Loe raamatut: «Мой ослепительный миг»

© З. К. Некрутова-Кетько, 2022

© Издательский дом «Дагестан», 2022

Предисловие сына

Тепло дома бабушки Федоры Макаровны и тетечки Катечки, мудрость дедов Ивана Пантелеевича и Никиты Фёдоровича, всей родни незабываемы. Счастье, охватившее меня по приезде в Челябинск, когда мой родной отец вернулся из Германии и наша семья стала жить вместе, осталось в душе надолго, на всю жизнь. Волнение возникает вновь, стоит только заехать в Волчиху (Алтайский край) или появиться на АМЗ (район в Челябинске), а также в 95-м военном городке (Екатеринбург) и на Черемшанке (Свердловская область) – в тех местах, что связаны с моей мамой. И пусть эти ощущения не будут непонятными или обидными для тех, кто их не испытал. Поверьте: если это так, то мне больно за вас и больнее, чем вам – тем, кто этого недополучил, именно потому, что этих переживаний у вас нет.

Мама рассказывала мне, сестре, моим двоюродным братьям и двоюродной сестре Вере о предках, об истории, о войне, о труде и подвигах товарищей. О себе говорила меньше: и то, что она воевала за брата и за Родину, и то, что делала – это за них, а не для геройства…

Апрель 2003 года. Я помогаю принимать экзамен по истории Отечества у абитуриентов военного института:

– Какой у вас вопрос?

– Послевоенное время.

– Какой войны, кто воевал, когда закончилась?

– Второй мировой. Закончилась в 1904 году, а воевали японцы…

– А когда была Великая Отечественная война?

– В XIX… с французами…

– Хорошо, а когда родилась ваша мама?

– Где-то в 1964 или 1965 году…

Больше вопросов у меня к этому мальчику не было…

Жизнь моей мамы, конечно, неординарна. Война, подвиги – это показательно и замечательно. Но я хотел бы, чтобы в ее судьбе читатели, особенно юные, увидели жизнь женщины, матери, бабушки и уже прабабушки, которая жила, училась, трудилась, воевала во имя жизни…

Чтобы и они в своих отцах и матерях увидели то, что видно в каждом деятельном человеке – вечность, бессмертие, продолжающееся в потомках. Другого бессмертия нет, кроме как в связи поколений. Если плохо помнят о тебе – это ад; если не помнят вообще – забвение, смерть. Понимание этого важнее всего!..

Это писалось 15 лет назад. В этом 2022 году маме 100 лет. Внук ее, Миша, настоял, а я согласился подготовить к переизданию воспоминания мамы, дополнив их тем, что сократил или не смог поместить в свой сборник уважаемый Юрий Игнатьевич Мухин.

Важно это и потому, что родилось ощущение недоговоренности, усиленное зачастую спекулятивным отношением к великим и трагическим свершениям людей Страны Советов со стороны некоторых современных информационных и политических властителей. Не время было героическим, а люди были героями, ибо по делам человеческим и их мотивам следует определять эпоху.

Смотрю современные фильмы про войну, и такая жалость к актрисам или к их героиням: тонюсенькие (примерные модели людей), в юбочках, с прическами и в макияже изображают бойцов. Имею ли право так писать? Имею. Моя мама четыре года с перерывом по тяжелому ранению воевала санинструктором, потом снайпером, после ранения – радисткой. Всю войну, до мая 1945-го, проходила в брюках, с короткой стрижкой, была крепко сложена, до 84 лет ходила на рыбалку и за грибами. Была библиотекарем, директором дома культуры, директором кинотеатра, а уже в пожилом возрасте заведовала базой отдыха, держала корову и другую живность.

Я пишу это против лжи, во имя правды моей Родины.

