Loe raamatut: «Буря»

Зина Кузнецова

Font:

Художественное оформление А. Андреева

Иллюстрация на обложке Markass

В оформлении авантитула использована иллюстрация © MarinaTab / Shutterstock.com.

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете…
М. И. Цветаева

Видео из Вериного архива:

– Вот Вера, она скрытый невротик, – говорит мужской голос за кадром.

– Я открытый. Ты снимаешь, что ли?

– Ага.

– Зачем?

– Для будущих поколений. Вер, а я тебе нравлюсь? Будущие поколения требуют ответа!

Часть 1

1

Я хорошо помню тот день. Человеческая память добра, ведь с течением времени картинки прошлого тускнеют, но именно тот день до сих пор заставляет мое тело холодеть от ужаса и мотать головой, чтобы поскорее начать думать о другом.

Стояло жаркое начало августа.

Закончился девятый класс.

Каникулы.

Я вся состояла из безмятежности и детского счастья.

Когда я открыла глаза в тот день, комнату заливало солнце. Простыня, которой накрывалась по ночам, сбилась в ногах. Родители ушли на работу. Впереди был целый день свободы.

Я повертелась в кровати и сладко потянулась.

Зазвонил домофон – это подруга Лена зашла вытащить меня погулять. Открыв ей, я убежала умываться.

Дверь в коридоре хлопнула, и я услышала:

– Ты еще дрыхнешь, что ли?

– Ага. Подожди, зубы почищу и пойдем. Поставь чайник пока.

Когда я вошла в кухню, Лена уже деловито нарезала колбасу. Две кружки с горячим чаем стояли на столе. Тогда мы любили пить чай сладким, и обе клали по три ложки сахара. Наскоро перекусив, мы быстро обулись и выбежали из квартиры.

А на улице – свобода! Тем летом мы обошли весь город – не осталось ни одного закоулочка, ни одной подворотни, где не отметились бы подошвы наших потрепанных конверсов.

И всегда во время прогулок мы забегали к нашим мальчикам, как мы их называли. Мой папа был директором спортивного стадиона, и мы с Леной любили посидеть на трибунах с гамбургерами и колой, глядя на тренировки. Так и подружились с парнями, которые занимались в футбольной секции. Мы прибегали к ним на тренировки, ждали окончания, о чем-то шутили, немного болтали и после вместе шли гулять.

В тот день мы тоже пришли на стадион с гамбургерами и колой, дождались окончания тренировки наших мальчиков и сыграли с ними в футбол. Я разодрала себе коленку, но была счастлива и беззаботна.

А потом, уставшие и раскрасневшиеся, мы добрели до набережной и просидели там до вечера, рассматривая водную гладь, покой которой нарушали только редкие утки. Один из наших мальчиков как-то смешно пошутил, и вот тогда-то, громко и от души рассмеявшись, я почувствовала что-то странное в животе, но отмахнулась: наверняка от смеха что-то.

Неприятные покалывания скоро переросли в боль, но я все так же легкомысленно решила, что нужно просто полежать, поэтому попрощалась с друзьями и осторожно, чуть горбясь, чтобы притупить боль, направилась домой.

Когда я добралась до квартиры, боль стала такой осязаемой, что я покрылась холодным потом и с облегчением опустилась на диван в зале. Чтобы лежать было веселее, включила телевизор и стала смотреть первый попавшийся канал.

Зазвонил домофон. Это папа пришел с работы. Я открыла ему дверь, сильно горбясь, потому что не могла разогнуться из-за боли.

– Что такое? – испугался он.

– Живот болит.

Я вернулась на диван. Папа встал напротив, загородив телевизор.

– Давно болит?

– Часа два.

– Опять дрянь всякую ела?

Я нехотя кивнула.

– Таблетку пила уже?

– Нет.

Папа сходил на кухню и вернулся с таблеткой и стаканом воды.

– Держи, выпей, должно помочь. Я сейчас на рыбалку уеду. Мама не знаю где, но скоро должна прийти уже, наверно.

Я запила таблетку и устроилась на диване так, чтобы меньше ощущать боль. Но поза, в которой мне было удобно, вдруг перестала приносить облегчение, и, как бы я ни старалась подтянуть ноги, чтобы ослабить боль, все было бесполезно, резь не проходила. Вдруг я поняла, что за последние два часа она усилилась. Это не было похоже на то, что я когда-либо чувствовала раньше.

