Это как день посреди ночи

Прошло несколько недель. Я очень скучал по родителям. Жермена не жалела сил, чтобы сделать мою жизнь радостной и приятной. Утром, отправляясь за покупками, она брала меня с собой, водила по магазинам, и домой я теперь не возвращался без конфеты или игрушки в руках. После обеда она учила меня читать и писать. Ей не терпелось записать меня в школу, но дядя не хотел торопить события. Время от времени он водил меня к себе в аптеку, усаживал за небольшой письменный стол в подсобном помещении, давал задание писать в тетради буквы и шел заниматься своими клиентами. Жермена считала, что я схватываю все на лету, и не понимала, почему дядя не желает доверить мое обучение настоящим учителям. Через два месяца я уже мог читать слова, почти не спотыкаясь на слогах. Дядя не уступал; он и слышать не хотел о том, чтобы отдать меня в школу до тех пор, пока у него не будет полной уверенности, что отец не передумает и не заберет меня обратно.

Как-то вечером, когда я бесцельно слонялся по коридорам дома, он позвал меня к себе в кабинет, аскетичного вида комнату с единственным, скупо освещавшим ее окошком. Вдоль стен тянулись полки с книгами в твердых переплетах. Книги были везде – на этажерках, комодах, на столе. Дядя сидел на стуле, склонившись над увесистым фолиантом; на носу ровной линией красовались очки. Он посадил меня на колени и показал на портрет какой-то дамы, висевший на стене.

– Тебе нужно кое-что знать, малыш. Ты не с дерева в яму свалился… Видишь эту даму на фотографии? Один генерал называл ее Жанной д’Арк. Она была вдова, насколько богатая, настолько и властная. Звали ее Лалла Фатна, ее владения были обширны, как целая страна. На равнинах паслись стада ее скота, и вся окрестная знать ела из ее рук. За ней ухаживали даже французские офицеры. Говорят, что, если бы с ней познакомился эмир Абд эль-Кадер, это могло бы изменить ход истории… Посмотри на нее хорошенько, мой мальчик. Эта дама, эта легендарная личность, – твоя прабабушка.

Лалла Фатна была прекрасна. Гордо подняв голову, раскинувшись на подушках в шитом золотом и драгоценными каменьями кафтане, она, казалось, держала в своей власти не только мужчин, но и их грезы.

Дядя перешел к другому портрету, изображавшему трех облаченных в пышные бурнусы мужчин с грубыми лицами в обрамлении ухоженных бород. Взоры их были настолько решительны, что чуть не выпрыгивали из рамы.

– Посередине мой отец, иными словами, твой дедушка. Рядом его братья. Справа – Сиди Аббас. Он уехал в Сирию и больше не вернулся. Слева – Абдельмумен, человек блестящий и просвещенный. Он обладал такой потрясающей эрудицией, что вполне мог бы стать светочем науки в Улемасе, но, к сожалению, слишком быстро поддался соблазнам. Он сдружился с европейскими торговцами, забросил землю и скот, стал сорить деньгами в домах свиданий. Его нашли мертвым в глухом переулке, кто-то вонзил ему в спину кинжал.

Мы повернулись к третьему портрету, размерам превосходящему два предыдущих.

– На этой фотографии твой дедушка, он в центре, и пятеро его сыновей. От первого брака у него были три дочери, но он никогда нам о них не говорил. Справа от него – мой старший брат, Каддур. Он не ладил с отцом, уехал в столицу, решив заняться там политикой, и за это был лишен наследства… Слева – Хасан; жил на широкую ногу, якшался с девицами легкого поведения, осыпая их драгоценностями, и заключал за спиной семьи сомнительные сделки, поглотившие значительную часть наших ферм и табунов. Когда твоего дедушку вызвали в суд, ему не оставалось ничего иного, как развести руками и признать нанесенный ущерб. От этого удара он так и не оправился. Рядом с Хасаном Абдесамад; он был на редкость трудолюбив, но хлопнул дверью после того, как отец запретил ему жениться на кузине, семья которой путалась с французами. Стал солдатом и погиб где-то в Европе под конец Первой мировой войны… Два мальчугана, которые сидят у ног твоего дедушки, – это твой отец Иса, самый младший из нас, и я, старше его на два года. Как мы друг друга любили… Потом я тяжело заболел, и меня не могли вылечить ни доктора, ни знахари. Тогда мне было столько же, сколько сейчас тебе. Дедушка пребывал в отчаянии. Когда кто-то посоветовал отдать меня на попечение монахиням, он наотрез отказался. Но поскольку я угасал на глазах, он и сам не заметил, как оказался у ворот монастыря…

