Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

Глава 2. Сладкое искушение

Недалеко от дома была большая лужа с темным илистым дном. Чтобы пробраться к ней, мне приходилось преодолевать высокую земляную насыпь и старую, поросшую сорняками свалку. В один из жарких летних дней я обнаружила, что лужа высохла, дно растрескалось и стало похоже на черные плитки шоколада. Некоторые «плитки» были еще влажные, словно подтаяли на солнце, и глянцево блестели, другие, наоборот, уже пересохли и скрутились в трубочки. Неожиданно найденная огромная «шоколадка» подействовала на меня завораживающе, и в следующее мгновение я бросилась собирать «плитки», сразу же отправив первый кусок в рот. Получилось невкусно, уж точно несладко и до слез обидно. Я начала выплевывать землю, растирая ее ладошкой по заплаканному лицу, и мне очень-очень захотелось, чтобы прямо сейчас у меня в руках оказался цветик-семицветик* (Сказка «Цветик-Семицветик», В. Катаев, 1940). Сорвав один из семи лепестков, я бы запустила его по ветру и сказала: «Лети, лети лепесток, через запад на восток, облети вокруг Земли, быть по-моему вели!» – и в тот же миг эти черные пластинки превратились бы в настоящий шоколад или мягкий черный гематоген, который мама иногда покупала в аптеке через дорогу.

Со сладостями у меня всегда были особые отношения. Я получала их либо по праздникам, либо когда кто-то приходил в гости, но при этом всегда только за хорошее поведение. У нас никогда не лежали конфеты в вазе на столе, как это было принято у других, а все куда-то пряталось. Может, поэтому мне всегда их так сильно хотелось, а может, и по другой причине: ведь сладости мне давали, только если я их заслуживала, то есть была хорошей девочкой. В такие моменты меня хвалили и всячески показывали, что любят, и чем больше я съедала сладостей, тем лучше выглядела в собственных глазах. Не знаю, что было для меня тогда важнее: конфета или внимание родителей, в любом случае получение обычной конфеты стало в какой-то момент моей главной целью, синонимом счастья, синонимом родительской любви, внешних проявлений которой мне так недоставало.

Однажды моя безудержная тяга к сладкому чуть не привела к беде. Доставая из-под шкафа закатившийся красный резиновый мячик, я обнаружила на полу белые круглые таблетки, похожие на сладкие витаминки-аскорбинки. Забыв про мяч, я тут же собрала их в ладошки и, спрятавшись за шторой у окна, быстро съела. Были они сладкими или горькими, я не запомнила, но вкус воды с марганцовкой, которой мама промывала мне желудок, обнаружив пустые обертки от нафталина, отпечатался в памяти навсегда.

Приезжая в гости к бабушке в село, я первым делом спрашивала, есть ли у нее конфетка. Бабушка заговорщически, словно это был только наш с ней секрет, улыбалась, и я тут же неслась в дом перетряхивать тумбочки и шухлядки. Не найдя заветный мешок на нижнем уровне, я забиралась на спинку дивана и, встав на цыпочки, начинала прочесывать рукой по фанерному шкафу сверху. Где-нибудь в дальнем углу, между альбомами со старыми, выцветшими фотографиями, какими-то белыми узелками, круглой синей медицинской лампой и мамиными пожелтевшими школьными тетрадями мешок со сладостями обязательно находился. Схватив добычу, я прыгала вниз, садилась на диван и опустошала его, старательно сворачивая и складывая пустые обертки обратно в мешок. Сперва уничтожались шоколадные конфеты, затем батончики и ириски, после чего наступала очередь карамелек и барбарисок, а напоследок и сахарного печенья – ну не оставлять же его с пустыми фантиками!

Позже, в школьные годы, втайне от родителей я покупала на сэкономленные от обеда деньги шоколадный батончик с мягкой начинкой, тут же его разворачивала, откусывала большой кусок и мгновенно съедала. Самой вкусной была середина, которая таяла во рту и которую не нужно было долго разжевывать. При всей моей неистовой любви к сладостям я не умела их есть, точнее, получать удовольствие от медленного таяния шоколада во рту или рассасывания сладкой карамельки: все мгновенно разжевывалось, перемалывалось, перетиралось и заглатывалось. Ключевым для меня являлся сам факт поедания конфеты.

