Loe raamatut: «Плоскогорие»

Font:

1

– Буппосо кричит, – сказал подполковник генерального штаба, словно обращаясь к самому себе, и поднял голову.

В вагоне воцарилась тишина. Крик птицы смолк, отдавшись эхом где-то в отдалении.

Окна были только что плотно закрыты кондуктором, так как поезду предстояло войти в длиннейший тоннель Усуи, но, несмотря на это, в вагоне снова совершенно явственно послышалось:

– Буппо-он, буппо-он…

Как будто высоко в небе кто-то ударял в пустую бочку. Поезд стоял на станции Кума-но-дайра Синьэцуской железной дороги.

– Гм, буппосо! В самом деле, вот она, оказывается, какая птица, – сказал председатель акционерного общества и повернул голову к окну. Телохранитель, сопровождавший его, поспешил поднять оконную раму. Председатель высунул голову наружу. Телохранитель последовал его примеру, высунувшись наполовину из соседнего окна.

Птица издавала двукратный крик:

– Буппо-он, буппо-он… Последнего слога «со» не было слышно.

Председатель встал со своего места и вышел на площадку. Суда, сидевший против председателя, последовал за ним и, встав с ним рядом, плечом к плечу, стал всматриваться вверх, откуда доносился голос птицы. Ночь была наполнена слабым сиянием месяца. Сразу же за рельсовыми путями черным массивом возносилась кверху крутая, словно срезанная, гора. Вероятно, ее склоны были, как каменная стена.

– Что, кричит сегодня? – спросила черная фигура, подходя со стороны заднего паровоза. Это был машинист. Когда проходит поезд, она обычно смолкает, а сегодня, смотрите, как раскричалась.

Суда только сейчас обратил внимание, что их вагон второго класса, шедший до Каруйзава, оказался в самом конце поезда, остальные вагоны, местом назначения которых была станция Кояма, очевидно, были отцеплены в Такасаки. Сзади к поезду был прицеплен еще один паровоз. Поезд шел в Наоэцу.

Суда спустился на платформу и стал прогуливаться. Под ногами шуршала тускло черневшая галька.

Несколько станционных служащих стояли возле поезда и тоже прислушивались к крику буппосо.

Когда Суда отъезжал от Уэно, на вокзале было большое оживление от толп, провожавших призванных на фронт. Теперь же с этой платформы были видны лишь тусклые красноватые огни электрических фонарей станции да такой же свет в окнах вагонов, напоминавший скорее скудный свет от лампы, отражающийся на пыльных бумажных дверях в горных хижинах.

Птица не переставала издавать тревожный крик, словно чувствовала, что на нее что-то надвигается.

Когда поезд тронулся, председатель обратился к подполковнику с выражением благодарности:

– Спасибо, что сказали, благодаря вам в первый раз услышал, как кричит буппосо. А ведь хорошо, а?

– Когда едешь этим поездом, он проходит здесь всегда в то время, как буппосо начинает кричать, – ответил подполковник, сдержанно улыбнувшись, и тотчас же возобновил чтение какой-то брошюры, по-видимому, военного характера, сосредоточив на ней все свое внимание.

Из слов подполковника можно было заключить, что ему не в первый раз приходится проезжать по этой линии. Суда уже давно занимал вопрос, едет ли подполковник по служебным делам или же просто, как и все, спасаться от жары. Эта мысль не оставляла его еще и потому, что всякий раз, как сидевший рядом европеец заговаривал с ним о китайских событиях, ему казалось, будто подполковник прислушивается к их разговору.

В вагоне было два отделения второго и третьего класса. Во втором классе сиденья тянулись вдоль окон наподобие диванов, как это бывало в вагонах старого типа. Пассажиров второго класса было немного: три иностранца и четыре японца: председатель, его телохранитель, подполковник и Суда. Суда сидел vis-a-vis с председателем. Суда не знал, какое акционерное общество возглавляет этот господин. Он только слышал, как его называли председателем провожавшие служащие. Как и подобает председателю, все вещи, бывшие с ним, начиная от дорожных чемоданов и кончая тростью, были хорошего качества, но наружность и манеры их владельца оставляли желать много лучшего. Было в нем что-то от осакского коммерсанта, хитроватого и непоседливого. На вокзале Уэно он говорил почти один.