Дядя показал мне фотографию, на которой стояли несколько монахинь:

– Вот они, мои спасительницы. Мое выздоровление затянулось на несколько лет, по прошествии которых я успешно сдал выпускные экзамены. Твой дедушка, разоренный эпидемиями и залогами, согласился заплатить за то, чтобы я выучился на фармацевта. Он, наверное, понял, что с книгами у меня будет больше шансов преуспеть в жизни, чем с заемщиками. Потом я встретил Жермену, на химическом факультете, где она занималась биологией, и дедушка, до этого намеревавшийся женить меня на какой-нибудь кузине или дочери одного из своих друзей, не воспротивился нашему союзу. Когда я получил диплом, он спросил, чем я намереваюсь заняться. Я сказал, что хочу обосноваться в городе и открыть собственную аптеку. Он согласился, не выдвигая никаких условий. Вот так я и купил этот дом и аптеку… Дедушка никогда не приезжал ко мне в город. Даже когда я женился на Жермене. Нет, он от меня не отрекся, просто хотел дать мне шанс, как и твой отец, отдавая тебя мне на попечение… Твой папа человек мужественный, честный и трудолюбивый. Он пытался спасти то, что было возможно, но в одиночку ему было не справиться. Это не его вина. Просто он стал последним колесом в повозке, которая и без того разваливалась на ходу. Он и сейчас думает, что вдвоем мы могли бы спасти положение, только судьба распорядилась иначе.

Он взял меня за подбородок большим и указательным пальцами и заглянул прямо в глаза:

– Ты, мой мальчик, наверняка спрашиваешь себя, для чего я тебе все это рассказываю. Отвечу – чтобы ты знал о своих корнях. В твоих жилах течет кровь Лаллы Фатны. Ты можешь преуспеть там, где твой отец потерпел поражение, и вновь подняться на самую вершину холма, с которого судьба сбросила тебя вниз.

С этими словами он поцеловал меня в лоб.

– А теперь пойдем к Жермене, она уже заскучала без тебя в гостиной.

Я спрыгнул с его коленей и побежал к двери, но вдруг остановился. Дядя нахмурился:

– В чем дело, малыш?

Я, в свою очередь, посмотрел ему в глаза и поинтересовался:

– А когда ты поведешь меня повидаться с сестренкой?

Он улыбнулся:

– Послезавтра, обещаю тебе.

Дядя вернулся домой раньше обычного. Мы с Жерменой были на веранде, она читала в кресле-качалке, а я пытался отыскать черепаху, которую накануне видел в траве в саду. Жермена положила книгу на столик и нахмурилась – дядя, против обыкновения, не подошел к ней и не поцеловал. Она несколько минут подождала, но дядя все не появлялся. Тогда Жермена встала и пошла к нему сама.

Дядя сидел на стуле на кухне, уперев локти в стол и обхватив руками голову. Жермена поняла, что случилось что-то серьезное. Я увидел, как она села напротив и взяла его за руки.

– Проблемы с клиентами?

– Почему у меня должны быть с ними проблемы? – взорвался дядя. – Ведь это не я выписываю им лекарства, которые они должны принимать…

– Ты же весь на нервах.

– Это нормально, я был в Женан-Жато.

Жермена подпрыгнула на месте.

– Но ведь ты должен пойти туда с малышом только завтра?

– Я ходил предварительно разведать обстановку.

Жермена принесла графин и налила мужу стакан воды, который тот осушил одним махом.

Увидев, что я стою посреди гостиной, она показала на потолок и сказала:

– Жонас, подожди меня в своей комнате. Нам с тобой нужно будет повторить пройденное.

Я сделал вид, будто поднимаюсь по лестнице, на мгновение замер, затем спустился на несколько ступенек и прислушался. Название Женан-Жато заинтриговало меня, и я решил узнать, что же скрывается за дядиным огорчением. Может, с моими родными приключилась беда? Может, отца уличили в убийстве Эль Моро и арестовали?