Однажды, классе в пятом, одноклассница Света пригласила меня к себе на день рождения. Опаздывать я никогда не любила, поэтому всегда, даже на уроки в школу, приходила заблаговременно. Ожидая других гостей, мы со Светой играли в гостиной. Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату я увидела накрытый праздничный стол, в центре которого стояли хрустальные вазы, доверху наполненные глазированным арахисом и изюмом в шоколаде. Когда раздался звонок в дверь, именинница побежала встречать гостей, а я, не выдержав соблазна, бросилась в соседнюю комнату. Отодвинув расставленные вдоль стола стулья, я пробралась к центру, запустила руку в вазу и принялась наполнять конфетами карманы своего праздничного платья. В этот момент в гостиной послышались чьи-то шаги. Я встрепенулась, пальцы непроизвольно разжались, и конфеты одна за другой звучно посыпались в пустую тарелку. От страха я забралась под стол и начала уничтожать улики, быстро запихивая сладости в рот. Горошинки падали на пол, подпрыгивая на ходу, разбегались по сторонам, а я, пытаясь их поймать, еще больше просыпала из наполненных карманов. Меня тут же обнаружили, и пришлось выбираться из своего убежища на виду у Светы, ее родителей и собравшихся гостей. Краска стыда залила мне лицо, уши пылали, а на глазах выступили слезы. Придумав что-то про игру в прятки, я побежала в туалет, закрылась и, рыдая, все-таки доела оставшийся в карманах арахис.

Придя после школы домой, я первым делом разыскивала спрятанный от меня ключ от бара, чтобы стащить несколько шоколадных конфет из коробки «Ассорти». Со временем коробка опустошалась, мама обнаруживала пропажу, и ключ прятали уже в другом месте. Сам факт наличия конфет в доме иногда настолько сильно начинал меня мучить, что я не могла ни о чем другом уже думать. И лишь съев их, я успокаивалась.

Случалось так, что кто-то из одноклассников звал меня к себе домой вместе сделать уроки, но прежде чем согласиться, я всегда выясняла, что из сладкого есть у него дома. И пока у меня списывали математику или сочинение по литературе, я наворачивала ириски или овсяное печенье, запивая сладким ягодным компотом.

Возможно, моя избыточная тяга к сладкому появилась в ответ на эмоциональную неудовлетворенность. Зерно страсти, присущее каждому человеку по его природе, но прорастающее лишь при наличии походящих условий, в моем сердце дало крепкие всходы. И если в детстве сладости компенсировали мне отсутствие проявлений любви родителей, то, когда я повзрослела, сладкая напасть уже превратилась в закрепившийся способ получения радости, искушая опустошить за раз банку сгущенки, вместо обеда съесть штук двадцать конфет или недельный запас мороженого.

Глава 3. «Солнышко»

Когда мне было пять лет, родилась сестра Зоя. Это произошло на Пасху, в Светлое Христово Воскресение, 25 апреля 1976 года, так что можно сказать, что ребенок родился светлым и Божьим. Незадолго до этого события меня отправили к бабушке в село, и в тот момент я решила, что родители меня бросили и больше не любят. Я плакала, просила забрать домой, обещала быть всегда послушной девочкой и даже устроила настоящую истерику с громкими воплями и стекающими прямо в рот тягучими потоками соплей, но тато уехал, а я уткнулась зареванным лицом в подол коричневой бабушкиной юбки и еще долго всхлипывала и подрагивала. Дважды в неделю тато приезжал на своем красивом двухколесном мотоцикле, чтобы взять свежих продуктов и молока для мамы, и через пару часов уезжал обратно, оставляя за собой столб дорожной пыли и запах бензина. Страх маленького человека, покинутого самыми любимыми людьми, сильно ранил тогда детское сердце. Неосознанно я вступила в отчаянную схватку с новорожденной сестрой за любовь родителей. Это соперничество длилось вплоть до окончания школы и моего отъезда из дома, а потом, хотя и не проявлялось в столь агрессивной форме, продолжалось еще несколько десятков лет.