Во имя чего жили бабушки и дедушки…

Сергей КЕТЬКО

Предисловие внука

Часть своих воспоминаний в виде послания внукам и правнукам моя бабушка, Зоя Кузьминична Кетько (Некрутова), записала на диктофон чуть меньше чем за два года до своей смерти – в феврале 2010 года. Инициатива была моя, но записывала бабушка самостоятельно, без чьей-либо помощи – ей так, один на один с диктофоном, было комфортней. Получилось более двух часов. Эта запись была передана всем внукам и правнукам после ее смерти – в январе 2012 года.

И вот спустя 10 лет, в 2020 году, после обсуждения со своим отцом Кетько Сергеем Михайловичем (сыном бабушки) и внуками Зои Кузьминичны я все-таки решился запись перевести на бумагу и сделать публичной. Все остальные мои дружные родственники не возражали.

Эти воспоминания были опубликованы 2 июля 2020 года на сайте «Комсомольской правды» (за что большая признательность и благодарность Р. В. Карманову и В. Н. Сунгоркину). Публикация вызвала интерес читателей и я уговорил отца издать расширенную версию воспоминаний моей любимой бабушки.

Михаил КЕТЬКО

Посвящаю я свое повествование дорогим моим внукам – Анечке, Юрочке, Мишеньке, Олечке и Улечке, своим правнукам Сашеньке, Никите, Владику, Ванечке, Мишутке, Вероничке, Матвею, Глебу и, может быть, еще будущим моим правнукам.

Зоя НЕКРУТОВА КЕТЬКО

Мой род

Я жизнь прожила, она была очень разнообразной – были и счастливые дни, были и страшные дни. Много всего пришлось пережить. Мое рождение совпало с Днем Советской Армии – родилась я 23 февраля 1922 года. И вот сейчас мне исполняется 88 лет. Кто знает, буду я дальше жить или нет, но я хотела бы, чтобы мои внуки и правнуки знали, что я с самого детства не была равнодушной ко всему происходящему.

Детство мое прошло во время становления советской власти в селе Волчиха Алтайского края, на берегу моря. Да, моря, но древнего и ушедшего миллион лет назад. Остались пески, речка, солончаки и красивые ленточные боры. Заселялась Волчиха давно, еще с позапрошлого века. Село большое, и при советской власти оно стало рабочим поселком и районным центром. Вспоминая свое детство, я вспоминаю, как не было электричества, как пряла моя мама. Братик Лёня щипал щепочки для освещения, они горели, и при их свете мама пряла. Оттуда и песня была: «Догорай, моя лучинушка, догорю с тобой и я». Я видела, как родилась советская власть, как начали беспокоиться о людях, о народе, который проживал до этого в нищете и глухоте.

Наша деревня уже в первые советские годы с каждым днем становилась все лучше и лучше. Начали по одному литру выдавать керосин для ламп – его давали мало, и мы его берегли. Затем стали электричество подключать – сначала по три часа в сутки, потом все больше и больше. Потом начали радио проводить – всем провели за государственный счет. С каждым днем мы жили все лучше и лучше.

Все люди воспряли, и все поверили в советскую власть, в народную власть. До 1937 года мы очень бедно жили, были неурожайные годы, да и труд был не достаточно организован.

Потом в 1938–1939 годах и позже начались уже хорошие урожаи, всем колхозникам за труд, по трудодням (форма учета вклада в общий труд. – МК) раздавали зерно, и жизнь стала лучше.

Мама моя, Федора Марковна (девичья фамилия Морозова), была необыкновенная оптимистка, веселая, смелая. Она много рассказывала о себе, и я восхищалась ею. Ее предки переехали на Алтай из центральной России еще в начале XIX века.