В глубине квартиры слышались торопливые папины шаги. Он чем-то гремел на кухне, собираясь на рыбалку. Вечернее солнце мягко заливало комнату. С улицы через распахнутое окно доносился детский визг. А мне все еще было больно. Вдруг стало страшно.

– Я поехал! – донеслось из коридора.

– Папа! Пап!

Тот вошел в зал, одетый в свою рыбацкую одежду.

– Что?

– Не проходит.

Папа помолчал, глядя на меня.

– Еще таблетку дать? – наконец сказал он.

Я пожала плечами.

– Или скорую? Тебе очень больно?

– Я не знаю… Не проходит, – повторила я.

Папа вздохнул, вышел в коридор и вызвал скорую.

– Да, боли в животе… Да, таблетку давали… Шестнадцать лет… Спасибо, ждем.

От этого простого разговора мне стало еще страшнее. Ладошки и стопы похолодели и вспотели. Я чувствовала, что что-то не так. Мне еще никогда не вызывали скорую, и я боялась, что меня заберут в больницу. Никогда не любила ночевать где-то вне дома, даже в лагеря не ездила. А в больнице лежала только один раз, в детстве. Мне делали операцию, когда случился заворот кишок. Но мне тогда было девять месяцев, и я ничего не помнила.

Пока скорая ехала, папа смотрел вместе со мной телевизор и говорил, что наверняка у меня ничего серьезного, что мне сейчас поставят укольчик и все пройдет. От этих слов и от бодрого голоса отца становилось легче, тревога отступала.

Но вот дикий писк домофона раздался в квартире. Папа пошел открывать. Затаив дыхание я слушала, как он говорит:

– Здравствуйте. Вот сюда…

Молодой уставший мужчина и пухлая женщина с растрепанными волосами вошли в комнату, мне стало еще неспокойнее. Их приход словно окрасил светлый, яркий, солнечный день в серые тона и сделал происходящее по-настоящему страшным.

Врач попросил меня лечь прямо и расслабить живот. Для меня это было тяжело и больно, но я справилась.

– Что ела сегодня? – спросил он, нажимая на живот.

– Бутерброды утром. И гамбургеры с колой потом еще.

Врач кивнул. Ему стало все понятно. Он вздохнул, открыл свой чемоданчик и достал шприц.

– Сейчас сделаем укол, в течение получаса все должно пройти. Аллергии нет никакой?

Папа покачал головой.

Через некоторое время скорая уехала и я, ободренная тем, что ничего серьезного со мной не случилось и что меня не увезли в больницу, стала радостно смотреть телевизор, ожидая, когда боль стихнет.

– Так, ну я поехал тогда, – сказал папа бодро. – Мама скоро должна прийти.

Я кивнула, но потом вдруг испугалась, что живот не пройдет и нужно будет снова вызывать скорую, а папы не будет рядом.

– Не уезжай, пожалуйста, – попросила я.

– Так все ведь хорошо, чего ты боишься?

– Ну пожалуйста!

Папа посмотрел на меня, вздохнул и поставил удочки в угол. Затем подтащил ближе к дивану кресло и сел рядом с моей головой. Рука его теперь лежала на моей макушке и ласково гладила меня.

Мы вместе смотрели сериал. Папа смеялся, а я торопила минутную стрелку, чтобы лекарство поскорее подействовало и боль утихла. Но, когда прошли обещанные полчаса, легче не стало, и даже следующий час не принес облегчения.

От боли я заплакала.

– Что, Вер, не легче? – забеспокоился папа.

Звонок домофона в этот раз показался мне особенно резким, что-то внутри отозвалось на него сильной режущей болью. Папа ушел открывать маме, а когда вернулся, нашел меня скрутившейся в комочек и тихонько постанывающей. Вдруг я почувствовала нежную ладонь на щеке – это обеспокоенная мама села рядом на диван.

– Три часа уже не проходит… – переговаривались родители, – надо снова звонить…

Вызвали скорую.