После рождения сестры, пока тато был на работе, маме приходилось совершать по восемь-десять ходок в день за водой к колодцу через дорогу, а затем поднимать полные ведра к нам на пригорок. Электрическим кипятильником прямо в ведре мама грела воду, после чего в большом металлическом тазу, называвшемся ночвами, вручную перестирывала гору постельного белья и пеленок, прижимая их к серой ребристой стиральной доске и тщательно натирая желтые пятна от детских «радостей» едким хозяйственным мылом. Затем складывала все в большую, покрытую копотью выварку и кипятила на костре во дворе, переворачивая парящее белье длинными деревянными щипцами. Потом все полоскала в холодной воде и выкручивала, зажимая длинный конец пододеяльника между коленями и сворачивая плотный жгут. Веревки для сушки белья были натянуты между двумя потемневшими столбами прямо за нашим домом. Днем на них постоянно что-то висело, а вечером все заносилось в дом, чтобы не спровоцировать шныряющий под окнами окрестный народ покуситься на папину рубашку или детские ползунки. Комплект постельного белья, расшитого узорами по углам и доставшегося маме в качестве приданого на свадьбу, она берегла особо и нередко просила меня присмотреть за ним. Огромные белоснежные, с голубизной от синьки «паруса», развевающиеся на фоне старого, перекошенного дома, казались мне тогда сказочными, и я, загадав желание, пыталась проскочить между ними, ничего при этом не задев. Иногда порыв ветра швырял мокрую простынь или пододеяльник прямо на меня, и стараясь выпутаться, я стягивала его с лица, оставляя следы немытых ладошек.

Однажды ночью, после кормления малышки, мама налила в стеклянную бутылочку кипяток, чтобы молоко на стенках не закисло, и, не удержав, уронила ее на пол. Отлетевший осколок рассек вену на ноге и сухожилия. Ни у нас, ни у соседей телефона не было, поэтому вызвать скорую помощь посреди ночи было просто невозможно. Мама зажала рану рукой, пытаясь остановить пульсирующую темную кровь, а тато побежал в аптеку напротив в надежде достучаться до фармацевта, проживавшего с семьей в комнатах с обратной стороны здания. После этого случая мама больше месяца на ногу не вставала. Тато перевелся на заводе работать в третью смену, чтобы днем ухаживать за малышкой и мамой, меня же до конца лета он опять отвез в село к бабушке.

Детский сад, в который меня отдали осенью, назывался «Солнышко» и принадлежал, как и многие другие дошкольные и школьные учреждения в городе, заводу «Магнит». От нашего дома к нему вела прямая дорога, километра три вдоль частных домов с высокими заборами. По утрам я часто устраивала забег, мчась без единой остановки до самой калитки детского сада. Тато за мной, конечно же, не успевал, и нередко расстояние между нами увеличивалось до нескольких перекрестков. Ловко огибая пешеходов, я бесстрашно неслась вперед, пока однажды на одном из перекрестков едва не оказалась под колесами автомобиля, выезжавшего с боковой дороги. От вскрика женщины сзади я остановилась, взглянув на нее, почуяла неладное и тут же помчалась в обратную сторону, при этом сразу получила пару горячих шлепков от тато. После этого случая в садик меня водили, только крепко держа за руку, не позволяя вырваться даже за разросшимися вдоль дороги синими и желтыми ирисами, называвшимися почему-то петушками.

