шел к выселкам по тропке с горы. Шаоань и Жунье переглянулись и невольно рассмеялись, а потом, затаив дыхание, стали слушать его сладкий и вместе с тем горький напев:

 
До угорка я бежал —
Все ботинки изорвал,
Ты же просто не пришла —
Обманула, провела.
На коне я прискакал —
Для тебя все не удал.
У воды мы сядем рядом —
Сохну под твоим я взглядом.
Лилий цвет с соседних гор
По ложбиночкам пошел —
Что на сердце, не томи,
Всю мне правду расскажи…
 

Эта песня словно пелась им обоим. Они сидели с пылающими лицами.

– Шаоань… ты… – Жунье бросила на него смущенный взгляд.

Шаоань протяжно вздохнул и склонил голову.

– Эй, Жунье! Жунье-е-е! – с другой стороны дороги донесся протяжный крик Тянь Футана.

Они испуганно обернулись и увидели его, стоявшего на обочине деревенской дороги. Он явно видел их, но не подходил, а звал издалека:

– Жунье, иди есть, мать ждет…

Жунье так разозлилась, что прикусила губу и не ответила отцу.

Шаоань поспешно встал, подтащил ведра к реке, набрал воды и, не сказав ни слова, полез на склон, низко опустив голову. Жунье пришлось тоже встать. Она расстроенно побрела вдоль реки к деревне. Секретарь Тянь увидел, что дочь идет назад, повернулся и зашагал прочь.

Не успели они поговорить, как их разогнал крик Тянь Футана…

Жунье вернулась домой сердитой. Ее новенькие туфли были покрыты речной грязью. Она выглядела сконфуженной.

Тянь Футан ни словом не упомянул об их встрече, но дочь тут же стала оправдываться:

– Мне захотелось пойти прогуляться по деревне. Я встретила на дороге Шаоаня с ведрами, и мы поболтали… Земля такая сухая, что посевы скоро совсем засохнут.

– Сегодня я в Горшечной купил кусок баранины. Молоденький ягненок, при нас забили… Ешь скорее, Жунье.

Тянь Футан вынес тарелку с пельменями, поставил ее на кан и сделал вид, что ничего не слышал. Когда Жунье отвлеклась, отец бросил тяжелый взгляд на пару ее невозможно грязных туфель, стоявших на полу…

Отношения между Шаоанем и его дочерью очень злили Тянь Футана. Он даже ездил в город, чтобы сообщить о неверном распределении огородов членам первой бригады. В те годы это было серьезным делом, и за такое могли навесить ярлык «идущих по капиталистическому пути». Но за Шаоаня и остальных заступился Бай Минчуань, ограничившись маленьким внутренним собранием и объявлением, доверенным деревенскому громкоговорителю.

Глава 13

С самого начала весны, когда Шаопин поступил в школу, он провел в городе уже порядочно времени. Все это время он страдал от нищеты, голода и одиночества, испытывал муки первой любви и еще бóльшие муки первого расставания. Когда эта маленькая юношеская трагедия подошла к концу, поток чувств в его сердце успокоился – но взамен пришли рассудительность и опыт. Конечно, то была еще не зрелость. Шаопин во всех отношениях оставался подростком.

С тех пор как школа организовала агитбригаду и Шаопин с Сяося съездили в округ, вещный мир вокруг него ничуть не изменился, но внутренняя жизнь начала становиться шире и разнообразнее. Кроме того, теперь у него был новый синий костюм, и, стоя на линейке, он выглядел ничуть не плоше одноклассников – наоборот, рост добавлял ему привлекательности и даже какой-то харизматичности. На оставшиеся от поездки деньги Шаопин купил копеечную зубную щетку и теперь щеголял белоснежной улыбкой. На расческу и зеркало денег не осталось, и вообще – было немного стыдно покупать их. Поэтому он частенько поворачивался к окнам классной комнаты и расчесывал волосы пальцами, глядя в стекло, как в зеркало. Если бы у него была приличная пара кед, было бы вообще знатно.

Шаопин преодолел свою прежнюю стеснительность. Теперь он общался равно и со знакомыми, и с незнакомцами. За прошедшие полгода Шаопин начал играть на сцене, съездил в округ, повидал большой мир и теперь был назначен не только начальником трудовых резервов, но и членом комсомольской ячейки, ответственным за пропагандистскую работу, и вошел в ряды активистов. Одноклассники зауважали его. Девочки стали смотреть на него особым взглядом – так, словно он был интересным новичком.