Приехал тот же самый врач и, по-прежнему уверенный, что дело в гамбургерах и бутербродах, сделал мне еще один укол. В первое мгновение будто и правда стало легче, и я смогла разогнуться. Родители, успокоенные этим, ушли на кухню, а я уткнулась в телефон. Лена спрашивала, пойду ли я завтра в кино. Когда я решила написать «да», в животе будто что-то взорвалось. Я подтянула к себе колени, чтобы хоть немного унять боль. Не в силах ни о чем думать, бросила телефон на пол и позвала родителей.

– Поехали в дежурную больницу, – сказал папа серьезно, и ужас сковал меня.

Согнувшись пополам, я вышла вслед за родителями и села в машину. Ни на секунду боль не замолкала, как я ни пыталась устроиться на сиденье. Круглая холодная луна летела за нами, как привязанная. Во всем теле ощущалась (я хочу оставить это слово) дрожь. Вдруг мне вспомнилось, как я счастлива была утром, как тепло светило солнце, сколько мы смеялись с Леной и нашими мальчиками. Как возможно, что теперь родители везут меня в дежурную больницу со страшными болями в животе? Почему счастливый день не уберег меня от ужаса ночи?

В пустом коридоре больницы тускло светили лампы. Сонная медсестра попросила нас подождать и ушла. Не отнимая рук от живота, я добралась до кресел и опустилась в одно из них.

Долго никто не приходил за нами. Мама сидела рядом и гладила меня по колену, а папа стоял напротив и вглядывался в мое лицо, ожидая, видимо, что я улыбнусь и скажу, что все прошло.

Наконец медсестра позвала нас в единственный кабинет, где горел свет. За столом сидел врач. Тогда он показался мне совсем взрослым мужчиной, но позже я поняла, что ему, наверно, и тридцати не было.

– Что у вас? – отрывисто и даже грубо спросил он.

Я стала бессвязно рассказывать обо всем, что сегодня случилось.

– Боль какого характера? – перебил врач.

Измотанная своими страданиями и суровостью врача, я не сумела сдержать дрожание губ и расплакалась.

– И чем твои слезы помогут?! Давай на кушетку, подними кофту, приспусти штаны. Не реви! Взяла себя в руки и начала отвечать на мои вопросы, поняла?

Я кивнула. Врач начал трогать мой живот, и я вся сжалась от боли.

– Здесь больно? И здесь? Живот как доска… Операции были когда-то? Что это за шрам?

– Были, – тихо подала голос мама. – Заворот кишок в девять месяцев, резали.

Врач вздохнул, велел подниматься, потом сел за стол, потер глаза и крикнул медсестре:

– Рентген и УЗИ брюшной полости! Поживее!

Кое-как поднявшись, я медленно пошла за медсестрой. Врач шел следом. Когда мучения обследований закончились и я вышла к родителям, не желая уже ничего, кроме спокойствия и сна, врач начал объяснять, как та давняя операция повлияла на мое нынешнее состояние.

Он долго говорил с родителями, но я почти ничего не помню из этого.

Наконец, он сказал:

– Мы ее оставим, прокапаем. Если в ближайшие пару часов не отпустит, нужна будет операция.

Дрожь в теле усилилась. Я увидела испуганные лица родителей и если бы не была вымотана болью, то точно расплакалась бы. Это уже не простуда и не легкое отравление. Я и правда могла лишиться жизни. И это осознание словно парализовало меня. Хотя я могла идти за медсестрой в палату, укладываться на кровать, наблюдать, как мне ставят капельницу, отвечать на вопросы врача и родителей, внутри душа будто застыла, заледенела. Все мышцы напряглись, слух обострился, словно я была в темном лесу и в любой момент на меня мог наброситься медведь.

Родители уехали домой, чтобы собрать для меня вещи, я осталась одна.

Часы на стене показывали два часа ночи.

Наступала самая долгая и страшная пора ночи, окончания которой каждый страдающий человек ждет так сильно, словно с первыми лучами солнца придет и облегчение. Дрожа от страха, не в силах совладать с ознобом, я лежала, внимательно прислушиваясь к себе в надежде, что боль вот-вот начнет утихать.

Операция…

Холодное острое бело-зеленое слово, от которого пахнет спиртом. Она не могла случиться со мной, казалось мне. Ведь я была так счастлива сегодня.

2:15.

2:30.

2:40.