Было мне тогда лет шесть. Как обычно после утренних занятий в группе нас вывели на прогулку. Словно рой диких пчел, мы вырвались из помещения и, жужжа, понеслись на нашу площадку. Добежав до металлической горки, я первой на нее забралась и с визгом скатилась вниз, собрав колготками всю воду после дождя. Неожиданно в мокром песке что-то блеснуло. Я подняла находку и, промыв в луже, начала рассматривать. Это было колечко, настоящее желтое блестящее колечко с тремя белыми камешками. Покрутив его в руках, я надела кольцо на большой палец и побежала похвастаться перед воспитательницей. Она долго рассматривала кольцо, которое сверкало на солнце камнями, расспрашивала, где я его взяла, а потом сказала, что сохранит находку у себя до прихода мамы. Я обиженно оттопырила губки, а из глаз потекли слезы. Получив тут же кольцо обратно, я до конца прогулки не вынимала руку из кармана, стискивая свое сокровище в кулаке. По возвращении в группу я завернула колечко в носовой платок, как делала моя бабушка, когда прятала деньги, и забрала его с собой в спальню. Постепенно все вокруг уснули, а я все еще сжимала драгоценный узелок в ладошке, боясь выронить. Когда пальцы руки совсем онемели, я нырнула с головой под одеяло и, уловив полоску света, проверила, на месте ли моя прелесть. Выбравшись обратно, я вдруг заметила, что мальчик с соседней кровати за мной наблюдает. Не раздумывая, я спрыгнула на пол и, звучно шлепая босыми ногами, помчалась в раздевалку. Открыв свой шкафчик, я никак не решалась разжать кулак. Вначале я хотела спрятать узелок в кармане пальто, затем попробовала оставить в ботинке и, наконец, забравшись на скамейку, положила свою драгоценность в дальний угол на верхней полке и прикрыла шапкой. В этот самый момент дверь открылась и вошла воспитательница. Обнаружив меня в раздевалке во время тихого часа, она сильно разозлилась, начала ругаться, обещая отправить меня в туалет мыть горшки. Взяв за руку, она привела меня обратно в спальню и, уложив на кровать, укрыла с головой одеялом, чтобы мое хныканье не разбудило всех вокруг. Засыпая, я представляла, как похвастаюсь кольцом перед мамой, как спрячу его дома в свою зеленую, с оранжевой белочкой на крышке металлическую банку из-под халвы, в которой хранились все мои сокровища, в том числе большой овальный фиолетовый камень, найденный весной недалеко от дома.

Проснувшись, первым делом я помчалась в раздевалку. Помятый носовой платок лежал прямо сверху на полке, но колечка в нем не было. Решив, что оно просто куда-то закатилось, я бросилась искать. Ползая на коленках по раздевалке, я заглядывала под шкафчики, под скамейки, искала в ящике с игрушками. Достав всю свою одежду, я проверила карманы, вытряхнула ботинки, пересмотрела сменные вещи – кольца нигде не было. Подбежав к воспитательнице, я сказала, что кольцо потерялось и что, наверное, это мальчик, который за мной наблюдал во время тихого часа, его забрал. На что воспитательница тут же заверила, что мальчик спал и что она не знает, куда подевалось кольцо. Я вернулась в раздевалку и, спрятавшись за дверью, тихонько заплакала.

Запах сладкой запеканки на ужин немного осушил слезы, но как только в дверном проеме показалась мама, я тут же бросилась к ней и снова разрыдалась. Сбиваясь, я рассказала ей о кольце и о том, что оно потерялось. К нам тут же подошла воспитательница и на уточняющий вопрос мамы с улыбкой ответила, что ни о каком кольце ничего не знает и что, наверное, мне это просто приснилось. Я пыталась доказать, что кольцо было, показывала смятый носовой платок, рассказывала про мальчика в спальне, но все напрасно. Крепко схватившись за подол маминого платья, я теребила его, пытаясь найти у нее поддержку, но мама уже рассматривала аппликацию, которую ей принесла воспитательница. Меня несколько раз похвалили, а мама, заставив меня высморкаться, собрала и положила сменные вещи обратно в шкафчик и повела меня домой. Весь вечер я продолжала твердить о кольце, доказывала, что оно было и что я ничего не выдумала. Обида, безграничная обида, смешанная со жгучим чувством несправедливости, поселились в моем сердце. Возможно, именно тогда и произошел внутренний надлом, породивший впоследствии комплекс неуверенности в себе.