Но Хунмэй по-прежнему относилась к нему с безразличием. Она действительно сблизилась за это время с Янминем. Ее видели в гостях у старосты Гу и поговаривали, что большой блокнот в красной обложке, которым она пользовалась, был его подарком. Шаопин теперь воспринимал это спокойно. В душе его ничто не отзывалось, ибо жизнь уже открылась ему во всей своей полноте и взгляд его устремился на иные предметы.

Он больше не дожидался, когда другие покончат с едой, чтобы взять свой черный бедняцкий хлеб. Мало-помалу он отказался от этого тщеславия (или, другими словами, самоуничижения) и становился в очередь открыто и спокойно. Несколько одноклассников, из тех, кто побогаче, даже стали его друзьями. Порой кто-нибудь даже покупал ему на свои деньги завидную категорию «Б». Он уже смутно осознал, что для полноценной жизни нужны не только еда и одежда, но и много, очень много того, для чего он не мог подобрать сейчас слов. Конечно, вспоминая о собственной бедности, он по-прежнему впадал в панику. Но все – даже это – было не то, что раньше.

Самым важным оказалось для Шаопина сближение с Сяося. Его покорила ее индивидуальность, ее нестандартный подход ко всему. То были совсем другие отношения, чем с прежней его симпатией. Прежде он хотел чего-то от Хунмэй – теперь же все его существо наполнялось одним немым восхищением. Сяося была очень начитанной. Она смотрела на многие вещи совсем не так, как было принято, – порой даже противоположным образом. Иногда она даже не соглашалась с тем, что писали в газетах, что удивляло Шаопина.

Ему очень хотелось болтать с Сяося – главным образом, чтобы послушать. Шаопин часто думал, что если бы Сяося была парнем, он мог бы свободно разговаривать с ней, когда хотел. Он чувствовал, что всякий раз, когда они болтают, для него открываются все новые и новые бездны.

Сяося была отзывчивой и искренней. Порой она сама приходила к Шаопину и долго говорила обо всем, что придет в голову. Поскольку они вместе играли на сцене и к тому же были из одной деревни, одноклассники не обращали на это внимания.

Всякий раз, когда Шаопин бросал после уроков мячик на площадке, он видел, как Сяося в рубахе, заложив руки в карманы, совсем как мальчишка, идет к газетному стенду. Она проводила чуть не по полдня перед стендом: сперва читала все с одной стороны, потом переключалась на следующую и уходила, только все прочитав.

Шаопин под благовидным предлогом сбегал с площадки и тоже шел к стенду, чтобы почитать с ней вместе газету и поболтать. Сяося признавалась: ее отец говорит, что ученик средней школы должен воспитывать в себе привычку каждый день читать газеты и расширять кругозор. Печально, когда культурный человек не знает, что происходит в стране и в мире…

Эти слова произвели на Шаопина очень глубокое впечатление. С тех пор каждый день, даже если Сяося не оказывалось рядом, он сам шел к стенду читать газеты. Эта привычка осталась с ним на долгие годы.

Однажды, когда они в очередной раз читали вместе, Сяося указала на подпись под статьей и сказала:

– Опять этот красавец городит ерунду!

Шаопин бросил взгляд туда, куда указывал ее палец. Там было написано «Чу Лань». Шаопин удивился: отчего Сяося не боялась сказать, что это чепуха? Этот Чу Лань часто публиковал «важные статьи», и классный руководитель рекомендовал их для коллективного изучения.

– Почему ты так говоришь? – спросил Шаопин в ужасе.

Сяося улыбнулась и сказала:

– Я просто знаю, что ты не пойдешь стучать. Все эти ребята только и делают, что несут чепуху. Это от них в нашей стране творится полный раздрай!

– Откуда ты знаешь?

– А разве ты не видишь? Крестьяне голодают. Ты и сам из деревни – ты не можешь этого не знать. И потом, погляди – в школе никто толком не учится, целыми днями все какие-то мероприятия, все кричат, мол, в стране все хорошо. Так оно вроде каждый год лучше прежнего, а классовых врагов и капэлементов становится только больше. Круглые сутки – такая кампания, сякая кампания, критика, самокритика, бедняки совсем замордованы. Скоро вообще никого не останется…

– Это ты сама так решила или тебе папа сказал?

– Папа ворчит, бывает, но и своя голова на плечах имеется. Разве ты не думаешь об этом?

– Я… не так чтобы очень думаю, – честно ответил Шаопин.