Хотелось спать, но боль не утихала, мешая мне даже на секунду забыться сном. Видимо, все же я задремала, потому что вздрогнула, когда открыла глаза и увидела перед собой врача. Я не заметила, как он пришел.

4:10.

Врач, все тот же молодой и грубый, еще раз пощупал мой живот.

– Не легче? Вижу, что нет. – А затем, без всякого промедления, будто выстрелил: – Надо оперировать. Сейчас попрошу твоих родителей подписать согласие, и поедем в операционную. Медсестра тебя подготовит.

Измученная болью, я смогла только кивнуть. Глубоко в груди стояли слезы, но сил выплакать их у меня не было. Руки похолодели и вспотели от страха, когда в палату вошел хмурый сонный анестезиолог и начал спрашивать меня об аллергиях.

Неужели это все правда?

«Господи, как же я была счастлива утром…»

* * *

– Я вас на хрен всех уволю, ясно вам! Вы какого черта с нее украшения не сняли перед операцией! Второй раз из-за какой-нибудь сережки вы ее будете резать?! Где вас понабрали!..

Я узнала голос моего врача. В закрытые глаза бил яркий свет. Пошевелиться или что-то сказать я не могла. Вдруг в затуманенное сознание проникло страшное предположение: операция вот-вот начнется, а я в сознании. Истерика забилась в груди, но, как я ни старалась, власти над своими руками и ногами у меня не было.

Очень скоро я снова провалилась в сон.

* * *

Я открыла глаза, и первое, что почувствовала, – невозможность сглотнуть и сделать вдох. В груди снова забилась истерика, а руки и ноги похолодели. Рука потянулась к горлу, но оказалось, что меня привязали. Потеряв весь разум от ужаса, я стала мычать. Прибежала медсестра.

– Это что такое! – возмутилась она.

Я мычала и глазами указывала на трубку.

– Убирать нельзя, – сказала медсестра, – ты без нее дышать не сможешь.

Все еще в ужасе, я продолжала мычать.

– Ладно, давай попробуем.

Она подошла ко мне, и я почувствовала, как из горла постепенно уходит неудобство. Но сделать вдох не смогла. Глаза мои расширились от ужаса, я снова замычала. Медсестра тут же вернула трубку в горло.

– Я же говорю, рано тебе ее убирать. Спи пока. Еще наркоз действует.

2

Из двух дней в реанимации я запомнила только белую стену напротив моей кровати, пиканье приборов и слабость во всем теле. Все, что я могла, – это проснуться, медленно моргнуть три или четыре раза, бездумно глядя на стену, а затем уснуть снова.

Дополнялась эта слабость страхом перед моим врачом. Когда он приходил проверить показатели и расспросить меня о самочувствии, мне казалось, что душа сжимается, как ребенок в углу, боясь, что снова обидят. «Вот бы он сказал хоть что-то доброе, вот бы улыбнулся!» – думала я.

Но врач только что-то писал на планшете около кровати, оглядывал меня быстро и уходил.

Как в дурмане, я помню момент, когда меня везли из реанимации в палату. Несмотря на боль во всем теле, я провалилась в сон.

На следующее утро врач пришел, чтобы снова осмотреть меня, и сказал:

– Старайся перекатываться с бока на бок, чтобы не было застоя в брюшной области. Пока что есть риск повторной операции.

«Повторной? Эта боль, этот ужас могут повториться? Я еле пережила, а оно может снова?» – подумала я.

В груди у меня заверещала истерика. Напряглись икры, а затем твердым и вытянутым по струнке стало все тело.

«Только не снова…»

Вдруг в палату вошла мама. Ее лицо лучилось здоровьем после прогулки на свежем воздухе и выделялось среди серости клиники и болезненных лиц пациентов.

– Девочка моя! Хорошая моя! – тихо сказала мама, садясь на стул около кровати и осторожно беря меня за руку. – Как ты? Болит?

По-прежнему погруженная в первобытный страх за свою жизнь, я была словно парализована, все мое тело было напряжено, а челюсти сжаты так, что болели зубы, поэтому я не смогла ничего ответить и только кивнула.

– Еду́ тебе пока никакую нельзя, – продолжила мама. – Что тебе принести, Верунь? Айпад, чтобы ты сериалы смотрела? Книгу? Наушники?

