Loe raamatut: «Совдетство. Школьные окна»

Юрий Поляков

Font:

В книге использованы рисунки художника Натальи Трипольской

* * *

Школьные окна. Повесть

Окна школьные погасли,
Только светится одно.
Дети блудные, не нас ли
Дожидается оно?

Предисловие автора

Жизнь – цепочка причинно-следственных невероятностей. Если ты вышел из дому за вином, это вовсе не значит, что вскоре вернешься с бутылочкой. Ты можешь вообще не вернуться, или твое изнемогающее тело принесут добрые люди – не дай бог, тебя собьет невесть откуда выскочивший потомок азиатских кочевников. Он пересел с лошадки Пржевальского на самокат или мопед, чтобы моментально доставлять горячую пиццу к дверям ленивых москвичей, а заодно регулировать численность пенсионеров, отягощающих государственный бюджет.

В тот день басмач с оранжевым коробом за плечами просвистел в смертельной близости от меня, обдав запахом свежайшей «Маргариты», и я, оторопев, долго стоял, думая о том, как обидно и унизительно закончить творческий путь под колесами развозчика жратвы. Мне ярко представлялись отклики в Сети моих литературных недругов, какой-нибудь Юзы Галифович, мол, настоящих русских писателей убивали на дуэлях, уничтожали в ГУЛАГе, в крайнем случае они гибли от водки или накладывали на себя руки, а этот обмылок соцреализма, разучившийся оглядываться по сторонам, угодил под велосипед с мотором. Ха-ха-ха!

Вот уж, знал бы, где упасть, соломки подстелил…

И тут я вспомнил давний случай из моей начальной жизненной поры, по необратимым последствиям можно было бы сравнить с наездом самосвала, а не с наскоком какого-то там мопеда. Остается добавить, что в магазин, на станцию «Мичуринец», я пошел за выпивкой, так как ко мне в гости ехал Виктор Головачев, последний из могикан моего детства, такого далекого, что иногда кажется, оно затерялось где-то между каменным и бронзовым веками.

«Надо будет рассказать Вите эту историю, – подумал я. – Вот удивится-то!»

Но сначала следует в деталях восстановить все то, что случилось со мной тогда, в четверг, 31 октября 1968 года.

Что ж, мои верные читатели, давайте вспоминать вместе!

1. Противокозелок

В тот гиблый день я возвращался из Дома пионеров почти налегке. В дерматиновой сумке с надписью «Спорт» лежали: набор карандашей разной мягкости, коробка медовых красок «Ленинград» (24 цвета!), двухцветный ластик, альбом с набросками и завернутые в тряпочку три беличьи косточки – большая, напоминающая помазок для бритья, средняя и совсем маленькая с кончиком тонким, как шильце. Еще там была книжка про художника Делакруа из серии «Жизнь замечательных людей». Когда я брал ее в юношеском абонементе, очкастая библиотекарша Инна Борисовна предупредила: мол, ничего не поймешь, рановато для семиклассника. Но я все-таки взял и читал через силу, продираясь сквозь трудные слова, зато, придя в студию и раскладывая принадлежности, первым делом доставал как бы невзначай эту взрослую книжку, чтобы все видели, с кем имеют дело. А вот папку с листами ватмана – она размером с развернутую «Правду» – в тот день я оставил дома: мы рисовали гипсовое ухо, а это тягомотина на две недели, и наш руководитель Олег Иванович Озин разрешил нам оставлять листы, прикрепленные кнопками к мольбертам.

– Не украдут… – пошутил он. – Хотя знаете, недавно карандашный набросок Делакруа, – мастер с насмешкой кивнул на меня, – продали за двадцать пять тысяч фунтов стерлингов! На эти деньги можно купить дом и машину.

– Не хило! – шепнул мне Витька Фертман, наш местный абстракционист.

Кроме нас, школьников, в помещении занимались еще бородатые парни в джинсах, а также девицы в замшевых юбках и жилетках с бахромой. Озин по вечерам, когда мы уходили домой, готовил их к поступлению в полиграфический институт и называл странным словом «абитуриэнты», нарочно произнося вместо «е» «э». Иногда они приходили в студию до того, как заканчивалось наше время, сидели в уголке, разговаривая о каких-то не очень понятных мне вещах:

– Поллак? Не смеши! Вперед к Сезанну!