– Ты хороший парень, – сказала Сяося. – А вот у многих деревенских вообще нет никакого темперамента. Например, мой двоюродный брат Жуньшэн – он на три дня старше меня, а ума ни капли!

Темперамент? Шаопин впервые услышал такое слово.

– Что такое темперамент? – спросил он.

– Темперамент… – Сяося покраснела. Она сама не знала, как растолковать хитрое слово. – Все равно, не знаю, как объяснить. Зато знаю, что значит. Вот у тебя темперамент что надо, – сказала она твердо.

Шаопин так и не взял в толк значение нового слова, но понял, что слово было хорошее. Не в смысле добрый малый, эдакая божья коровка, – а скорее наоборот. Но определенно хорошее.

– Тебе надо читать «Справочную информацию»^[22].

– Да, я знаю про эту газету. Но она же для номенклатурщиков.

– Папа выписывает. Давай я буду приносить тебе раз в неделю. Еще я знаю, что ты любишь читать. Какой интерес читать один худлит?! Надо брать в руки книги по политэкономии и философии – сперва, может, будет непонятно, но все равно полезно. Папа часто дает мне такую литературу: Ай Сыци^[23], например, «Диалектический материализм и исторический материализм». Говорит, она легко написана. Я уже прочла, давай тебе дам…

Так и вышло, что Сяося провела Шаопина в совершенно иную реальность. Он с жадностью глотал все книги, что она приносила, а со «Справочной информацией» вообще не расставался. Его душа улетала далеко, в большой новый мир, пусть и наощупь, почти вслепую, но он пробирался по нему все дальше и дальше. Он читал «Страны мира» и Джека Лондона – все, что давала ему Сяося. Прочел даже «Мартина Идена». Сяося рассказала ему, что Ленин очень ценил рассказ Лондона «Любовь к жизни». За несколько дней до кончины великий учитель просил Крупскую прочесть ему этот рассказ. Шаопин зачитал Лондона до дыр. Ночами ему снилось, как он бьется со старым волком, который хочет его сожрать…

Все это давало душе никогда не испытанную прежде радость. Теперь он мог смотреть на себя и свое окружение непредвзято, с большей уверенностью, новым, испытующим взглядом – с совершенно разных сторон. Конечно, внешне он был все тот же Шаопин, но внутренне он сильно поменялся. Во многом Шаопин оставался крестьянским сыном, но он изо всех сил пытался вырваться на свободу, за пределы своего слоя.

Но реальная жизнь была предельно определенной, предметной, осязаемой. Все, что творилось внутри, не меняло условий его жизни…

С утра вся школа – учителя и ученики – слушали на площадке доклад «Счастливое сегодня и тяготы прошлой жизни». Чтобы усилить эффект собрания, перед докладом всем выдали порцию «прошлой жизни» – черную грубую булку и миску кипятка, размыв тем самым четкую границу между богатыми и бедными. Сегодня все были Сунь Шаопин и Хао Хунмэй.

Главным докладчиком выступал старый дед из деревни, где жила Хунмэй. Одет он был в жуткие обноски, но вокруг головы красовалось совершенно новое белоснежное полотенце. Было видно, что он давно приноровился вести такие встречи, – говорил четко, как по писаному. Когда дело доходило до страдательного момента, дед пускал слезу и закрывал лицо руками. В толпе подхватывали. Во время этой пантомимы парень слева от трибуны, специально выбранный за звучный голос, принимался, глядя в бумажку, дирижировать собранием. Вскинув кулак, он кричал: «Не забудем классовых страданий! Будем помнить бремя кровавой вражды! Да здравствует пролетарская революционная линия председателя Мао!»

Школьники вторили, эхо гремело по горам. Когда все нужные лозунги были озвучены, дед продолжил свой рассказ. В основном он говорил о том, как его угнетал землевладелец Хао. Шаопин смотрел на Хунмэй. Голова ее опускалась все ниже и ниже. Старик явно говорил о ее деде.

Шаопин сидел в кругу одноклассников и слушал сдобренный причитаниями рассказ старика. Вдруг Цзинь Бо ткнул его локтем и прошептал:

– Там твой отец пришел, вон, за площадкой…

В душе у Шаопина полыхнуло страхом, он вскочил и бросился к отцу – но потом вспомнил, что нужно отпроситься, и повернулся к классному руководителю.