Все мое внимание было сосредоточено на теле. Как строгий тюремный наблюдатель, я следила за всеми движениями внутри себя, чтобы при малейшей боли позвать медсестру. Казалось, что тогда я могла ощущать даже шевеления кишечника и то, как старые клетки сменяются новыми.

– Ничего не надо, – наконец ответила я.

Мама помолчала. Мне хотелось, чтобы она ушла и не отвлекала меня от слежки за своим состоянием. Именно тогда я впервые поняла, что родители не всемогущи. И если раньше я болела легко, в полной уверенности, что мама с папой меня вылечат и защитят, то в тот период поняла, что родители не всегда смогут мне помочь и от смерти меня не спасут.

– Врач приходил уже? – спросила мама.

– Да.

– Что сказал? Я с ним еще не говорила.

– Все нормально.

– Малышка моя… – Мама наклонилась к моей руке и поцеловала костяшки пальцев.

Я заплакала.

– Что, моя малышка, что? Больно? Врача?

Я покачала головой и отвернулась к окну. Слезы текли по щекам и мочили подушку, нос забился соплями. Мама сидела со мной до тех пор, пока я не уснула.

Даже во сне разум чутко следил за ощущениями в теле. Сон стал некрепким, прерывистым. Секунда за секундой я жила, прислушиваясь к себе и боясь, что вот сейчас, сейчас вновь ощущу ту боль, тот холод, трубку в горле… Конечно, из-за такого настроя выздоровление мое шло крайне медленно.

Мама приходила ко мне каждый день в обед и сидела около кровати. Обычно я всегда спала в это время и вот однажды сквозь сон услышала, как две мои соседки-старушки посмеялись:

– Что ж вы ходите-то? Она вон, спит! Зачем вы тут время просиживаете, какой толк?

Мама им ничего не ответила и все равно продолжила каждый день приходить в обед – единственное время, когда она могла уйти с работы и прийти ко мне. А по выходным она проводила со мной целый день, пока окончание часов посещения не вынуждало ее уйти.

Во время своих визитов мама болтала обо всем на свете, стараясь хоть как-то повеселить меня и растормошить, но, погруженная в свои страхи, собеседником я была ужасным и часто просто кивала, даже не вслушиваясь в ее слова.

Папа был очень занят, управляя спортивным стадионом, поэтому приходил ко мне всегда за полчаса до окончания часов посещения. Он появлялся в палате с неизменной бодрой улыбкой, высокий, сильный, харизматичный. Отвешивал комплименты старушкам соседкам, садился на стул около кровати и обдавал меня запахом своего одеколона. Первый его вопрос неизменно был:

– Болит что-то?

Я качала головой, и тогда он начинал травить байки, чтобы развеселить меня.

А когда я оставалась одна и в палате гасили свет, перед сном в голове жужжали, как надоедливые летние комары, мысли о будущем. Жизнь представлялась долгой, лишенной радостей путешествия (а если приступ случится в другой стране или в месте, которое будет далеко от больницы?), лишенной радости еды («строго-настрого я тебе запрещаю есть что-либо, что не прописано в этом списке, ты поняла меня?»), лишенной беззаботности из-за вечного страха боли и смерти. Ноша казалась невыносимой, и я впадала в истерику, давилась слезами, а потом все-таки засыпала ближе к утру, когда рассветные лучи ненадолго дарили успокоение.

А еще успокоение дарили визиты моего врача Сергея Андреевича. Я долго боялась его, помня ту грубость в ночь операции. А он, подпитывая мой страх, так себя и вел: обрывал на полуслове, осматривал, гаркал на медсестру, давая ей какие-то указания, и уходил. Но, видимо, мой изможденный вид и впалые глаза с мольбой о поддержке все-таки пробили брешь в его заматерелой душе.

Было так. Он в очередной раз рассказывал мне о моей болезни, давал указания и советы, когда я спросила:

– Это еще раз может случиться?

– Может.

– Когда?

– Я тут тебе что, на кофейной гуще гадаю? В любой момент. Абсолютно в любой. Через неделю, через год, черед пять лет или через пятьдесят. А может, и не случится никогда. У всех организм разный. Если будешь следить за питанием и заниматься физической активностью, шансов, что приступ никогда не повторится, больше.