– Рассказывай, – тихо попросила Жермена.

– Что тебе рассказывать? – устало ответил дядя.

– Ты виделся с братом?

– Его дела плохи, выглядит хуже некуда.

– Ты дал ему денег?

– Куда там! Когда я сунул руку в карман, он вскинулся, будто я собирался достать оружие. «Я не продавал тебе ребенка, – молвил он, – а отдал его тебе на попечение». Я даже не могу тебе передать, как это меня потрясло. Иса катится вниз. Глядя на него, я начинаю опасаться худшего.

– Что ты имеешь в виду?

– Все проще простого. Если бы ты только видела его глаза! Он похож на зомби.

– А Жонас, ты поведешь его завтра повидаться с матерью?

– Нет.

– Но ты же обещал.

– А теперь передумал. Он только-только стал выбираться из этой клоаки, и я не хочу, чтобы он в нее вернулся.

– Махи…

– Не упорствуй. Я знаю, что не должен этого делать. Отныне наш мальчик будет глядеть только вперед. Позади у него одна лишь скорбь и уныние.

Я услышал, как Жермена нервно заерзала на стуле.

– Ты слишком рано опустил руки, Махи. Брат в тебе нуждается.

– Думаешь, я не пытался? Иса настоящий детонатор, стоит его чуть-чуть задеть – и он тут же взрывается. Он не оставляет мне ни единого шанса. И если я протяну ему руку, он отхватит ее до самого плеча. В его глазах все, исходящее от других, не что иное, как милостыня.

– Ты не другие, ты его брат.

– Полагаешь, он этого не знает?.. В его бедовой голове это одно и то же. Мой брат не желает признавать, что скатился ниже некуда, и именно в этом заключается его проблема. Теперь, когда от него осталась лишь тень, все яркое и сияющее его обжигает. Да и потом, он на меня обижен. Ты даже представить себе не можешь, до какой степени. Он считает, что, если бы я не уехал, вместе мы могли бы спасти нашу землю. И сегодня уверен в этом куда больше, чем раньше. Я не сомневаюсь, что подобные мысли стали для него навязчивой идеей.

– Но ведь он чувствует себя виноватым из-за тебя…

– Возможно, однако для него это превратилось в манию. Я его знаю. Он молчит, но беспрестанно копит в душе злобу на меня. И презирает. В его глазах я продал душу дьяволу, отрекся от семьи, женился на женщине не нашей веры, сбыл по дешевке нашу землю, чтобы купить в городе дом, сменил гандуру на европейский костюм. И даже если до сих пор у меня на голове феска, он упрекает меня в том, что я выбросил на помойку свой тюрбан. Мне с ним никогда не найти общего языка.

– Надо было тайком дать несколько купюр его жене.

– Она бы не взяла, ей прекрасно известно, что Иса ее за это убьет.

Я поспешно поднялся к себе в комнату и запер дверь.

На следующий день, в полдень, дядя опустил на окне аптеки железные жалюзи и пришел за мной. Может, еще раз все обдумал на ясную голову, может, его убедила Жермена. Как бы там ни было, ему хотелось внести в ситуацию полную ясность. Он устал жить в постоянной тревоге, видя, как отец с каждым днем сдает все больше и больше. Неуверенность мешала его счастью, он строил на мой счет планы, но вероятность того, что ситуация в любой момент может измениться, не давала ему покоя. Отец вполне был способен нагрянуть без предупреждения, взять меня за руку и увести с собой, не снизойдя до объяснений.

Дядя повел меня в Женан-Жато. Трущобы показались мне еще отвратительнее, чем раньше. Здесь время будто остановилось. Люди не знали, чего хотят и что им делать. Те же коричневые от загара лица обводили тусклым взором окрестности, в полумраке давал представления все тот же театр теней. Завидев нас, Деревянная Нога резким жестом сдернул с макушки черепа тюрбан. Брадобрей чуть не отрезал ухо старику, которого в этот момент брил. Мальчишки побросали все свои дела, выстроились вдоль дороги и стали на нас пялиться. Лохмотья на их исхудалых телах кричали во весь голос.