– Ты достал Перрюшо?

– Нет, но мне обещали принести – на одну ночь.

– А как вам Адель Пологова?

– Ничего нового: пермская деревянная скульптура…

– Илюшка Глазунов делал это раньше нее.

– Не произносите при мне эту фамилию!

Сам Олег Иванович тоже часто зависал в студии и писал маслом какую-нибудь композицию, ему больше негде работать, так как враги передового искусства из вредной организации с паучьим названием «МОСХ» не давали Озину мастерскую даже в подвале на выселках!

– Ну как тебе? – мог он спросить кого-то из учеников.

Понятно, ответом ему было восторженное мычание, хотя лично я не понимаю, зачем человек, великолепно умеющий рисовать, густо лепит на загрунтованном картоне разноцветные кубики и кружочки, отдаленно напоминающие ночную улицу. Когда мы в прошлом году ходили в Манеж на выставку, посвященную 50-летию Великого Октября, Озин небрежно указал на свою картину, висевшую в глухом закутке: на холсте была вполне достоверно изображена мрачная военная Москва с заклеенными крест-накрест окнами и аэростатами в темном небе, иссеченном прожекторами.

– Суровый реализм, – шепнул мне девятиклассник Витька Фертман, лучше всех из студийцев разбиравшийся в искусстве. – У Попкова идеи тырит!

– Угу, – важно кивнул я, хотя про Попкова услышал впервые.

Так вот, однажды мне пришла в голову идея зайти вечерком в изостудию после кружка струнных инструментов (я тогда пытался освоить балалайку-секунду). Дернул дверь – заперта, хотя изнутри доносились голоса. Я повернулся, чтобы уйти восвояси, но тут в замочной скважине лязгнул ключ и вышла девушка, на ней было длинное платье из мешковины и красное ожерелье, каждая бусина с грецкий орех. Судя по целеустремленно-независимой походке, она отправилась вниз – в туалет. Воспользовавшись случаем, я все-таки заглянул в комнату и увидел потрясное зрелище: на стуле, задрапированном лиловым покрывалом, сидела совершенно голая женщина, раздвинув ноги и закинув за голову руки. Вокруг нее полукругом стояли мольберты, а будущие полиграфисты увлеченно рисовали обнаженную натуру: один вытянул руку и ногтем на карандаше сверял пропорции, другой, сложив из пальцев рамку, внимательно разглядывал натурщицу, третий самозабвенно шуршал грифелем по ватману. Я успел мельком заметить вздернутые розовые соски, темный курчавый пах и волосатые подмышки. Но тут она засекла меня, ойкнула и задернулась драпировкой, что, конечно, странно: сидеть в чем мать родила перед оравой бородатых парней ей не совестно, а от взгляда любознательного подростка прямо-таки вся зарделась.

Озин вскинулся, нахмурился и приказал: «Иди-ка сюда, дружок!» Я покорно подошел, он отвел меня за выгородку, где стояли его письменный стол и этажерка с альбомами. Там, внимательно глядя в глаза, Олег Иванович тихо объяснил:

– Юра, ты ничего не видел, понял?

– Понял.

– Тут, Юра, нет ничего незаконного. Просто в Доме пионеров нельзя ставить обнаженную натуру, а ребятам надо готовиться. Без этого никак нельзя. Теперь иди и никому ни слова!

– Да, конечно, – кивнул я и побрел к двери, стараясь не смотреть на прикрывшуюся девушку.