Глава 4. Без вины виноватая

Детей моего возраста на нашей улице не было, и единственным моим другом стал соседский паренек Коля, которого я ласково называла «мой Коля» или «мой мальчик». Он был лет на восемь старше меня, ходил в школу и уже даже косил траву на лугу для черно-белой козы Нюрки. Каждый день я ждала его возвращения из школы, стоя у себя на пригорке, и, увидев вдалеке знакомую фигуру, пускалась навстречу. Мы шли к нему домой, вместе обедали, после чего он доставал из портфеля школьные учебники, тетрадки и дневник и складывал стопкой на столе. Я смотрела на них завороженно, представляя, что, когда пойду в школу, и у меня такие же будут. Иногда я начинала бесцеремонно приставать к Коле, выпрашивая их посмотреть, и тогда он пододвигал ко мне учебник по математике или литературе, каждый раз наказывая не порвать. С волнением я открывала его где-то на середине и с любопытством начинала переворачивать листы, водила пальчиком по картинкам и буквам, представляя, что умею читать. Когда Коля делал уроки, я сидела рядом и на вырванном из тетрадки листке в клеточку рисовала любимым химическим карандашом, регулярно слюнявя его во рту, отчего мои губы, руки и стол обильно покрывались синими разводами. После уроков Коля часто катал меня на велосипеде и даже иногда брал с собой, как он говорил, «по делам», усаживая сзади на багажник и непременно напоминая, что надо широко расставлять ноги и крепко держаться, хотя я и так все уже прекрасно знала. Я искренне привязалась к Коле и очень расстраивалась, когда он долго не возвращался домой. В такие минуты я садилась на ступеньки под дверью его дома и терпеливо ждала, прислушиваясь к шагам за забором. Старшие ребята из дальних домов дразнили нас «жених и невеста», на что Коля очень сердился, а я смущалась.

Надо сказать, что смущалась я всегда и очень сильно. Краска заливала лицо до самых ушей, а щеки пылали жаром. Иногда от смущения я начинала заикаться, от этого еще больше краснела, на глазах выступали слезы, и тогда я прятала лицо в ладонях. Эта ужасная особенность – краснеть от волнения – часто мешала мне нормально общаться с детьми, и даже в зрелом возрасте я могла внезапно залиться румянцем в самый неподходящий момент.

Был теплый майский день. До летних каникул, когда закрывался детский садик и меня отправляли на три месяца в село к бабушкам, оставалось несколько недель. Коли дома не было, и в ожидании его я играла у себя во дворе. На прогретой солнцем, рыжей глиняной завалинке сидели два маленьких пластмассовых пупсика – «мои детки», как я их называла, а рядом стояла игрушечная коляска с треснувшим колесом, в которой спала белобрысая кудрявая кукла Маша. Сказочный домик из больших замшевых листов лопуха, украшенных аптечной ромашкой, был уже построен, осталось сварить «суп» из спорыша, мягким изумрудным ковром укрывавшего весь двор, и накормить «моих деток».

Кроме круглого, как солнышко, личика, природа подарила мне огромные серо-голубые глаза и соломенные волосы, которые каждое утро мама заплетала в две тоненькие косички и украшала атласными лентами. За день волосы растрепывались, косички становились похожи на пшеничные колоски с мышиными хвостиками на концах, а развевающиеся ленты напоминали шлейф сказочной принцессы, которую я часто рисовала. Порой мне казалось, что фиолетовые колокольчики на моем платье начинали тихонько звенеть, куклы оживали, игрушечная коляска превращалась в прекрасную карету, я ощущала себя этой самой принцессой, и вот-вот должен появиться мой любимый принц.

Вдруг красивая бабочка с яркими синими кругами на черных бархатных крыльях пролетела рядом со мной и села на побеленную стену дома. Подкравшись, я уже было протянула руку, чтобы схватить ее, но в этот момент увидела Колю, который вместе с другими ребятами вышел из магазина и направился на задний двор. Я громко выкрикнула его имя, но он не услышал, бабочка улетела, а вместе с ней побежала и я догонять «моего мальчика».

За магазином уже никого не было, но заросли дерезы все еще шевелились. По вечерам здесь нередко устраивались пьянки, после которых оставались пустые стеклянные бутылки. Местные мальчишки их собирали, тут же сдавали в магазин, а на вырученные деньги покупали сигареты и тайком курили.