«В любой момент…

В любой…

Вся жизнь с угрозой…

И ничто не защитит…»

Плакать перед Сергеем Андреевичем я себе больше не позволяла, поэтому стиснула челюсти что есть силы и кивнула, глядя на белое одеяло. Вдруг он положил свою большую теплую ладонь на мою руку, сжатую в кулак, и ободряюще пожал. Это длилось мгновение, а потом Сергей Андреевич встал и быстро ушел. Пораженная, я смотрела ему вслед. Он, может, и не догадывался, но то мгновение человеческого участия было равносильно по важности тому, когда он спасал мне жизнь на операционном столе.

Постепенно я начала осознавать, в каком неоплатном долгу перед Сергеем Андреевичем. Если бы он был врачом менее талантливым, то отправил бы меня домой, вколов еще обезболивающего, как фельдшер на скорой. И тогда, на операционном столе… Медсестра сказала, что такие случаи, как у меня, одни из самых сложных, с самым непредсказуемым исходом.

Страх перед Сергеем Андреевичем постепенно сменился чувством благодарности и большого уважения. Я поняла: пока я в больнице рядом с ним, то останусь в живых.

Видимо, ему было искренне жалко меня, потому что с момента, когда он пожал мне руку, он стал говорить со мной бодро, вселяя веру в выздоровление, хотя с другими оставался грубым.

Однажды он вошел в палату не в своей обычной униформе, а в джинсах и свитере, поверх которого был накинут белый халат. Он, как и обычно, расспросил меня о самочувствии, проверил все показатели и ушел.

Я только вечером поняла, что он приходил проведать меня в свой выходной.

Через неделю в больнице меня особенно глубоко поглотил страх снова столкнуться с болью и операцией. Вся жизнь виделась мне темной, как вечер октября, сырой, полной ужаса и тревожного ожидания боли. Слезы не лились, как всегда бывает при настоящем ужасе. Я словно одеревенела. Родители в тот день не пришли ко мне: мама уехала на день в командировку, а папа из-за работы пропустил приемные часы.

В палате нас осталось два человека. И старушка, моя соседка, спала, иногда постанывая во сне.

Середина августа выдалась дождливой и холодной. Небо было затянуто тучами, моросил дождь, а сквозь деревянные окна задувал ветер. В палате было холодно. Тускло светили лампы, отражаясь в окнах.

Вдруг, как всегда быстро, вошел Сергей Андреевич. Скованная страхом, я едва могла открыть рот, чтобы поздороваться с ним, и почти не слышала, о чем он спрашивает меня. Потеряв терпение, он пощелкал пальцами около моего носа, и я вздрогнула.

– В руки себя возьми. Мне надо тебя осмотреть, – сказал он.

Я кивнула и дело пошло быстрее. Сделав записи на планшете около моей кровати, Сергей Андреевич в этот раз не ушел, а внимательно на меня посмотрел и сказал:

– В карты умеешь играть?

Я удивилась.

– Умею, – ответила, – в дурака.

– Жди.

Он вышел из палаты и вернулся минут через десять со старенькой, потрепанной и в некоторых местах пожелтевшей колодой.

– Давай, пока спокойно, сыграем. Раздавай.

Я кивнула и отсчитала по шесть карт каждому, хотя руки еще плохо меня слушались после внутренней истерики.

Сначала я проиграла, потому что тревожные мысли никак не желали отпускать меня, но усилием воли все же заставила себя сосредоточиться на игре, и во второй партии мы сыграли вничью. Иногда в палате мигала тусклая лампочка и постанывала во сне старушка на соседней койке, но мы не обращали внимания на это, молча выкладывая одну карту за другой. Иногда Сергея Андреевича вызывали к пациентам, но нечасто. Дежурство и правда выдалось спокойным. За всю игру я ни разу не улыбнулась, как и за все время, прошедшее с операции, но на душе будто тучи разошлись.

Однако стоило Сергею Андреевичу собрать карты и уйти, как все спокойствие, которое я успела обрести, испарилось. Чувствуя, как в теле появляется уже знакомая нервная дрожь, я укуталась в одеяло и легла, глядя в потолок.

Засыпая, думала о Сергее Андреевиче, о его серьезных умных глазах, и сон мой оказался крепче, чем обычно.

В следующее свое дежурство Сергей Андреевич принес шахматы.

– Я не умею, – сказала я.