Моя мама Федора Марковна с внуками Аней и Серёжей

Через дорогу от нашего дома было кладбище, где прошел страшный бой наших партизан с колчаковцами. Мама ночью выносила раненых к себе домой в подпол, отварами трав промывала раны и перевязывала. Одним из них был партизан Чуев Григорий, муж маминой сестры. Спина и лицо его были изрублены шашками. Мама прилепила, как смогла, разрубленный нос, наложила листья подорожника и забинтовала. А как только беляки ушли, позвала единственного на всю округу медика, фельдшера Мочалова, который всех лечил: мог и зуб удалить, и роды принять. Он оставил о себе добрую память. Но нос у дяди Григория прирос криво – так, как прилепила его моя мама, и дядя потешался над ней (и над собой), мол, что же ты, Марковна, испортила всю мою красоту, прощаю лишь по случаю, что уже женат на твоей сестре.

До революции дядя Григорий работал на золотых приисках в районе Златоуста Челябинского уезда, где подружился с моим будущим отцом, Некрутовым Кузьмой Филипповичем. Он был уральским рабочим, городским человеком, не приспособленным к сельскому труду. И когда он приехал на Алтай с дядей Григорием, посватался к моей маме, женился, то все решения по сельскому хозяйству пришлось брать на себя маме. Он ремесленничал, умело рыл колодцы – колодец, который он вырыл для нашего дома, прослужил целый век. Он же был золотоискателем, привез немного золота, маме подарил тяжелые сережки в виде капель, которые она в годы войны сдала в Фонд обороны, другое золото пропало во время пожара, который устроила моя сестра Мария еще до моего дня рождения. Родилось у отца и мамы семеро детей, трое из них умерло. До зрелого возраста дожили только старшая сестра Екатерина, брат Алексей, сестра Мария и я – Зоя, младшая. Отец умер от брюшного тифа, когда мне был всего годик. Мама волевая, трудолюбивая, в голодный год променяла обручальное кольцо на продукты питания, и мы все выжили.

Через год в нашу семью пришел мужчина на 20 лет старше мамы, расставшись со своей бездетной женой («старушкой», как мы ее звали), но он не оставил ее без заботы, и я ходила к ней в гости, как к родне.

Он же, Иван Пантелеевич Гриднев, стал мне родным человеком, и я верила, до получения документов по окончании семилетки, что он мне родной отец.

Отец Иван Пантелеевич Гриднев с моим сыном Серёжей. 1951 г.

Я была очень огорчена, что я не Гриднева, а Некрутова. Он же для меня остался идеалом, ведь воспитывал он меня, приучал ко всему хорошему, почти не ругался. Сердился, когда поминали черта; самыми резкими выражениями были: «яхни тебя», «якорь тебе», «ясное небо», и все.

Вот что рассказал однажды про свою молодость отец:

«Жил я в Усть-Волчихе, делал для людей балалайки, другие музыкальные инструменты и многое другое. Молод был, как и все, ходил до свадьбы без штанов в длинной холщовой рубахе. И вот пришли в мастерскую мать с отцом, увели меня в дом, надели штаны, подпоясали и повели к девушке, которую я не видел никогда, сватать. Так мы и прожили не по любви и не родили детей…».

Он побывал на Дальнем Востоке и очень хвалил тот край. Мастер на все руки, он построил нам хороший дом (пятистенок), который простоял до конца XX века, мебель, сделал мне коньки, гитару, с которой я ходила в школьный струнный оркестр. Корове сделал ярмо, и мы на ней ездили с ним на сенокос и на рыбалку. Было у него и ружье – берданка. Лодку для рыбалки он сделал тоже сам, сплел сети. Катал пимы. Знал, где брать грибы и ягоды в лесу, другие съедобные и лечебные растения. Учил ориентироваться на местности, искать воду, разводить костры, доить корову, варить кашу прямо в лесу. С тех пор я люблю лес.

Со всей округи везли ему муку-крупчатку – даже из Семипалатинска, Славгорода, других мест Алтая и Казахстана, и он, умелый хлебопек, делал крендели и сушки в печи. Трудно представить дело, которое он не мог бы делать или освоить. Я была всегда с ним рядом и все запоминала, как и что делается. Это великая истина – ребенка нужно воспитывать своим примером через обучение труду с самого раннего детства. Никогда не надо отталкивать ребенка от себя, когда он интересуется тем, что вы делаете.