Получив разрешение, Шаопин, пригнувшись, покинул место собрания, где царила суровая торжественность. Он видел, как отец крутит головой, выглядывая его. Сердце выскакивало из груди – он гадал, что за горе вновь свалилось на семью. Старший Сунь никогда бы не поехал в город по пустякам. Раз он пришел в школу, значит, случилось что-то серьезное. Лицо отца было тревожно. Сжимая в руках трубку, он нервно смотрел перед собой, не думая ее раскуривать.

Только когда Шаопин подошел вплотную, отец заметил его.

– Что случилось? – выдавил Шаопин.

– Ничего, ничего… Нужно посоветоваться. Шаоань уехал, надо бы тебе отпроситься – ну, помочь по хозяйству.

Шаопин почувствовал облегчение. Он не стал говорить при всех, а отвел отца к себе в общежитие. В комнате Шаопин налил ему стакан кипяченой воды и спросил:

– Куда Шаоань-то подался?

Отец ворчливым тоном сообщил, что брат отправился в Шаньси присматривать себе жену.

– Как уехал, так я и остался один-одинешенек – ни роздыху, ни передышки. И потом, за каждый день, что его нет, будет вычет по трудодням. Ты бы приехал, поработал бы за него, а? Я сперва не хотел тебя отрывать, но потом сел, посчитал – если Шаоань возьмет жену, будут новые долги. Так твои трудодни лишними не будут…

– Значит, завтра поедем, – быстро отозвался Шаопин. – В школе все равно никакой учебы, целый день в поле. Какой смысл работать бесплатно? Лучше уж за трудодни. Если отпрашиваешься меньше, чем на полгода, то с аттестатом никаких проблем возникнуть не должно.

– Как только твой брат приедет, ты немедленно вернешься в школу.

– А с чего это его понесло в Шаньси? – спросил Шаопин.

Тогда старик Юйхоу рассказал сыну всю историю со сватовством – от начала и до конца.

Выслушав ее, Шаопин долго молчал. Неизвестно отчего, он вспомнил о Жунье. Она столько раз звала брата в город, но при этом даже не намекнула Шаопину, о чем собирается с ним говорить. Шаопин смутно чувствовал, что между Жунье и Шаоанем что-то происходит. На своей шкуре испытав муки первой любви, он угадывал теперь подобные вещи. Шаопин всем сердцем желал брату такой девушки, как Жунье. Если бы она стала его невесткой, он гордился и радовался бы ничуть не меньше самого Шаоаня. Но Шаопин довольно быстро понял, что это абсолютно невозможно. Его брат работал на земле, а Жунье – в государственной школе, и вообще – их семьи были не ровня друг другу. Он, конечно, знал, что в детстве Шаоань и Жунье почти не разлучались, но женитьба была дело третье.

Вместе с тем Шаопин чувствовал, что Жунье глубоко привязана к Шаоаню. В последнее время она выглядела совершенно замученной. Интересно, знает ли она, что Шаоань поехал в Шаньси свататься? Если она действительно любит Шаоаня, а тот не сказал ей ни слова про поездку, – это просто ужасно. Стоит ли ему открыть ей глаза? Не делать это явно, конечно, но найти повод пообщаться и как бы между делом упомянуть об этой новости…

«Нет, не пойдет», – быстро сказал себе Шаопин. Он ничего не знал о том, что творится между Жунье и Шаоанем. Нельзя было лезть в это, не подумав.

На площадке меж тем закончилось собрание, и оттуда донеслись шумные голоса.

Подходило время обеда. Вооружившись карточками, что дала ему Жунье, Шаопин уже собирался выйти купить отцу поесть, но тут на пороге возник Цзинь Бо с целой грудой лепешек и щедрой порцией тушеной свиной головы. Цзинь Бо был просто прелесть: он неизменно выступал верным и хитроумным спасителем, готовым в самый критический момент оказать любую помощь друзьям, – и всегда именно там, где нужно. Когда Цзинь Бо услышал, что Шаопин собирается отпроситься в деревню, то тут же отдал ему ключ от дома и, указав на маленький ключик, привязанный к большому, сказал:

– Это от сундука в моей комнате. У меня там есть сигареты, если все достанет, возьми покури. Покуришь – отпускает…

Шаопин улыбнулся:

– Нечего приучать меня к этим вашим штучкам.

Старый Сунь тоже улыбнулся в ответ:

– Вы еще мальцы, куда вам. Как начнешь – потом не бросишь.

На следующее утро Цзинь Бо отправился в уездное управление народного хозяйства, договорился там со знакомым водителем, и Шаопин с отцом отправились обратно в Двуречье на попутной машине…