Дядя старался игнорировать окружающую нищету; он шел прямо, высоко подняв голову и бесстрастно глядя перед собой.

Вместо того чтобы зайти в патио, он предпочел подождать меня на улице.

– Не торопись, мой мальчик, время у тебя есть.

Я бросился во двор. У колодца дрались два отпрыска Бадры, руки их сплелись в остервенелой борьбе. Младший цепко держал старшего за шею и пытался вывернуть ему локоть. В углу, рядом с отхожим местом, стирала белье Хадда, склонившись над выдолбленным в стволе дерева тазом. Подоткнутое до середины бедер платье открывало ласковым лучам солнца красивые обнаженные ноги. Она стояла ко мне спиной, и борцовский поединок, который с редкой жестокостью вели между собой соседские мальчишки, ее, казалось, совсем не смущал.

Я приподнял занавес на двери нашей конуры и подождал несколько секунд, чтобы глаза привыкли к царившему в комнате мраку. Мать лежала на лежанке, тело ее было накрыто одеялом, голова повязана платком.

– Это ты, Юнес? – простонала она.

Я опрометью бросился к ней. Ее руки обвили меня и прижали к груди. Их хватка была вялой. Мать полыхала в лихорадке.

Она мягко меня оттолкнула, вес моего тела мешал ей дышать.

– Почему ты вернулся? – спросила она.

Сестра сидела у столика. Она была так молчалива и безлика, что поначалу я ее даже не заметил. Она смотрела своими большими, пустыми глазами и спрашивала себя, где могла видеть меня раньше. Я не жил с ними всего несколько месяцев, но она уже успела меня забыть. Сестра по-прежнему не говорила. Она не походила на других детей ее возраста и будто отказывалась расти.

Я вытащил из небольшой сумки купленную для нее игрушку и поставил на стол. Брать ее сестра не стала, а довольствовалась лишь тем, что скользнула по ней взглядом и снова принялась меня рассматривать. Я взял игрушку, маленькую тряпичную куклу, и вложил ей в руки. Она этого даже не заметила.

– Как ты нашел наше патио? – спросила мама.

– На улице ждет дядя.

Мама пронзительно вскрикнула и села на постели. Ее руки опять меня обвили и прижали к груди.

– Я так рада тебя видеть. И как тебе у них живется?

– Жермена очень добра ко мне. Каждый день меня моет и покупает все, что я захочу. У меня полно игрушек, банок с вареньем и обуви… Знаешь, мам, у них большой дом. В нем много комнат и места хватило бы на всех. Почему вы не хотите переехать и жить с нами?

Мама улыбнулась, и все страдания, искажавшие черты ее лица, улетучились, будто по волшебству. Она была красива, ее черные волосы доходили до бедер, глаза были большие, как блюдца. Когда мы еще жили на своей земле, она, обозревая с вершины холма поля, часто казалась мне султаншей. В ней были и грация, и стать, когда же она сбегала с бугорка, нищета, стаей собак вцепившаяся в край ее платья, была не в состоянии ее догнать.

– Нет, правда, – настаивал я, – почему бы вам не переехать? Тогда мы могли бы жить все вместе в доме дяди.

– У взрослых, малыш, так не бывает, – сказала она, вытирая мою щеку. – Да и потом, отец никогда не согласится жить в чужом доме. Он хочет самостоятельно подняться на ноги, чтобы не быть ни у кого в долгу… А ты выглядишь хорошо, – добавила она. – Похоже, что вырос… И как же ты красив в этой одежде! Как маленький христианин.

– Жермена зовет меня Жонасом.

– А кто это?

– Дядина жена.

– Не страшно. Французам тяжело произносить наши имена. Она это делает не специально.

– Я научился читать и писать…

Ее пальцы взъерошили мои волосы.

– Вот и хорошо. Отец никогда бы не отдал тебя на попечение дяде, если бы не знал, что тот даст тебе то, чего сам он дать неспособен.

– А где он?