Сначала Суда подумал было, что перед ним группа служащих какой-то фирмы, шумной компанией отправляющихся в путешествие, чтобы провести воскресный отдых, но по мере того, как один из них старик становился все оживленнее и разговорчивее, тогда как остальные постепенно превращались в простых слушателей, для Суда становилось все яснее, что главным лицом здесь является именно этот старик, председатель общества, отправляющийся на летние вакации отдохнуть от жары, остальные же пришли его проводить. Судя по отрывочным замечаниям говорившего, фирма была довольно крупная. Председатель приехал на вокзал, по-видимому, прямо со службы. Суда занимала мысль: кем могут быть эти люди из состава многочисленных служащих, специально приехавшие на вокзал, чтобы проводить уезжающего?

– Пока вас, господин председатель, не будет, меня призовут на фронт. Может быть, уже и не увидимся, – сказал один из провожавших.

Это дало повод председателю начать разговор на тему, обычную для людей его сорта о том, что сам он чувствует себя еще молодым, что настоящая работа лежит впереди и что он еще покажет себя, нужно для этого только здоровье и долголетие. Председателю было на вид лет за шестьдесят.

Хвастливый тон говорившего подействовал на слушателей, по-видимому, несколько угнетающе, потому что пожилые служащие постепенно замолчали, лишь оставив на устах обязательную улыбку.

– Вы слышали, недавно сто десятилетний старик совершил подъем на Фудзи? Говорят, житель Нагоя.

– Да, слышали.

– Так вот, я тоже думаю догрести до этого возраста. Вот с кого надо брать пример. Сравнительно с ним, что я? Совсем еще юнец. Можно сказать, все будущее впереди. Да, вспомнил! Читал в газете секрет долголетия, который был сообщен этим стариком. Помню, резонные советы давал, я, признаться, даже восхитился. Всего было десять пунктов. Из них первый – держать спинной хребет всегда вот так, совершенно прямо, потому что, когда вы держитесь прямо, все органы у вас занимают правильное положение. Председатель поглядел на окружающих с самодовольным видом. Несколько худощавый, но очень стройно сложенный, он в это время нарочно держал верхнюю часть туловища выпрямленной более, чем всегда.

Стоявшие перед председателем служащие испуганно поспешили подтянуться и выпятить груди.

Председатель не успел сообщить всех десяти пунктов рецепта долголетия, так как поезд тронулся. Возле него остался один лишь телохранитель.

В вагоне председатель сразу же замкнулся и сидел, не обращая внимания на окружающих. Перемена была столь разительна, что казалось, будто перед вами находится совсем другой человек. Он стал как-то осанистее и недоступнее. Несколько портили впечатление красивые, ровные вставные зубы в плоских, чуть выдавшихся вперед деснах, которыми председатель все время двигал.

Он сидел прямо, несколько откинувшись назад, и пробегал глазами кипу вечерних газет, почти сплошь заполненных сообщениями о китайских событиях.

Крепко сложенный, дюжий телохранитель сидел, широко раздвинув ноги и сложив между ними ладони рук с зажатым в них носовым платком. Долгое время ни председатель, ни телохранитель не нарушали своих поз. Телохранителю его великолепная поза казалась, по-видимому, самой удобной. Его изумительный живот предъявлял к ногам естественное требование, чтобы они были раздвинуты, а грудь заставлял вздыматься кверху. Подобно этому его толстые, выдававшиеся щеки выжимали кверху все его лицо, от чего фигура телохранителя утрачивала последний намек на человеческое происхождение. Вместе с тем, как казалось Суда, сам обладатель фигуры нисколько не сомневался в том, что он с головы до ног является носителем человеческого образа. Между дышащим здоровьем подполковником с умным и выразительным лицом и Суда находился старик-иностранец, понемногу завязавший с Суда разговор.