Само собой, я никому ничего не сказал, а Олег Иванович стал с тех пор ко мне относиться внимательнее, чаще задерживался у моего мольберта и давал советы. Вот и сегодня он остановился, обдав меня запахом пряного трубочного табака, посопел, покряхтел, вынул из нагрудного кармана автоматический карандаш с толстым выдвигающимся грифелем и поправил рисунок:

– Юра, противокозелок у тебя слишком велик, а завиток, наоборот, тонковат. Уточни пропорции! Повнимательнее, а так недурственно…

«Хорошо» и «отлично» он мне не говорит никогда, зато часто одаривает такими похвалами Севку Иванова, моего ровесника из 345-й школы. Не пойму почему, но у этого простоватого пацана, не отличающего Мане от Моне, на ватмане акварельные фрукты как настоящие, хотя скопированы с восковых муляжей, а нарисованная розетка – чистый гипс, не чугун, как у меня. Пока я корплю над подлым противокозелком, он уже заканчивает голову Гомера, а там от одних кудрей – с ума сойдешь. Конечно, я не самый отсталый, есть у нас пацаны и девчонки похуже меня, например Витька Фертман, он говорит, что будет абстракционистом или поп-артовцем, поэтому правильно рисовать ему совсем не обязательно.

Собственно, книжку про Делакруа и коробку «Ленинграда» я притащил сегодня на занятия, чтобы похвастаться перед Севкой. Тетя Валя по случаю купила мне в художественном салоне на Кузнецком Мосту эти замечательные краски к дню рождения, но проболталась до срока и, поддавшись моим уговорам, отдала подарок заранее. О, это чудо! Двадцать четыре цвета! Брикеты завернуты в фантики, как конфеты-суфле, на каждом ласкающие слух названия: ультрамарин, сепия, кобальт синий, краплак, кадмий лимонный… Севка Иванов даже названий таких не знает, зато от его акварельного лимона, желтеющего на листе, во рту кисло становится. Но сегодня на занятиях он, как нарочно, не появился, заболел, наверное. В Москве лютует гонконгский грипп. Башашкин шутит: «Это единственный импорт, который можно заполучить бесплатно!» Нынче вообще пришли два с половиной калеки, да и те отпросились: по телику показывают новую серию фильма «Ставка больше, чем жизнь». Я это польское кино тоже сначала смотрел, но потом надоело: уж очень все просто и легко у этого лейтенанта Клосса получается, а немцы все какие-то суетливые, бестолковые, трусоватые. Другое дело – наш «Щит и меч»!

Из студии я ушел последним, так и не справившись с противокозелком. Видимо, усидчивость в искусстве не главное. Интересно, можно ли развить в себе талант так же, как, к примеру, накачать пресс? Не знаю, не знаю… Надо бы спросить у Ирины Анатольевны…

Снаружи было темно и холодно. Сырой ветер обрывал последние листья с деревьев на сквере, разделяющем Спартаковскую площадь пополам. Желтый оплывающий свет фонарей наводил тоску, как рыбий жир ранним утром в детском саду. Нас, несчастных, полупроснувшихся детей, встречала на пороге медсестра с бутылью, наливала в большую ложку густую дрянь и впихивала в рот. Попробуй не проглоти – сразу родителям нажалуются. Если кто-то наотрез отказывался, она вызывала строгую заведующую Людмилу Ивановну.

Людей на улице было мало. Одинокое такси с шашечками на боку выехало из Гаврикова переулка, где еще виднелись силуэты граждан в кепках-аэродромах, хотя магазин «Автомобили» уже закрылся, он работал, как и книжный, до семи. Из кинотеатра «Новатор» выходили зрители. Закончился сеанс. Одни двинулись налево, к Бакунинской, другие направо, к высокому пешеходному мосту, перекинутому через железную дорогу. Когда я был маленьким, мы часто ходили в гости к тете Любе, Лидиной подруге, жившей у метро «Красносельская». Она после долгого одиночества вышла замуж за носатого старичка лет сорока, маман ее жалела и часто навещала, но та цвела, улыбалась, шептала однокашнице на ухо какие-то женские секреты, Лида округляла глаза, вспыхивала и восклицала: «Врешь, не может быть, в его-то возрасте!» – «Да, да, сама поверить не могу!» Одолеть бесконечную лестницу с высокими ступенями ребенку непросто, но я старался изо всех сил, лез, не переводя дух, потому что сверху открывался вид на островерхое высотное здание, которое я некоторое время почему-то считал Кремлем, и меня не разубеждали, даже нарочно вводили с заблуждение:

– Вот сейчас отдохнем, посмотрим на Кремль и дальше пойдем.