Старшая сестра Катя, 1908 года рождения, работала в колхозе «Новый путь» няней в яслях, потом окончила курсы материнства и младенчества в Новосибирске. По их окончании работала заведующей дошкольными учреждениями всю свою жизнь, только во время войны с 1941 по 1945 годы была инструктором в райкоме ВКП(б).

Мой брат Алексей, 1910 года рождения, никак не хотел учиться, окончил только четыре класса, но страстно любил лошадей. Как рассказывала мама, пойдет в школу, а сам завернет в нашу конюшню, сядет неприметный в уголок и глядит на лошадь. Когда образовались колхозы, стал конюхом, чтобы быть рядом с любимицей, которую отдали в колхоз. Позже, когда нашу лошадь по возрасту передали из колхоза в школу, он перешел конюхом в школу. В 1935 году женился, в 1936 году родился у него сын Виталий, в 1938 – Владимир, в 1940 – дочь Вера. Воевал в Финскую войну. Когда вернулся с нее, много рассказывал, больше всего меня поразило и чему я не поверила, что приходилось спать на снегу. Только когда сама научилась этому и многому другому в солдатском деле, тогда и поверила. Алексей добровольно пошел в 1941 году на фронт и пропал без вести, мама с папашей взяли на себя всю тяжесть заботы о его семье. Жена его Шура работала уборщицей и не смогла бы прокормить, одеть и обуть троих детей. Помогала в этом и моя сестра Катя.

Семья была дружной, воспитанной. Кто тогда говорил о гуманизме и правах человека? Наверно, не говорили, потому что гуманизм реально жил в душах людей, общинных по своему мировоззрению. Говорят всегда о том, чего у самого не хватает. И права тогда брали себе те люди, которые соответствовали своим обязательствам.

Катя, я и Мария

Сестра Мария, 1916 года рождения, окончив в Волчихе школу крестьянской молодежи, по направлению колхоза поступила в медицинский институт в Омске. Там же вышла замуж за черкеса Джабраила Муратханова, которого мы звали не иначе, как Женя. Это был очень добрый и порядочный человек, работал киномехаником. Мария уехала с мужем в Алма-Ату, а потом в Кисловодск, там у них вырос сын Геннадий.

Я же в семье была самой маленькой, все меня так или иначе баловали. Росла я своенравной девчонкой. Однажды родители собрались в гости к родным папаши Ивана Пантелеевича в Усть-Волчиху. А он мне купил новое платье, и мне хотелось поехать с ними, но родители меня оставляли дома, так я побежала за ними.

А когда они начали гнать меня и сказали, что заберут мое красивое платье, я сняла то платье и бросила его в пыль и продолжила бежать за ними. Тогда они смирились с моим капризом.

Такая я и осталась – настойчивая и отчаянная.

Маленькую меня особенно баловал брат, который каждый вечер со мной занимался физкультурой (если это можно назвать так). Изгибал меня всячески, я, лежа, могла загнуть ноги за голову, сделать мостик, стоять на руках, и в школе, когда делали пирамиды, на моем животе стояли другие дети с флажками. Нам ничего не стоило бегать по зимним улицам босиком, и вроде не болели. Характер и у меня, и у брата был настойчивый, всегда добивались своего. Это оказалось в моей жизни нелишним.

В эти же годы или чуть старше я умудрилась сходить в школу с инспекцией успеваемости моей сестры Марии. Зашла в класс, учитель спрашивает: «Что, девочка, тебе? Учиться пришла?»

«Нет, – отвечаю, – я пришла спросить о том, как наша Манька у чится».