Говорят, что прекрасный цвет светлых волос у иностранцев имеет свойство портиться после долгого пребывания их в Японии. Находясь в Каруйзава, Суда привык видеть иностранцев и считал их вообще за расу довольно-таки непривлекательную. От сидевшего рядом старика на Суда веяло какой-то затаенной печалью, запахом одряхлевшего животного и странной, располагающей к себе близостью, какой не бывает у стариков-японцев. Суда не знал, чем это можно было объяснить: тем ли, что на старике уже лежал налет японской стихии, или же обстоятельствами его биографии. Суда не мог определить национальность иностранца. Старик, разумеется, почти свободно говорил по-японски. Он читал «Japan Advertiser» и вдруг обратился к Суда с вопросом, какими иероглифами изображается географическое название места сражения в Китае, попавшееся ему в газете, и как оно звучит в японском произношении.

От неожиданного вопроса Суда пришел в замешательство. Он попробовал сличить вечерний выпуск японской газеты с английской, но последняя была утренним выпуском, и помещенные в ней сведения уже устарели. Это еще более затруднило ответ Суда.

Суда подумал, что легко можно было бы справиться у подполковника генерального штаба, сидевшего на некотором расстоянии слева от него, но подполковник так ушел в чтение брошюры, где по временам что-то отчеркивал красным карандашом, что у Суда не хватило духа помешать ему.

Суда наконец отыскал в своей газете нужные иероглифы. Старик посмотрел на них, но не проявил особенного одушевления, ограничившись короткой репликой:

– Ах, так?

Затем, подняв голову кверху и глядя на сетку с лежавшим на ней багажом, заговорил о том, что он ходил за покупками в один универсальный магазин на Гинза и обратил внимание, что и на улицах, и в магазинах царит обычное оживление, и если бы не вид женщин, стоящих на перекрестках с поясами-амулетами в руках, то ни в чем нельзя было бы заметить перемен, принесенных войной.

– Не думаете ли вы, что в Японии возбуждение охватило лишь газеты? – спросил старик.

Неожиданный вопрос вызвал у Суда категорическое возражение:

– Как это может быть!

– Европейцы имеют опыт Великой войны. Поэтому они не могут относиться к войне так же спокойно, как японцы.

– Спокойно? – укоризненно переспросил Суда.

Впрочем, Суда как-то не хотелось говорить с иностранцем о войне, происходившей в Китае.

– Наша нация с полным доверием относится к правительству и военному ведомству. Во всем же другом у ней нет основания оставаться совершенно спокойной, пусть даже ей и предрешен успех в войне…

Старик молчал.

– Чтобы это понять, достаточно вспомнить, как прошла недавняя парламентская сессия. Ведь депутаты являются представителями нации.

Ответ прозвучал довольно резко, но был ли он так уж неуместен в свете современности? Эта мысль промелькнула в голове Суда.

Старик сказал:

– Но посмотрите, как спокойно держится народ, ведя войну. Где вы еще увидите подобное?

– Это вы сами решили, что народ спокоен.

– Правда, правда, тотчас же сдался старик. Вы ведь озабочены даже тем, что будет с неприятельским государством после войны. Япония очень поумнела.

– Может быть, и так, – подумал Суда.

Впрочем, японский язык в устах этого иностранца, говорившего как будто правдиво и откровенно, если вслушаться внимательнее, звучал так, словно за ним оставалось пустое место, и от этого казался, наоборот, двусмысленным.

Посмотрев прямо в лицо старику, Суда возразил:

– Для современной Японии, пожалуй, более всего доставило бы хлопот, если бы после войны Китай подвергся красному влиянию.