– Работает. Без устали… Вот увидишь, наступит день, когда он придет за тобой и отведет в дом своей мечты… Ты знаешь, что родился в красивом доме? Лачуга, в которой ты вырос, раньше принадлежала семье крестьян, работавших у отца. Поначалу мы были почти богачами. Нашу свадьбу праздновала вся деревня. Целую неделю все пировали и пели песни. У нас был крепкий, окруженный садом дом. Три твоих старших брата родились как настоящие принцы. Но выжить им было не суждено. Потом на свет появился ты и стал играть в саду до изнеможения. А затем Бог решил, что на смену весне должна прийти зима, и наш сад зачах. Это жизнь, сынок. И то, что она дает человеку одной рукой, другой отнимает. Но нам ничто не мешает вернуть отнятое обратно. У тебя все получится. Я спрашивала у гадалки Батуль. По узорам на воде она предсказала, что ты выберешься из нищеты. И поэтому каждый раз, начиная по тебе тосковать, я обзываю себя эгоисткой и говорю: ему там хорошо. Бог его спас.

Глава 6

С мамой я пробыл недолго. А может, и целую вечность. Я уже не помню. Время в расчет не шло, значение имело что-то другое, более плотное и вещественное. Это как на свидании в тюрьме – важно лишь то, что останется в памяти после мгновений, проведенных с человеком, которого тебе так не хватает. В том возрасте я не отдавал себе отчета ни в опустошении, вызванном моим отъездом, ни в моральных увечьях, которые я нанес этим своим близким. Мама не уронила ни единой слезинки. Плакать она будет позже. Не выпуская из рук моей ладошки, она лишь говорила со мной и улыбалась. И эта ее улыбка была для меня отпущением грехов.

Мы сказали друг другу все, что хотели сказать, то есть почти ничего – ничего такого, чего бы нам не было известно.

«Здесь тебе будет плохо», – сказала она.

Поначалу эта ее мысль не привлекла моего внимания. Я был всего лишь мальчишкой, для которого слова редко представляли собой что-то большее, чем издаваемые губами звуки. Я их слышал, но совершенно над ними не задумывался… Да и потом, какая разница? Говори не говори, а я уже был далеко.

Именно мама напомнила, что на улице меня ждет дядя и что пора идти. И вечность погасла, как гаснет лампа, когда нажимаешь на кнопку выключателя, – с молниеносной быстротой, заставшей меня врасплох.

За порогом нашей комнаты патио молчало. Стих гам, смолк шум борьбы. Патио молчало… Может, оно прислушивалось к тому, что происходило за нашей дверью? Выбежав во двор, я увидел собравшихся у колодца соседок. На меня издали глядели Бадра, Марна, гадалка Батуль, красавица Хадда, Езза и вся их ребятня. Казалось, они боялись ко мне подойти, опасаясь, что тогда я рассыплюсь в прах. Бесенята Бадры затаили дыхание. Свои руки эти ребята, привыкшие совать пальцы куда надо и не надо, теперь прижимали к бокам. Чтобы совершенно сбить их с толку, мне достаточно было лишь надеть другую одежду. Даже сегодня я спрашиваю себя, не является ли в конечном счете этот мир одной сплошной видимостью. Человек с запыленным лицом, будто сделанным из папье-маше, и джутовой сумкой, болтающейся на впалом животе, – бедняк. Но стоит ему умыться, провести расческой по волосам, напялить чистые штаны, и вот он уже стал совершенно другим. Все обуславливают мелочи. В одиннадцать лет откровения приводят человека в растерянность. Не получая ответов на свои вопросы, он удовлетворяется теми, которые его устраивают. Я был уверен, что нищета – это не злой рок, что в основе ее лежит лишь мышление. Все совершается в голове. Глаза видят, мозг соглашается, и мы думаем, что перед нами незыблемая реальность предметов и явлений. Но достаточно лишь на мгновение отвлечь внимание от неудач, как перед нами тут же открывается совершенно иной путь, новенький, будто только что отчеканенная монета, и настолько загадочный, что мы даже начинаем предаваться мечтам и сами тому удивляемся… В Женан-Жато мечтать было не принято. Обитатели квартала полагали, что их судьба предопределена заранее и свернуть с проторенного пути уже нельзя. Вынужденные жить на обочине жизни, они в конечном счете срослись телом и душой с собственной зашоренностью.

Дядя протянул мне руку, и я на бегу ее схватил. Когда его пальцы сомкнулись на моем запястье, я перестал оглядываться назад.

Я уже был далеко.