Решив, что Коля в кустах, я полезла вовнутрь. В этот самый момент кто-то схватил меня за руку и с силой дернул. Оказавшись на вытоптанной полянке, я увидела друзей Коли – двух братьев из дальнего дома на нашей улице. Старший брат всегда зачесывал густую челку набок и казался артистом из ансамбля по телевизору. Когда он разговаривал, волоски над верхней губой шевелились, и мне всегда становилось смешно. Младший ходил с Колей в один класс, и они часто вместе возвращались после уроков. Он сразу меня узнал и начал дразнить и щекотать. Засмущавшись, я попыталась убежать, но за что-то зацепилась ногой и упала. Младший продолжал меня щекотать, задирая платье и непрерывно повторяя: «жених и невеста». Неожиданно старший брат стянул с меня трусики и навалился сверху. Я пыталась вырваться, брыкалась ногами, но другой мальчишка больно удерживал меня на земле. Я громко заплакала. Снаружи раздался чей-то окрик, кусты раздвинулись, и показался незнакомый мужчина с торчащей из кармана темно-синего пиджака бутылкой вина. Он громко выругался – мальчишки испугались и рванули напролом через кусты. Мужчина вывел меня на тропинку, спросил, как меня зовут и где моя мама, после чего взял на руки и понес к нашему дому. По пути я продолжала всхлипывать, растирая грязь и слезы кулачком по пухлым щечкам, а в другой руке крепко сжимала трусики и очень боялась, что мама будет ругать за испачканное платье в синих колокольчиках.

После обеда к нам приехала врач. Она долго о чем-то разговаривала с мамой, затем уложила меня на краешек дивана и широко раздвинула мои ноги. Мама подсвечивала настольной лампой, а врач осматривала. Вечером тато вернулся с работы, и мы пошли к тем мальчишкам. Они жили в большом кирпичном доме за высоким зеленым забором, через несколько дворов от нас. Когда тато открыл калитку, огромная черная собака сорвалась с места и понеслась, гремя цепью, скользящей по натянутому металлическому проводу. Добежав до калитки, она встала на задние лапы, пытаясь дотянуться до нас, ошейник впился ей в шею, лай перешел в хрип, а из раскрытой пасти стекала слюна. Из дома вышел мужчина с зажатой сигаретой в уголке рта, средних лет, в синих спортивных штанах с вытянутыми коленками и в белой майке, обтягивавшей большой круглый живот. Он окриком усмирил пса и грубо спросил, что нам надо. Это был отец тех мальчишек.

Пока взрослые о чем-то громко говорили, я сидела на скамейке в саду и рассматривала большую черную «Волгу». Никогда раньше я не видела машину так близко. Эта же стояла прямо передо мной, во дворе под яблоней, вся такая красивая, со сверкающими металлическими ручками. Словно завороженная, я не сводила глаз с блестящей фигурки оленя на капоте, застывшего в прыжке, и мне казалось, что сейчас он оттолкнется задними ногами и улетит ввысь. В тот момент мне больше всего на свете хотелось прокатиться на этой красивой «Волге», и я уже представила, как сижу внутри и смотрю вперед через большое лобовое стекло.

Мои мечты прервал громкий голос хозяина дома, зовущего своих сыновей. Из сарая появился младший. Увидев меня, он тут же рванул в сторону, но отец успел схватить его за рубашку. Вначале мальчишка от всего отказывался, утверждая, что ничего не знает, но потом под нажимом отца сказал, что это не он, а старший брат во всем виноват. В то же мгновение хозяин дома со всей силы отвесил ему подзатыльник, и, заскулив, мальчишка унесся в дом. Я испугалась, что меня тоже будут ругать, и разревелась. Я так и не понимала, что же произошло тогда в кустах, но, судя по настроению взрослых, случилось что-то очень нехорошее. Отцы еще долго о чем-то резко говорили, а поздно вечером вся улица слышала, как хлестко свистал ремень за зеленым забором и кричал старший из братьев.

Вот и все. Точнее, почти все. О случившемся никто и никогда больше не говорил, а в ответ на мои вопросы взрослые делали вид, что не понимают, о чем я спрашиваю. Своим молчанием родные хотели оградить меня от еще больших неприятностей – ненужных расспросов и вероятных насмешек в будущем. Возможно, в той ситуации это было правильно – общественного обсуждения, а возможно, и осуждения удалось избежать, – но для моей детской психики бесследно это не прошло.