Но однажды я сам прозрел:

– А где же звезда?

– Какая? – не поняла Лида.

– Рубиновая.

– Так это же не Кремль, сыночек, а высотка…

– Не может быть… – И слезы потекли из моих глаз. – Вы меня обманывали!

…Пока я безнадежно корпел над гипсовым ухом, снаружи произошли важные перемены. Над старинными дверями Дома пионеров появился новый транспарант:

Да здравствует 51-я годовщина Великого Октября!

Обидно! Проворонил. За тем, как украшают к празднику город, наблюдать очень интересно. Приезжает специальный грузовик со стремянками, и два работяги прилаживают над карнизом лозунг, натянутый на деревянную раму, а третий, водитель, стоит поодаль и руководит, чтобы, не дай бог, какой-нибудь край не задрался, ведь неровно прикрепленный лозунг – это вредительство, так считает одноногий ветеран Бареев со второго этажа нашего общежития, он накануне красных дней календаря ковыляет по округе, берет на заметку все перекосы и сигналит куда следует. На нашем доме к торжествам обязательно вывешивают красные флаги. «Хочешь помочь?» – свысока спросил однажды работяга, заметив, с каким интересом я наблюдаю за ним. Еще бы! Я взобрался к нему по широкой деревянной лестнице, и он, придерживая меня за бока, разрешил вставить древко в специальный железный держатель, прикрученный большими шурупами к стене.

– Ну, вот, теперь порядок, – сказал труженик. – А когда я был мальцом, как ты, за красный флаг можно было и в тюрьму угодить!

– Почему?

– Потому что власть принадлежала царю и фабрикантам.

– А теперь?

– Леший его знает, вроде народу.

Я полюбовался на новый кумач, растянутый над входом в Дом пионеров, и заметил, что цифра 1 выглядит белее остальных, так как ее нарисовали недавно, закрасив прежний ноль. В прошлом году отмечали 50-летие Великого Октября. На Красной площади был грандиозный парад (я видел по телику), особенно мне запомнилась межконтинентальная баллистическая ракета, ее на прицепе тащил огромный тягач, и была она такая длинная, что, наверное, заняла бы половину нашего Балакиревского переулка, а чтобы эта махина могла повернуть на Бакунинскую улицу, пришлось бы снести торговый техникум.

За парадом всегда следует демонстрация трудящихся. Но начинается она гораздо раньше: с самого утра из ворот предприятий выходят посланники трудовых коллективов с красными флагами, транспарантами, портретами вождей, букетами бумажных цветов и движутся в направлении Кремля. На окраинах праздничный поток еще небольшой, но в него, как притоки в Волгу, постоянно вливаются все новые и новые делегации, и по нашей Бакунинской улице идет уже плотная колонна, едва вмещающаяся в проезжую часть, по краям держат строй дежурные с повязками – «правофланговый» и «левофланговый». За Разгуляем выставлены железные барьеры, чтобы толпа не выплеснулась на тротуары. Из репродукторов несутся торжественные песни:

Будет людям счастье,
Счастье на века.
У советской власти
Сила велика…
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути,
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди…

Но посланники разных предприятий под гармошки, аккордеоны и гитары горланят что-то свое, не очень подходящее к моменту, кто-то – «Катюшу», кто-то – «Огней так много золотых на улицах Саратова», кто-то – «Подмосковные вечера», кто-то – «Летку-енку»… Все это сливается в праздничный гул, нарушаемый командами громкоговорителя:

«”Физприбор”, не растягиваться!»

«Бауманцы, прибавить шаг!»

«Пищевики, выше наглядную агитацию!»

На тротуарах с обеих сторон стоят длинные столы, накрытые белыми скатертями, там продают лимонад, бутерброды, выпечку, пирожные. Кое-где сияют на солнце глянцевыми боками огромные самовары: горячий чай особенно полезен в ноябре, когда уже холодно, а порой кружатся в воздухе снежинки, которые индейцы называют белыми мухами. Из колонны к лоткам выбегают проголодавшиеся демонстранты, а потом торопливо догоняют своих, схватив в охапку пакеты и бутылки для всего коллектива. Но Тимофеичу (он регулярно участвует в шествиях от своего завода «Старт», за это полагается отгул) экономная Лида заранее режет бутерброды, а согревается он прихлебывая из своей манерки казенный спирт.