Первый год пребывания в приемной семье оставил после себя мало воспоминаний. Дядя, успокоившись, записал меня в школу, располагавшуюся в двух кварталах от нашего дома, – самое что ни на есть обычное учебное заведение с невзрачными коридорами и двумя огромными платанами во дворе. Сегодня мне вспоминается, что там было темно, что солнечный свет касался лишь крыши. В отличие от учителя, сурового и желчного человека с ярко выраженным овернским акцентом, преподававшего нам французский язык, учительница наша была ласковой и терпеливой. Чуть полноватая, она носила бесцветную блузу, и, когда проходила мимо, за ней тенью тянулся аромат духов.

Арабов, кроме меня, в классе было только двое, Абделькадер и Брахим, оба сыновья сановников, обоих из школы забирали слуги.

Дядя берег меня как зеницу ока. Его добрый нрав придавал мне отваги. Время от времени он звал меня к себе в кабинет и рассказывал истории, хотя я не понимал ни их сути, ни смысла.

Оран был изумительный город. В нем присутствовала какая-то изюминка, придававшая его средиземноморской жизнерадостности толику неувядающего очарования. Что бы он ни делал, все было ему впору. Он умел жить, и даже не пытался этого скрывать. Его вечера казались волшебными. Когда спадала жара и воздух становился свежее, люди выносили на улицу стулья и долгими часами разговаривали за стаканчиком анисовки. С нашей веранды было видно, как они курят сигареты, и слышно, о чем они говорят. Их туманные вольности взлетали в черное небо падающими звездами, а раскатистый смех докатывался до наших ног, подобно волнам, лижущим ступни на берегу моря.

Жермена была счастлива. Она даже не могла поднять на меня глаз, не возблагодарив небеса молитвой. Я понимал, какое счастье доставлял ей и ее мужу, и это мне очень льстило.

Порой дядя принимал у себя приехавших издалека арабов и берберов, среди них одни были одеты на европейский манер, другие носили традиционные наряды. Все они были люди выдающиеся и влиятельные, говорили о стране под названием Алжир, но не о той, о которой нам рассказывали в школе, и не о той, что можно было увидеть в зажиточных кварталах, а о стране разграбленной, подневольной, посаженной на цепь, без конца пережевывавшей свой гнев, будто жесткое, чуть подтухшее мясо. В этом Алжире были Женаны-Жато, зияющие раны, выжженная земля, козлы отпущения и грубая рабочая скотина… И этой стране, в которой все парадоксы мира роскошествовали, как богатые рантье, оставалось лишь придать новый толчок.

Думаю, я был счастлив в доме дяди. По Женан-Жато я особо не скучал. Чуть позже подружился с жившей через дорогу девочкой. Ее звали Люсетта. Мы учились в одном классе, и ее отец разрешал ей со мной играть. Ей было девять лет, особой вежливостью она не отличалась, зато была приветлива, великодушна, и мне очень нравилось с ней бывать.

После второго года в школе для меня все пришло в норму. Мне удалось раствориться в рядах учеников. По правде говоря, эти маленькие христиане были детьми странными. Они могли заключить вас в объятия, расцеловать и тут же от себя отшвырнуть. Между собой они ладили хорошо. Порой на переменках дрались, обещая беспощадно ненавидеть друг друга до конца жизни, но стоило появиться на горизонте чужаку – как правило арабу или «бедному родственнику» из их собственного сословия, как они тут же выступали против него единым фронтом. Он становился изгоем, объектом насмешек, на него постоянно показывали пальцем, когда нужно было найти виновного. Поначалу травить меня поручили Морису, злобному великовозрастному олуху. Когда же выяснилось, что я «мокрая тряпка», не отвечающая ударом на удар и никогда не плачущая, меня оставили в покое. В то же время, когда под рукой оказывался другой козел отпущения, мое присутствие на периферии их компании не возбранялось. Я не был одним из них, и они напоминали мне об этом при каждом удобном случае. Странное дело, но стоило мне вытащить из ранца полдник, чтобы их умаслить, они в ту же минуту становились моими друзьями и пропитывались ко мне обезоруживающим уважением. Но, съев все до последней крошки, тут же отрекались от меня с такой скоростью, что от подобных пируэтов кружилась голова.