Жили не так, как сейчас. Керосин привозили, но не всегда давали всем, только членам потребкооперации понемногу. Чаще мой брат щипал лучину, и в этом свете мама пряла пряжу. Потом уже стали давать электрический свет на 2–3 часа по вечерам. Потом добавили еще час, потом еще час… Затем и радио провели. Вот тут народ воспрянул, даже тот, кто не верил советской власти, убедился, что эта власть – для людей. Но были те, кто по своему характеру или по своему интересу вредили хорошим делам. Репрессированный в те годы – сейчас герой. И он, и его дети получают больше привилегий, чем дети моего брата, погибшего в войну.

А они – дети и внуки тех кулаков и подкулачников, что явно мешали строительству социализма, подъему качества жизни и культуры народа, – прятались от призыва. А ведь и так они получили образование, жили как все, а кое-кто, как началась война, перебегали к немцам, пользуясь прошлым дедов и отцов. Я это доподлинно знаю.

Вот один пример.

В соседях у нас жили Лопины. Отец был председателем коммуны, а потом колхоза «Новый путь», считался партизаном гражданской войны. А моя мама говорила, что он не воевал, а, пользуясь своим положением, растащил добро купца Чернова, который держал большой магазин (здание и сейчас цело), склады кирпичные.

Итак, Лопин был председатель, Чупахин – заместитель, а Кощин, наш зять, счетоводом. Они вели двойную бухгалтерию. Так, они не все трудодни засчитывали при выдаче. Моей сестре Марии, когда она работала в колхозе, учитывали лишь 50 % трудодней. Вот эту тройку и осудили как врагов народа, репрессировали. Мне было тогда лет 14–15, а Зоя Лопина была и осталась мне подружкой.

Зимой я пришла к ней, она сидела на печи, и я залезла туда же. Зоя мне рассказала, что ночью приходили нквдешники, описали все и скоро должны приехать забирать. А в горнице сложены: посуда-хрусталь, синяя посуда (потом узнала, что это «кобальт»), шубы дорогие, шапки, овчинные шубы, большие рулоны ткани и т. д. Приехало много подвод, розвальни, а из завозни стали грузить мешки с мукой и еще с чем-то, не знаю, еще квадратные куски мороженого мяса, сала, пакеты масла и т. д. Вот так они жили, от государства прятали, а люди недополучали по трудодням. А сейчас такие и их дети с пеной у рта кричат о ГУЛАГе.

Да если бы не очистили перед войной страну от этих подонков, мы не только не победили бы, а просто бы перемерли. А страна уже тогда перестала бы быть великой державой, а стала бы, как сейчас – распроданной и расчлененной усилиями бухариных, зиновьевых, предков горбачевых, ельциных, шапошниковых и иже с ними хакамад. Спасибо тов. Сталину!

И я продолжала расти, развиваться, понимать, «что такое хорошо и что такое плохо». Вступила в пионеры. Правда, отцу не нравилось, что я ношу пионерский галстук, ведь и он, и мама были искренне верующими. Потом стала комсомолкой.

Я – учительница с подругой Лёлей. 1940 г.

И вот о религиозной духовности. Сейчас говорят, что революция 1917 года уничтожала и закрывала церкви. Неправда! У нас была хорошая церковь, и я маленькой, и потом, став взрослее, ходила в нее, мне нравилось смотреть на вышивки и оклады вокруг икон. Выпрашивала у родителей нитки и старалась воспроизвести всю эту красоту, брала кисточку и краски и украшала ставни, двери. Я очень рано начала  вышивать, рисовать и вязать. Мне отец сделал маленькую прялку, и я была в восторге, стараясь вместе с мамой прясть, не всегда получалось, но я старалась. Мама посещала церковь, и я с ней. А отец был против попов. Говорил маме: «Бог везде, молись, исполняй добрые дела, он все зачтет, но деньги, которые я потом зарабатываю, носить долгогривому пьянице-попу не смей!» Сам он верил в бога, молился дома до обеда и после. Меня учил «Отче наш…», «Сею, сею, просеваю, с новым годом поздравляю!». Приход в церкви стал уменьшаться, поп бросил церковь. Здание было просторное, и сделали в нем столовую. Духовность – в добрых деяниях. В 1940 году я училась в 9 классе. С первого класса мы дружили с одноклассницей Раей Русаковой. В то время не хватало ни медработников, ни учителей. В конце учебного года приезжали из Рубцовска (90 км от Волчихи) агитаторы и приглашали туда на курсы учителей и медсестер.