Раньше отец часто брал меня, маленького, с собой в колонну и всю дорогу нес на плечах, изредка, чтобы отдохнуть, пересаживая на своего друга наладчика Пошехонова. Я ехал, свесив ноги, и размахивал красным флажком. Временами из динамика вырывались разные оглушительные призывы:

– Да здравствует Советская армия – верный страж завоеваний социализма, оплот мира во всем мире! Ура!

– Ура-а-а! – отвечала тысячеголосая колонна.

И я тоже в восторге кричал «ура», а так как по малолетству не выговаривал букву «р», у меня получалось: «Ув-а-а-а!»

Потом я подрос, научился произносить «р», зато отцу стало трудно везти на себе сына до самого Кремля, и однажды он подсадил меня к Ленину. Огромная голова Ильича, сделанная, видно, из папье-маше и покрашенная серебрянкой, ехала на колесной платформе, а толкали ее четыре крепких парня в динамовской форме. Так я прокатился до Красной площади и проследовал мимо Мавзолея, а там на трибуне стояли в ряд руководители страны. Вожди были все с красными бантами на лацканах, в одинаковых плащах и шляпах, они приветливо махали нам руками, а маршалы с золотыми погонами отдавали народу честь. Мы снова кричали «ура» от радостной близости начальства, и я испытывал такое же чувство восторга, как на елке в Колонном зале, когда оказался рядом с бородатым Дедом Морозом, тот погладил меня по голове и угостил конфетой «Ну-ка отними!».

Потом стройная колонна, обтекая с двух сторон пряничного Василия Блаженного, превратилась сначала в толпу, а потом в отдельных людей, устремившихся в метро «Новокузнецкая», к круглому зданию выстроилась длиннющая очередь, как к Мавзолею. В переулках демонстрантов дожидались автобусы и грузовики, в них складывали флаги, транспаранты, портреты основоположников, а телегу с головой Ленина прицепили к полуторке и увезли куда-то на хранение до следующего шествия.

Но мы с Тимофеичем не стали стоять в очереди к метро, а пошли в гости к бабушке Мане на Овчинниковскую набережную, где нас ждал свежий кекс, меня – бутылка вишневого крюшона, а Тимофеича – маленькая бутылочка водки, именуемая мерзавчиком.

– Почему «мерзавчик»? – спросил я, меня в ту любопытную пору называли «почемучкой с ручкой».

– Потому что с нее, мерзавки, все и начинается… – загадочно ответил дядя Юра, ему незадолго до того вшили «торпеду», и он теперь оценивал свое буйное прошлое с тоскующим осуждением.

В минувшем году юбилейная демонстрация была чем-то грандиозным. Я очень хотел пойти с отцом, просил, канючил, но Лида, хмурясь, объяснила: на совещании в райкоме довели, что предполагается такой взрыв народного энтузиазма и наплыв трудящихся, что предприятиям резко снизили квоты и уменьшили скандирующие группы, а детей и подростков брать с собой строго не рекомендовали, иначе будет как на похоронах Сталина.

– А что было на похоронах Сталина? – вскинулся я.

– Ходынка.

– А-а-а…

Про давку на Ходынском поле рассказывала мне наша бывшая соседка Алексевна, видевшая царя с дочками и сохранившая чашку, изготовленную к 300-летию Дома Романовых. Блюдце она, правда, раскокала, когда гонялась по комнате за своим котом Цыганом, прыгавшим по занавескам, словно мартышка. Питался он в основном голубями, карауля их на карнизе.

– И манерку с собой не бери! – строго предупредила маман. – Будут проверять. Из партии вылетишь!

– Обыскивать, что ли, додумались? – насупился батя. – Не тридцать седьмой!

– Миш, ну прошу тебя, не надо!