Как-то вечером я вернулся домой вне себя от гнева. Мне требовались объяснения, причем сию же минуту. Я злился на Мориса, на учителя и на весь класс. Они задели мое самолюбие, и впервые в жизни я осознал, что страдания могут доставлять не только члены семьи, но и другие люди, которых я раньше и в глаза не видел, но которые, после первого нанесенного ими оскорбления, становились моим окружением точно так же, как отец или мать. Инцидент произошел на уроке. Мы сдали тетради с выполненным заданием. Абделькадер смущенно потупил взор. Он уроков не сделал. Учитель схватил его за ухо и на глазах у всего класса выволок на кафедру. «Месье Абделькадер, вы не могли бы сказать нам, почему, в отличие от ваших товарищей, не сдали работу?» Уличенный в проступке ученик стоял красный как рак, понурив голову от стыда. «Почему, месье Абделькадер? Почему вы не выполнили задание?» Не добившись ответа, учитель обратился к классу: «Кто-нибудь может сказать, почему месье Абделькадер не сделал уроки?» Не поднимая руки, Морис тут же машинально тявкнул: «Потому что арабы лентяи, месье». Вызванный его словами приступ веселья меня покоробил.

Вернувшись домой, я направился прямо к дяде в кабинет:

– Арабы и в самом деле лентяи?

Агрессивность в моем голосе немало его удивила.

Он отложил в сторону книгу, которую до этого листал, и повернулся ко мне. Выражение моего лица заставило его смягчиться.

– Подойди ко мне, мой мальчик, – сказал он и вытянул руки, чтобы меня обнять.

– Нет, мне надо знать. Это правда? Арабы действительно лентяи?

Дядя взял меня за подбородок и посмотрел в лицо. Минута была ответственная, он должен был мне все объяснить.

Немного подумав, он сел напротив и сказал:

– Нет, мы не лентяи. Просто мы не торопимся жить. У европейцев все иначе, для них время – деньги. Для нас же время не имеет цены. Нам, чтобы быть счастливыми, достаточно лишь стакана чая, а им, сколько ни дай, все равно будут несчастны. Вот и вся разница, сынок.

С Морисом я больше не разговаривал и бояться его с того момента перестал.

Затем наступил день, который грубо заставил меня, только-только научившегося строить иллюзии, с одной из них расстаться.

Я проводил Люсетту к тете, которая зарабатывала на жизнь тем, что шила брюки в мастерской в Шупо, в двух кварталах от нашего дома, и пешком возвращался домой. Стояло октябрьское утро, небо украшало большое, как тыква, солнце. Осень сорвала с деревьев их последние обноски, и ветер, впадая в транс, отупело кружил по земле охапки палых листьев. На бульваре, где мы с Люсеттой обожали пялиться в витрины, располагался бар. Название, красовавшееся на вывеске, в памяти не отложилось, но пьяницы, захаживавшие в него, до сих пор стоят у меня перед глазами; то был шумный, вспыльчивый народ, который полиция нередко успокаивала дубинками. В тот самый момент, когда я с ним поравнялся, в заведении разразилась яростная ссора. Сначала послышалась брань, потом кто-то грохнул тарелкой, по полу проехал стул, и я увидел, как какой-то толстяк, вне себя от ярости, схватил за шиворот оборванца и швырнул его с крыльца. Несчастный приземлился у моих ног, издав такой звук, какой издает охапка соломы. Он был мертвецки пьян.

– Даже не думай болтаться поблизости, голодранец! – крикнул ему бармен, стоя на крыльце. – Здесь тебе не место.

Затем он скрылся в недрах заведения и вышел с парой башмаков в руках.

– И не забудь свою обувку, Иоха^[5] недоделанный. В ней тебе сподручнее будет бежать навстречу погибели.

Бродяга втянул голову, когда башмак заехал ему по макушке. Поскольку он валялся на тротуаре, не давая мне пройти, я, не зная, переступить через него или же перейти на другую сторону улицы, застыл на месте.

Оборванец уткнулся носом в землю, вся его физиономия была в пыли, тюрбан сбился на затылок. Я видел его со спины. Его руки лихорадочно пытались за что-нибудь ухватиться, но он был слишком пьян, чтобы найти точку опоры. После нескольких конвульсивных попыток ему удалось сесть. Он нащупал башмаки, натянул их, поднял тюрбан и кое-как намотал его на голову.