На учителя начальных классов нужно было учиться три месяца, на медсестру дольше. Я записалась на курсы учительниц, Рая – медсестер. Я окончила курсы и стала учить людей, даже старше себя, грамоте в начальных классах в соседней деревне, в Новокормихе. Тогда среди учителей был такой клич (призыв. – МК) – учить также грамоте родителей учеников, ведь безграмотные были поголовно, и мы, все учителя, ходили по дворам и обучали грамоте. Такое было у нас задание. Мы понимали, что люди должны быть грамотными, уметь читать и писать, чтобы слушали радио и могли все знать. Сейчас количество клубов и кинотеатров, школ и медицинских учреждений все меньше, но все больше церквей и питейных заведений. Вот уж духовность.

Война

В начале летних каникул 1941 года мы с мамой поехали в Алма-Ату к моей сестре Марии. Жили там и другие родственники, звали их мы Морозы. Летом всякий город красив, но Алма-Ата – особенно. В любую жару там прохлада от гор, арыков, фруктовых деревьев, цветы необыкновенной красоты благоухают. Прекрасный город, и много русских, а казахи добры к гостям, да и вообще казахи народ очень дружелюбный.

22 июня 1941 года утром сестра пригласила меня в центральный городской парк поразвлекаться, а мама в это время приболела и лежала в больнице. Мы поехали трамваем. Приехали в этот чудесный уголок города. Все для меня было необыкновенным, я впервые в жизни видела большие горы, обилие цветов, причудливые деревья, необыкновенных животных и птиц. И вот мы заметили, что музыка, не теперешняя какофония, а мелодичная, очень гармонировавшая с природным благолепием, стихла, мы прошли по аллее и увидели толпу людей у столба с репродуктором. Стали слушать… «Война!». И люди, ранее выглядевшие счастливыми, веселыми, стали строгими, посерели и толпой пошли к выходу. Мы тоже пошли за толпой молча, только ишаки, нарушив всеобщую тишину, вдруг заревели в один голос «и-а, и-а!», было 16 часов, их время…

Пошли к маме, ей мы не хотели говорить о войне, но она уже знала. Стала проситься домой в Волчиху, где был ее сын и трое его малых детей. Она ведь знала, что отсиживаться в тылу он не будет, хоть и повоевал уже в Финскую кампанию. Через неделю мы с мамой поехали в Волчиху, но брат Алеша уже ушел на фронт добровольцем в первые дни. Потом из-под Москвы написал маме письмо, врезались в память слова: «Мама, береги моих детей». Был ему 31 год, детям 5, 3 и 1 год. Наши родители и старшая сестра взяли на себя весь груз, помогал воспитывать детей и сын старшей сестры Кощин Вася, 1928 года рождения, возил их на санках в ясли и обратно.

По приезде из Алма-Аты меня взяли на работу в районо инспектором политпросветработы. Здание находилось рядом с домом культуры.

Весна 1942 года.

За мной зашла секретарь райкома комсомола Завгородняя Матрёна Емельяновна, и мы вместе пошли в клуб, а в клубе заседала комиссия военкомата, шел набор девушек, которые окончили курсы медицинских сестер, в армию. Одна из девушек не хотела идти и плакала. Я попросила военкома взять меня вместо нее, а он мне:

– Ты же не окончила курсы сандружины.

– Я смогу! Перевязать, вытащить с поля боя раненого, да и подруга моя здесь, Рая Русакова, она мне поможет, умоляю, возьмите.

– Пиши заявление, – сказал военком, – а секретарь райкома пусть заверит.