– Ладно уж…

В общем, на прошлогоднюю ноябрьскую демонстрацию я не попал, зато Тимофеич принес мне красный шелковый бант, он прикалывался к одежде большим круглым значком с надписью «50 лет Великого Октября». У моего младшего братца Сашки есть юбилейный металлический рубль, подаренный ему на день рождения тетей Валей. Большая монета даже не влезает в прорезь свиньи-копилки, поэтому маленький жмот, вернувшись из детского сада, перепрятывает свое сокровище, но я-то всегда знаю, куда он на сей раз засунул денежку. Это мой неприкосновенный запас на крайний случай. Знал бы я тогда, выходя в холод и мрак из Дома пионеров, до чего доведет меня памятная монета с воздевшим руку Ильичом…

2. Красный день календаря

…Когда я три часа назад входил в Дом пионеров, над дверями был растянут совсем другой транспарант, провисевший две недели:

Да здравствует Ленинский комсомол – верный помощник партии!

У нас, в СССР, все устроено мудро, и время можно проверять не только по часам и календарям, но и по наглядной агитации. Очень удобно! К примеру, мои неграмотные бабушки до сих пор ориентируются по старорежимным праздникам, а там сам черт ногу сломит. Путаница невероятная, понадобилась революция, чтобы порядок навести.

– Мам, – спрашивает Лида, – когда Санятка из санатория возвращается?

– Сначала на Николу обещался, а теперь вот на Троицу посулился…

– Мама, не морочь мне голову! Так и скажи: хотел 22 мая, а выпишут 29-го. Ну, что ты как в прошлом веке живешь!

– Где родилась, дочка, там и живу.

Но это еще легкий случай. Бывает и потрудней. Допустим, я деликатно напоминаю бабушки Ане, что она обещала мне к Новому году подбросить рубчик на марки.

– Ить помню! На Николу угодника нас с Клавкой в конторе рассчитают, и я тебе пособлю, внучок!

Они с тетей Клавой – надомницы, клеят и вяжут на квартире бумажные цветы для похоронных венков. Я иногда им помогаю: листья к проволочным стеблям прикручиваю.

– Как так – на Николу? – вскипаю я, вспомнив разговор Лиды с Марьей Гурьевной. – Это же в мае!

– Господь с тобой, Юрочка, это скоро уж будет, через пять дён.

– Не обманывай ребенка!

Я подхожу к отрывному календарю, отслюниваю пять листков: 19 декабря. Понятно, в советском численнике никакого Николы в помине нет, религиозные предрассудки мы оставили в далеком мрачном прошлом, хотя нашего завуча Элеонору Павловну я однажды видел в Елоховской церкви, куда заглянул из любопытства по пути в Пушкинскую библиотеку.

– Так это ж зимний Никола, а не весенний! – восклицает бабушка. – Чему вас только в школе-то учат?

– Чему надо – тому и учат… – весело отвечаю я.

А есть еще один странный праздник – Пасха. Наша «сумашечая» соседка Алексевна объясняла, что каждый год православные отмечают воскресение Иисуса, которого коварные евреи распяли на кресте, а он ожил, встал из гроба и вознесся на небо, смертью смерть поправ и искупив наши грехи. История непонятная, Спартака римляне тоже распяли, но он никуда не вознесся, хотя был вожаком восставших народных масс. Сказки все это для темного населения. Но я Пасху люблю, потому что на нее обе бабушки пекут куличи, такие вкусные в магазине ни за какие деньги не купишь. По форме они напоминают круглый украинский хлеб по 18 копеек, но делаются из сдобного теста с изюмом, а сверху посыпаются сахарной пудрой и орехами. Пальчики оближешь! Не хуже кекса. Потом бабушки бегут в церковь – освящать выпечку. Анна Павловна мчится в Елоховскую, а Марья Гурьевна в храм на Новокузнецкой, где меня беспомощным младенцем они, сговорясь, тайком от родителей окрестили. Лида боялась, что ее за это в партию не возьмут, но все обошлось. Хотя… Вот будут меня скоро принимать в комсомол и спросят в лоб на совете дружины: «А ты, Полуяков, случайно не крещеный?» Врать-то нельзя… Сказать правду тоже – сразу завернут салазки. Как быть?