От него плохо пахло, думаю, он обмочился.

Балансируя на пятой точке и опираясь одной рукой о землю, чтобы не упасть, другой он стал искать свою палку, увидел ее неподалеку от сточной канавы и пополз на четвереньках, чтобы до нее дотянуться. Вдруг он заметил меня и замер. А когда поднял на меня глаза, лицо его исказила гримаса боли.

Это был отец!

Отец… способный одними руками свернуть горы, справиться с колебаниями и сомнениями, поставив их на колени, и свернуть шею судьбе… Он лежал на тротуаре у моих ног в вонючих гетрах и с разбитой в кровь физиономией, с уголка его губ стекала слюна, синева глаз казалась такой же трагичной, как и покрывавшие лицо синяки. Жалкая развалина… опустившийся бродяга… человеческая трагедия!

Он глядел на меня с таким видом, будто видел перед собой привидение. Гноящиеся, припухшие глаза подернулись какой-то непонятной дымкой, лицо скукожилось, будто старая оберточная бумага в руках старьевщика.

– Юнес? – спросил он.

Нет, это был не крик… лишь негромкое бормотание, что-то среднее между глухим восклицанием и всхлипом.

Я стоял будто громом пораженный.

Вдруг, осознав всю серьезность ситуации, отец попытался встать. Не сводя с меня глаз, покраснев от натуги, он оперся на палку и поднялся с земли, тщательно следя за тем, чтобы с его губ не сорвалось ни единого стона. Но колени подогнулись, и он самым позорным образом рухнул в канаву. Я чувствовал себя так, будто моя мечта оказалась несбыточной, мираж рассеялся, а вчерашние обещания и самые дорогие моему сердцу клятвы унес с собой порыв сирокко. Охватившие меня страдания не поддаются описанию. Я хотел наклониться к нему, взвалить на себя и поднять. Я хотел, чтобы он протянул руку и ухватился за меня. Я хотел сделать еще тысячу самых разных вещей, проложить между нами тысячу мостов и протянуть ему тысячу соломинок, но вся моя жизнь сосредоточилась в глазах, которые отказывались верить в увиденное, поэтому ни один мускул не ответил на мой молчаливый внутренний порыв. Я слишком любил отца и поэтому даже представить не мог, чтобы он, как чучело гороховое, лежал у моих ног с черными ногтями и раздувающимися ноздрями…

Не в силах превозмочь опьянение, он прекратил свое бесполезное барахтанье и лишь обессиленно махнул рукой, попросив меня уйти.

Затем, в последнем приступе гордости, отец сделал глубокий вдох и вновь оперся на палку. Черпая силы в самых глубинах своего естества, там, где еще сохранились крохи былого достоинства, он подался вперед, отшатнулся назад, схватился за стену и выпрямился на подгибающихся ногах; он боролся из последних сил, надрывал все свое нутро, чтобы не упасть. Его руки с силой сжимали шаткую опору, он напоминал старую, больную лошадь, в любое мгновение готовую рухнуть на землю. Потом, все так же подпирая плечом фасад бара, отец пошел. Ноги его заплетались на каждом шагу, но он старался ступать ровнее и хоть немного отойти от стены, желая доказать мне, что может идти прямо. В его патетической борьбе с самим собой наличествовали самые мужественные и одновременно гротескные грани отчаяния. Слишком пьяный для того, чтобы отойти далеко, через несколько метров он выдохся и обернулся, чтобы посмотреть, ушел я или нет. Я по-прежнему стоял на месте, опустив руки, в таком же хмелю, как и он сам. И тогда он бросил на меня взгляд, преследовавший меня всю жизнь, – взгляд потерянный и мертвый, взгляд, в котором может утонуть любая клятва, в том числе и та, что даже достойнейший отец дает самому любимому сыну. На своем веку такой взгляд человек может бросить только раз, потому что ни до, ни после него уже больше не будет ничего… И я понял, что он смотрит на меня в последний раз, что больше никогда не поднимет на меня глаза, которые очаровывали меня и пугали, ласкали и предупреждали, любили и умиляли.