Старик только кивнул головой в знак полного согласия. Ни подполковник, ни председатель, казалось, не обращали никакого внимания на разговор Суда с иностранцем. Суда знал о войне не более того, что ежедневно сообщалось в газетах. Ему скорее самому хотелось узнать от старика, как смотрят на китайские события за границей, но он не решался заговорить об этом. Возможно, что и сам старик, уже порядочно «объяпонившийся», не был в состоянии сообщить ему что-нибудь новое. После минутного молчания старик сказал с легкой улыбкой на лице:

– Вот Япония не боится войны, а как она остерегается иностранцев.

От неожиданности Суда не уловил даже подлинного смысла слов старика.

– Вас, что ли?

– Нет, не меня, решительно потряс головой старик. – Полиция хорошо знает, что я друг Японии. Я ведь живу в Японии долго. Но есть много других, с которыми случаются неприятности, и Япония от этого очень теряет.

– Да, это нехорошо. Но надо сказать, что едва ли Япония в этом отношении хуже других. Весь мир постепенно идет к этому. Сейчас ведь не мирные времена. Бывает, что без всякого злого умысла иностранцы сообщают в письмах на родину все, что они видят и слышат в Японии, и это приносит государству совершенно неожиданный вред. Это ведь часто случается.

– Возможно, – ответил, смеясь старик, – но я считаю, что для пользы мира во всем мире самое важное – это предупредительно обходиться с иностранцами, находящимися в вашем государстве.

Соглашаясь отчасти со стариком, Суда, однако, с сомнением подумал, верит ли сам старик в реальную силу такой пассивной и слабой меры.

– Дружелюбие между людьми никогда не исчезает. Чем больше будет людей, любящих Японию, тем прочнее будет для нее гарантия мира, – сказал старик.

Суда подумал, что старик, не совсем свободно владевший японским языком, именно поэтому довольствуется такими простыми истинами. В самом деле, устранялись ли, смягчались ли когда-нибудь конфликты между государствами дружбой между людьми разных национальностей и любовью отдельных лиц к другим народам? Суда недостаточно знал всемирную историю, чтобы найти в ней ответ на это. Возможно, что и были такие случаи. Но, припоминая, какими силами вписывались новые страницы в историю, Суда не был склонен относить эти силы к явлениям счастливого порядка. Ему казалось также, что сказанное стариком принадлежит к мечтаниям недавнего прошлого, притом весьма непродолжительного.

Вдруг в воображении Суда промелькнул образ христианских миссионеров в Японии. Суда не был христианином, но совсем не по этой причине он иногда не мог без удивления смотреть на их самоотверженную работу в деле проповеди христианства в Японии, которая едва ли станет когда-нибудь христианским государством.

«Быть может, этот старик тоже из миссионеров», – сделал предположение Суда. Ему казалось неудобным спросить об этом старика прямо, он попробовал подойти со стороны.

– Говорят, что число миссионеров, посещающих Каруйзава, год от года уменьшается.

– Да, это так. Зато увеличивается число членов посольств и консульств. По случаю войны многие вернулись в Токио. Коммерсанты тоже начинают постепенно съезжаться. Ограничившись этим, старик переменил тему, с неудовольствием заговорив о том, что в отеле А. администрация стала взимать даже за массаж на пятьдесят сэн дороже, чем прежде.

Суда уже знал об этом от сестры. Ходили также слухи, что отельные бои, заканчивая летнюю работу, перед возвращением из Каруйзава обходят всех торговцев города, собирая с них комиссионные за рекомендацию иностранных покупателей. Затем старик с возмущением, неожиданно резким тоном заговорил о женской прислуге, работающей у иностранцев, которая совершенно перестала считаться с хозяевами.

– Позволяют себе грубые слова, говорят дерзости и гадости, ругают хозяек дома, жестоко обращаются с детьми, страшно жестоко, жаловался старик.

Суда ничего не мог сказать в оправдание. Действительно, старик имел основания возмущаться. Сестра Суда держала магазин в Кобэ, и ему довольно хорошо знакомо было, что представляют тамошние горничные и повара, работающие у иностранцев.