Так вот, с Пасхой постоянная нестабильность. Приезжаю я в гости к Марье Гурьевне, в комнате пахнет ванилью, в кастрюле подходит тесто, в мисочке набухает изюм, а бабушка, завернув в тряпицу несколько кусочков рафинада, бьет по ним деревянной толкушкой, превращая в сахарную пудру.

– Кекс будет?

– Кулич, внучек, кулич!

– А что ж так рано? В прошлом году ты в конце апреля пекла.

– А в этом Пасха десятого, пораньше!

– Как это?

– А вот так. Накось лучше постучи по сахарку. Я тесто умну!

Вы можете себе представить, чтобы рождение Ленина каждый год отмечали в разные дни, то в марте, то в апреле, то в мае… Невозможно! А с Пасхой – очень даже возможно. Странные были порядки при царе, которого обе бабушки вспоминают с почтением, хотя росли в бедных крестьянских семьях.

Слава богу, церковные праздники после революции отменили, и теперь все стало просто и понятно. Ты можешь впасть в летаргический сон, как герой книжки «Когда спящий проснется», потом очнуться в комнате, где нет ни календарей, ни газет, ни радио, ни телевизора, но, едва выйдя на улицу, сразу поймешь, что к чему, сориентировавшись по лозунгам и плакатам, они висят на каждом шагу.

Если на транспарантах написано про День армии и флота, значит, конец зимы, 23 февраля. Если везде поздравляют советских женщин, следовательно, на дворе начало весны, 8 марта. Если празднуют Великую Победу над фашизмом, значит, за окном май, 9-е число. Если повсюду читаешь: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!», к гадалке не ходи – осень, 7 ноября, и до моего дня рождения осталось меньше недели. Ну а если везде наряженные елки и плакаты с пожеланиями счастья в новом году, значит, на подходе 31 декабря. Скоро долгожданные двухнедельные зимние каникулы. Все просто и понятно…

Но, допустим, человек пробыл в летаргии слишком долго и, очнувшись, не может понять, в каком году очутился. И тут дело поправимо, так как кругом полно растяжек, где белым по кумачу написано, например:

1966-й – стартовый год седьмой пятилетки.
За работу, товарищи!

С такими красными датами никогда не заблудишься во времени! Это вам не двоящиеся Николы и дрейфующая Пасха…

Слава богу, дни рождения пионерии и комсомола всегда в одно и то же время – 19 мая и 29 октября. В этом году главному помощнику партии исполнилось 50 лет. Полвека – почтенный возраст. Тимофеичу, например, всего сорок один, а Лиде – 37. На нее мужчины на улице до сих пор заглядываются. Жоржику, когда он умер от сердца, было 54. Мы прощались с ним на кладбище, мимо шли печальные граждане, направляясь к родственным могилам, некоторые останавливались и тихо спрашивали, кого хоронят, отчего усоп, сколько лет, и качали головами: «Совсем молодой! Жить бы и жить!» Хорошо, что комсомол – не человек и умереть он не может. Если я проживу еще пятьдесят лет, то буду праздновать столетие ВЛКСМ… Невероятно!

У нас в школе по поводу юбилея ВЛКСМ был торжественный сбор в актовом зале. Председатель совета дружины Лена Филимонова (она из 7 «А») читала «Гренаду» Михаила Светлова:

Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах…

Хорошие стихи, но странные. Как это: «…отряд не заметил потери бойца»? Человека убили, а они дальше поскакали, даже не обернулись? Не понимаю… Потом мы хором пели:

Комсомольцы-добровольцы!
Мы сильны нашей верною дружбой,
Сквозь огонь мы пройдем, если нужно
Открывать молодые пути!