Написала заявление, что хочу на фронт, помогать в защите Родины. Итак, меня зачислили, и завтра утром сбор у военкомата. Я на крыльях вылетела из клуба, по дороге встретилась сестра Катя, я ей сообщила новость:

– Катя, я пойду на фронт, я записалась на комиссии.

– Ты с ума сошла! – услышала я от сестры. – У брата дети остались, надо поднимать их как-то…

– Я комсомолка, а ты коммунист и не имеешь права так говорить, по-твоему, весь народ сходит с ума – идет защищать Родину?

– А как же мама? – спрашивает сестра.

– Я ей скажу, что еду на военный завод.

Так и заключили договор-заговор и уговорили маму.

В этот вечер у Раи Русаковой была истоплена баня, и мы мылись, и с нами мылись две девушки, которые шли на фронт уже вторично, после ранения, и рассказывали фронтовые страсти, как они были ранены, а у меня в глубине зародилось и окрепло: «Вы же живые остались, не всех же убивают, и мы выживем».

Вот уже утро, 12 марта, днем хорошо подтаивало, а с утра подморозило. Мы явились. Пришли и родные: меня провожали мама и сестра. Собрались все. Военком сказал напутственное слово, пожелал возвращения с победой, моя мама здесь поняла, на какой я завод еду – на фронт. Но все равно благословила меня.

Подъехал на розвальнях дядя Федя, детдомовский конюх, сложили мы свои пожитки в сани и пошли за повозкой, лошадка одна, а нас много: Рая Русакова, Ира Морозова, Надя Лог, Лиза Земенкина и другие с нами. Путь лежал на станцию Кулунда через Ключи (районное село). Идти было тяжело, а поэтому по очереди все же садились и на сани. Так добрались до Ключей, сани поменяли на телегу, к нам присоединились Зоя Немцова, Тамара Несина и еще несколько девушек. Забыла фамилии.

Добрались до Кулунды. Здесь на вокзале нас распределили прямо по полкам, стоявших на разных станциях, а некоторых в Славгород, там был штаб нашей 312-й стрелковой сибирской дивизии и санитарный батальон. Мы с Раей, Тамарой, Ирой, Лизой, Надей и другими девушками попали в 1083-й стрелковый полк. Прибыли на станцию Бурла (почти 300 км от Волчихи), где находился этот полк, поселили нас в какой-то избе, мы поспали, на второй день нас переодели в военное обмундирование, а наши гражданские вещи посылкой отправили домой. К нам присоединились еще девочки: Валя Быкова, Маша Саблина, Клава Кряжева.

Пришел комиссар полка Носенко Емельян Иванович. «Душа полка» – так звали его солдаты, и он стал нашим советчиком и заступником. Вначале построил, познакомился, объяснил ситуацию и предназначение санинструктора роты, батальона, где расположены они по отношению к врагу. Прямо было сказано, что будем участвовать в боях, а поэтому сказал он: «Прошу вас, – сначала подумайте и сделайте шаг вперед, кто хочет в роту?» Я сорвалась первой, за мной Рая, Ира, Тамара и все остальные, никто не струсил. Отобрали тех, кто покрепче для роты, остальных распределили в санитарные батальоны. С Раей мы были разлучены, отправлены в разные роты, но часто виделись. Я солдат, она как медсестра – сержант. Солдатам платили, как помню, 10 рублей (на базаре это стоимость одного яйца), ей, наверное, намного больше, так как она постоянно деньгами делилась, а есть хотелось все время.