Действительно, испорченность прислуг переходила всякие пределы. В них было еще меньше от японской женщины, нежели даже в проститутках. Пожалуй, только они и доходили до конца в презрении к иностранцам.

Те, которые просто грубили, были еще из лучших. Немало было и таких, что в глаза поносили своих хозяек на чем свет стоит. Японцы, которым приходилось наблюдать подобные сцены со стороны, просто не верили своим глазам, поражаясь их необыкновенной грубости. Жестокость обращения прислуг с детьми принимала совершенно неприкрытые формы: детей беспощадно ругали, били, щипали. Если в это время проходили мимо японцы, то прислуга обращалась к ним со смехом, словно ища сочувствия.

– Что вы поделаете с этими несносными европейскими детьми?

Это было настолько отталкивающе, что Суда просто поражался, как европейцы держат таких прислуг, не рассчитывая их. Можно было думать, что, поступая так, сами европейцы страдают какими-то дефектами. Неужели дети не жалуются родителям на жестокое обращение прислуги? Или, может быть, родители не обращают большого внимания на жалобы? Едва ли происходящее остается незамеченным матерями. Надо признать, что у них самих имеется доля бесчеловечности, позволяющая им требовать от прислуги менее, чем требуют японцы.

Суда самому пришлось быть свидетелем сцены на одной лесной дорожке. Сцена привела его в изумление. Под горку шла, неуверенно перебирая детскими ножонками, девчурка лет трех-четырех. Сзади подъехала на велосипеде женщина в синих брюках, державшая в одной руке сумку с покупками.

– Мамми, мамми, – радостно закричала девочка и подбежала к велосипеду.

Мать приторно-сладким голосом назвала девочку по имени и, когда та подбежала ближе, что-то сказала ей еще, но не остановила велосипед, а только замедлила ход. Затем, оставив ребенка на дороге, быстро поехала вперед.

Девочка побежала за ней колеблющимися шажками, не переставая кричать:

– Мамми, мамми!

Женщина, сидя на велосипеде, только помахала ей рукой.

Суда наблюдал эту сцену со странным чувством жалости и удивления.

Девочка не вышла навстречу матери, она играла в лесу под тенью деревьев, и мать случайно проехала мимо нее. Но ведь у матери не было крайней нужды вернуться домой как можно скорее. Дом находился всего в каких-нибудь пятидесяти-шестидесяти метрах от этого места. Простое человеческое чувство подсказало бы японской матери слезть с велосипеда, взять ребенка за руку и вместе с ним вернуться домой. Во всяком случае, она остановила бы велосипед. К чему была эта разграничительная черта между играющим на улице ребенком, который должен оставаться играть на улице, и едущей с базара матерью, которая должна возвращаться домой?

Суда ломал голову, являются ли подобные европейские матери экземплярами исключительными, или же это обыкновенное явление. На месте этой девочки японский ребенок трех-четырех лет непременно расплакался бы, она же, не обижаясь на мать, продолжала изо всех сил бежать за ней, крича:

– Мамми, мамми!

Брюки и велосипед – явление обычное для нравов Каруйзава, они не могли служить критерием характера матери. Несомненно, она была самой обыкновенной женщиной. Непохоже было и на то, чтобы она ненавидела ребенка. Отсюда Суда вывел, к своему изумлению, что описанная сценка является не более, как отражением всего уклада европейской семьи, где детей с грудного возраста приучают спать отдельно.

Вот эти-то особенности семейной жизни у европейцев и были, по-видимому, скрытой причиной жестокого обращения прислуги с детьми иностранцев.

Пока Суда подыскивал форму, в какой можно было бы изложить старику свои мысли, тот заговорил сам в немного приподнятом тоне:

– У меня трое детей, которые все родились в Японии. Они станут ее друзьями.

– Вот как, трое? А у вас прислуга была хорошая?