Хорошо, от души говорил бывший наш директор Павел Назарович Ипатов. Он хотя и перешел в позапрошлом году на работу в ДОСААФ, все еще живет в школе, в служебной квартире, выходящей окнами на спортдвор. От ворот к их высокому крыльцу протоптана по краю сада дорожка. Иногда, торопясь утром на занятия, я встречал на ней Ипатова: серое двубортное пальто, черная шляпа на голове, кожаная папка в одной руке и свернутая трубкой газета в другой. Обычно он шел не торопясь, останавливался, спрашивал что-то у ребятни, вертящейся под ногами, гладил подрастающее поколение по головкам, угощал леденцами. Порой Павел Назарович выходил на службу под руку с женой, серьезной седой дамой, она вместо ридикюля тащила с собой обычно толстый мужской портфель. А после группы продленного дня можно было встретить на тропинке их дочь-студентку, которая возвращалась с занятий, неся под мышкой черную тубу с чертежами. Обычно ее провожал чернявый лохматый очкарик, он суетился и старался рассмешить подружку, как Шурик хорошую девочку Лиду в «Операции “Ы”». Она розовела, улыбалась, благосклонно кивала, а когда очкарик, выхватив тубу, поставил ее себе на лоб и так дошел до самого крыльца, девушка громко и счастливо засмеялась. Но осенью веселый студент куда-то исчез, и теперь дочь возвращалась одна, бледная и грустная.

Павел Назарович на трибуне вспоминал, как комсомольцы в его родной деревне боролись с кулаками, норовившими сжечь амбар с семенным зерном и потравить общественных коров, а секретаря ячейки избача Кешу Гаврилова подстерегли ночью и зарубили топором. Бывший директор был тучен, имел нездоровый цвет лица, мешки под глазами, а когда волновался, кривил рот набок, как Муслим Магомаев. Он рассказал, что сам вступил в комсомол в 1938 году, когда уже работал на строительстве метро, там ему дали общественную нагрузку, он стал пионерским вожатым, нашел свое призвание и поступил в Потемкинский пединститут…

Но гвоздем мероприятия был не Ипатов, а другой древний комсомолец. Анна Марковна, светясь от гордости, объявила, что сегодня к нам пришел Николай Васильевич – родной брат легендарного Александра Косарева, того самого, что до войны был генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ. Маленький, худой, изможденный, гость волновался, тряс трибуну, рубил рукой воздух, сбивчиво рассказывая, как, не щадя сил, боролись они с неграмотностью, строили гиганты первой пятилетки, создавали спартаковское движение, возводили Магнитку, как были гнусно оклеветаны врагами народа, гибли или страдали, но не потеряли веры в дело Ленина! Пару раз он закашливался, клокоча мокротой, а потом никак не мог отдышаться, ему наливали воды из графина, и было слышно на весь актовый зал, как он пил, стуча железными зубами о край граненого стакана.

– На Магнитке простудился, – посочувствовал Воропай, сидевший рядом со мной.

– Скорее, в тюряге… – буркнул Калгаш, он знал много тайн, так как его мамаша служила цензором в издательстве.

– В какой еще тюряге? – изумился я.

– В обычной… для врагов народа. А брата вообще расстреляли…

– Обалдел! За что?

– Откуда я знаю.

– Врешь ты все!

Измученный гость под конец, собрав последние силы, крикнул в зал, как и положено:

– Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!

– Всегда готовы! – Мы вскочили, вскинув руки в приветствии юных ленинцев, и ответили так стройно, что старший вожатый Витя Головачев зажмурился от восторга.

Когда я потом спросил у него насчет Косаревых, он нахмурился и, понизив голос, подтвердил: да, были такие перегибы культа личности, но о них лучше лишний раз не вспоминать, а смело глядеть в будущее, готовясь к вступлению в ВЛКСМ. Вообще-то у нас в СССР, если не считать перегибов, все устроено правильно и разумно: октябрята – это будущие пионеры, а те в свою очередь – подрастающая смена комсомола, который есть младший соратник и верный помощник партии, руководящей и направляющей силы советского общества, она, вроде паровоза, тащит за собой в светлое будущее целый состав – СССР.

После сбора Ирина Анатольевна спросила меня, как председателя совета отряда, кого из нашего класса можно рекомендовать для вступления в комсомол после новогодних каникул. Она положила передо мной список тех, кому скоро исполнится четырнадцать лет, из них по успеваемости и поведению подходили: Козлова, Гапоненко, Короткова, Родионова и я. А вот рядом с фамилией Калгашникова классная руководительница поставила знак вопроса, так как Андрюха накануне подрался с восьмиклассником Зениным и разбил ему в кровь нос.