– Значит, учись.

Он разложил доску на подоконнике и расставил фигуры, затем подтащил два стула. Укутавшись в одеяло, я устроилась на одном из них. От окна неприятно сквозило, и пальцы мерзли, поэтому после каждого хода я прятала их под одеяло.

Поняла я, как играть, нескоро. Сначала Сергей Андреевич пытался терпеливо объяснять, но скоро вспыльчивость начала брать над ним верх, и он гаркал на меня каждый раз, когда я забывала, как ходит слон или конь.

– Я сейчас уйду, – сказал он, вконец потеряв терпения. – Вернусь через два часа. Чтобы выучила, как ходит каждая фигура, поняла меня?

Я кивнула. Необходимость сосредоточиться на чем-то новом отвлекла меня от чуткого наблюдения за своим состоянием. Погрузившись в правила игры и попробовав разыграть партию сама с собой, я не заметила, как пролетело время. Но Сергей Андреевич так и не зашел. Наверно, какая-то срочная операция. Я оставила шахматы на подоконнике, сделав первый ход, вернулась в кровать и задремала. Посреди ночи проснулась в поту от кошмара и, пытаясь успокоиться, начала обводить глазами палату. Из коридора и от фонарей на улице тускло лился свет, позволяя легко разглядеть все предметы. Большой сугроб на соседней койке, ходящий вверх и вниз, – мирно спящая старушка. Я перевела взгляд на подоконник. Шахматная доска так и стояла, но что-то на ней изменилось. Я осторожно встала с постели, ноги тряслись после пережитого кошмара. Подошла к подоконнику. Так и есть, черная пешка стояла не на исходной позиции! Сергей Андреевич, видимо, заходил. Почувствовав, как ослаб узел в животе, я чуть глубже и спокойнее вдохнула, сделала следующий шаг конем и, вернувшись в кровать, тут же крепко заснула. Так мы и разыгрывали одну партию несколько дней.

А однажды Сергей Андреевич зашел в палату и велел мне идти за ним. Мы спустились к запасному выходу. Сквозь прямоугольник дверного проема виднелись березы и слышался шум листвы.

– Давай иди, – сказал Сергей Андреевич, закуривая.

Я ничего не поняла:

– Куда?

– Гуляй. Движение – жизнь. Тебе вообще надо больше шевелиться.

– Мм… Ладно, а вы?

– А я покурить вышел, пока все спокойно. Иди, иди давай. – Он махнул рукой, отгоняя от меня сигаретный дым. – Не дыши никотином.

– Мне что, просто ходить?

– Можешь просто, можешь быстрым шагом, можешь деревья рассматривать. Главное, чтобы пять кругов по во-о-от этому периметру, – он очертил рукой больничный парк, – навернула.

Так у нас и вошло с ним в привычку. Когда у Сергея Андреевича выдавалась свободная минутка, он заходил за мной, и мы шли на улицу. Сам со мной он никогда не гулял, только курил, иногда говорил с другими врачами, а я наворачивала круги по больничному парку. Меньше пяти кругов сделать было нельзя. Мысли мои все еще были беспокойные и тревожные, я боялась повторной операции, и только бодрый окрик Сергея Андреевича: «Чего ты плетешься, как одноногая. Нормальный шаг держи!» – выдирал меня из сетей собственного мозга и возвращал в реальность. Тогда, чтобы спастись от переживаний, я начинала смотреть на Сергея Андреевича. И однажды заметила, что одна светленькая медсестра часто стояла рядом с ним и как-то по-особенному смеялась. Каждый раз, когда я замечала ее, все мои тревоги тускнели и что-то вроде ярости вспыхивало в груди. С чем было связано это чувство, я себя не спрашивала, но от этого боль в сердце меньше не становилась.

Обычно Сергей Андреевич стоял на крыльце у входа все время, что я гуляла, но иногда он убегал на вызов, и я уже сама, честно держа слово, проходила оговоренное расстояние; иногда к моим прогулкам присоединялась мама, а иногда и Лена. Она тоже забегала ко мне почти каждый день, как и наши мальчики. Но сначала их присутствие и бодрый дух только досаждали и мешали прислушиваться к себе. Зато когда я пошла на поправку, оптимизм и молодость друзей помогали мне набираться сил.