Старик сделал серьезное лицо и медленно покачал головой:

– Нет, всякие бывали.

– Но ведь есть же среди них и добрые. В домашних делах и уходе за детьми, говорят, нет на свете женщины лучше японской. Никто не относится к поручаемому делу с такой ласковостью и заботливостью.

– Вы правы. Японская нянька ласкает ребенка больше матери. Но она делает из него себе игрушку, она его портит, – сказал старик и добавил, что многие иностранцы, уезжая на родину, зовут с собой японскую прислугу, не желая с ней расставаться, но редко кто едет за хозяевами, у всех, на удивление, всегда выискиваются какие-то семейные обстоятельства, препятствующие выезду за границу.

– У моего знакомого немца работают в доме четыре прислуги. Самая старшая служит уже двадцать лет. Все получают по сорок иен в месяц. Старшая устроила трех дочерей своих родственников. По болезни она не работает уже около двух лет, но жалованье ей все-таки выплачивается. Хозяева приглашают ее и в Каруйзава, пожить хоть два-три дня, отдохнуть от жары, но она ни за что не соглашается жалко денег на проездной билет.

Суда засмеялся.

– Нет, в самом деле. А ведь накопила уже большую сумму. Жена этого немца рассказывала мне, как она ловко умеет зарабатывать деньги. Хозяйке это хорошо известно. У прислуг и поваров, работающих в иностранных домах, вошло почти в обычай взимать комиссию с поставщиков.

– Сколько в среднем платят иностранцы прислуге?

– От тридцати до сорока иен. На даче у одного моего знакомого иностранца в Каруйзава нанялась работать прислуга на летний сезон за плату в семьдесят иен, но так как ей одной было не под силу, то она наняла себе помощницу за двадцать иен. Впрочем, при такой заработной плате прислуги обыкновенно должны питаться за свой счет.

В Каруйзава прислуга имеет помещение обычно в отдельном доме, который не соединяется с господским даже коридором. Отработав положенное время, прислуга удаляется к себе и до утра является полной распорядительницей своего времени. Если у господ и случается в это время какая-нибудь надобность, они никогда не позовут прислугу. Раскричится ребенок, прислуга тоже не обратит на это внимания. Во внеслужебное время она может свободно отлучаться из дому. Если вам случится встретить в ночное время на улицах Каруйзава группу женщин в три, четыре, пять человек, свободно заходящих в китайские ресторанчики и ведущих разговоры, подобающие разве только мужчинам, знайте, что это прислуги из иностранных домов. Разумеется, и среди них встречаются исключения. Но очень часто даже хорошие девушки, отведав жизнь прислуги у иностранцев, становятся такими же. К иностранцам женщины идут в услужение большей частью по приглашению своих знакомых. Чем же можно объяснить, что они превращаются там в хитрых и жадных существ, редко встречающихся среди прислуг, работающих в японских домах? Несомненно, большую роль играет возможность обсчитывать хозяев, но, с другой стороны, причина кроется и в известном преклонения перед белыми, быстро сменяющимся таким разочарованием, что характер японской женщины круто меняется. Трудно сказать, кого в этом следует больше обвинять.

Суда думал, что утрата прислугой человеческих чувств к хозяевам похожа немного на то ожесточение, какое часто бывает у людей, теряющих наполовину свою национальность. Здесь есть много от национальной ненависти и мести. Но наряду с прислугой такого рода встречаются и женщины, отдающие европейским хозяевам всю душу. У них хорошие качества японской женщины проявляются с особенной силой, до глубины души трогая даже самих японцев. Именно таких прислуг иностранцы бывают готовы усыновить, передать им наследство, увезти с собой на родину.

Несомненно, в суждении иностранцев о японцах прислуга играет огромную роль, и следовало бы, на самом деле, взять ее под контроль, чтобы повысить ее нравственные качества. Так думал Суда, слушая жалобы своего компаньона по вагону.

Tasuta katkend on lõppenud.