Вокруг все резко изменилось. Меня часто в чем-то упрекали, но в чем именно я виновата, никто никогда не объяснял. Дружить с Колей мне сразу запретили, покидать наш двор без родителей тоже не разрешалось, каждый мой шаг постоянно контролировался, и теперь я всегда играла одна. Однажды я увидела, как Коля приехал домой, и, забыв о запретах, помчалась к нему. Он, как и все соседи, обо всем знал и, сославшись на невыученные уроки, попросил меня уйти домой. Я запрыгала вокруг него и стала просить покатать на велосипеде, но в этот момент во двор вошла мама и увела меня домой, а тато со словами: «Ты опять за свое? Еще молоко на губах не просохло, а уже хлопцы в голове!» – сильно шлепнул по попе. Стоило мне услышать по радио популярную тогда песню ВИА «Песняры» и начать подпевать: «Чтоб ни случилось, я к милой приду в Вологду-гду-гду-гду…» – как сразу высказывалось недовольство: «Опять хлопцы в голове?!» Не понимая, что опять я сделала не так, я начала бояться петь… и с тех пор вообще не пою. Постепенно чувство постоянной виновности воспринималось мной уже в качестве самоидентификации, формируя ощущение какой-то неполноценности.

Вскоре тато получил квартиру от завода «Магнит», и мы переехали в большой девятиэтажный дом на берегу Днепра. Колю я больше никогда не видела, как и тех двух мальчишек. В детский садик теперь приходилось ездить на автобусе вместе с первой заводской сменой. К семи часам утра на конечной остановке возле нашего дома собиралось целое море людей, и, чтобы попасть в автобус, мне приходилось активно работать локтями, пробираясь между взрослыми. Как помещалось такое количество людей в автобус, оставалось загадкой. После того как последние пассажиры штурмом брали нижнюю ступеньку, подталкивая плечами и так уже свисавших с нее граждан, а оставшиеся за бортом вручную закрывали автоматические двери, автобус медленно трогался и, разогнавшись, уже не останавливался до самого завода. Точнее, он, конечно, согласно путевому листу иногда делал остановки, но, чтобы открылись двери, пассажирам потребовалось бы одновременно выдохнуть и втянуть животы, поэтому все считали, что это экспресс-маршрут с единственным исключением возле заводского детского сада, где непонятно как протиснувшие сквозь сплошную стену взрослых малыши, словно горох из разорванного мешка, выкатывались вместе с родителями наружу.

Смена места жительства и подготовка к школе привнесли в мою жизнь новые яркие эмоции, сгладив воспоминания о непонятном для меня случае в старом доме. Тем не менее характерное для шестилеток любопытство к сверстникам противоположного пола, точнее, к тому, как они устроены, у меня проявлялось очень сильно, но реакция взрослых на мой интерес действовала пугающе, заставляя в очередной раз чувствовать свою виновность. В один из дней, спрятавшись на печи за занавеской, мы с братом играли в доктора, засовывая цветные карандаши в попы и рассматривая устройство друг друга. Судя по гневу бабушки, неожиданно обнаружившей нас за этим занятием, мы делали что-то очень нехорошее, и меня, как старшую, за это сильно отругали. Однако по-прежнему со мной на эти темы никто не говорил, ничего не объяснял, и не потому, что не хотели, а потому, что это было не принято, и вопросы сексуального воспитания, как и государственная тайна, в советском обществе находились под грифом «Совершенно секретно».

Постепенно интерес к исследованию различий между девочками и мальчиками иссяк, заместившись необходимостью выучить алфавит и счет к первому классу. О странных событиях раннего детства я забыла на долгие годы, пока однажды, много лет спустя, они не хлестнули по нежному сердцу влюбленной девушки. Если бы я знала правду и понимала, что именно произошло со мной в детстве, не пришлось бы, рыдая, доказывать своему первому парню, что я перед ним чиста, а последующие контакты в молодости не привели бы к столь распущенному нраву и неутолимой потребности сексуального самоутверждения женщины с надломленной сексуальной самооценкой. Замалчивание проблемы, ее неразрешенность отразились на формировании психики девочки и, словно впрыснутый яд, продолжали свое разрушительное действие на протяжении всей жизни.