Закончили формирование в июне, погрузились в эшелоны и поехали в село Данилово Ярославской области, поселили нас в какой-то дом. Приехал комиссар Носенко на красивом белом коне, а я с детства люблю лошадей, от брата это. И осмелилась попросить проехать на коне, он разрешил. Я, затаив дыхание, проскакала на этом красавце, да за деревню, а там галопом, высота блаженства… И потом, как только приезжал он к нам, хитро улыбался и говорил: «Что, еще покататься?» Я молча кивала. И опять несколько минут на коне – это было что-то…

Однажды у меня распух палец на ноге, его разрезали, перебинтовали, нашли какую-то галошу, и так я и сидела, старшина же назначил меня дневальной. Ходить я не могу, а девчонки собрались к уже знакомым парням. Они меня уговорили отпустить их на свидания, назвав места, где будут сидеть, чтобы я могла их предупредить, если придет проверка. И вот сижу я на крылечке, дневалю со своей больной ногой – не дневалю, а прямо дремлю-ночую, и над ухом дежурный как заорет:

– Дневальный где?!

– Я – дневальный!

– Какой ты, мать твою, дневальный?! Где личный состав?

Девчонки были недалеко и быстро начали сбегаться, он их построил и давай ругать таки-и-и-ими словами. А меня – на гауптвахту. Гауптвахта – комната при штабе. И вот через дверь я слышу, как комиссар отчитывает этого дежурного за его нехорошие слова: «Да как вы могли девочкам говорить такие слова?! Они ведь только что от маминой сиськи, они таких слов, что вы наговорили, и не понимают еще. Не могу приказать вам извиниться, но ваша совесть должна этот приказ вам дать. А дневальную сам отпусти. Мне не положено, я не арестовывал». Так я побывала первый раз на гауптвахте¹. Что ж, солдат есть солдат.

Затем мы прибыли на окраину города Солнечногорска, он рядом с Москвой и был только что освобожден от немцев. Мы должны были сменить пехоту, побывавшую в боях. Они выходили из боя в основном раненые, тяжело было смотреть на них. А еще трупы немцев, уже разлагаются, вонище. Я тронула прутом один, он и развалился, а оттуда черви, кошмар. В бой мы еще не вступили тогда.

Еще меня удивило, что вокруг Москвы деревни с банями, которые топятся по-черному, и есть дома вообще без бань: и парятся, и моются прямо в русской печке (село Данилово). Крыльцо дома под навесом вместе с коровником, а сами жители с крыльца оправлялись. Для нас, сибиряков, это было дико и неприятно. У нас баньки беленькие, скобленые, а туалеты, хоть и на улице, да в отдалении от жилья, как и коровники. А мы-то думали, раз Москва, то… Не представляли, что может здесь быть такая беднота. Затем нас отправили на Калининский фронт, в бой не вступили, отправили на смоленское направление, благо, ноги ходили. А были такие марши, что идем почти сутки, да в основном ночью, спать охота, невмоготу. Переходы, марш-броски по 30–50 километров в сутки, не по асфальту, привалы небольшие по 30–40 минут. И научились спать даже на ходу, правда, для этого нужно, чтобы один спал, а другой его держал, а то иногда идем и смотрим – выходит солдат из строя и пошел-пошел в сторону, в поле, в никуда. Это значит, он уснул, и никто этого не заметил.

Я шла все время с Клавой Кряжевой, она старше была на 4 года и все время меня опекала. Шли дожди, только днем на привалах жгли костры и подогревали мокрую одежду, высыхать она не успевала, ну, мы у костра и не сушились, а спали. Просыпаешься от того, что горячо и нога сжата сапогом, который съежился от тепла, да и шинель прожжена.

Фронтовая подруга Клава Кряжева (Шиляева)

А тут подъем, снова идем, идем, вот солнышко вышло, деревня, нам разрешили побывать в избах, обсушиться и поспать: рай, все с себя развесили на заборе, а хозяйка одела нас в свою одежду. Мы с Клавой залезли на русскую печь и утонули в блаженстве, в сухом и теплом месте выспались. Опять подъем, опять в поход, и ночью где-то идем по болоту. Объявили привал. Привал среди кочек. Мы с Клавой стянули до земли несколько мелких березок за верхушки, на них одну шинель под себя, с головой сверху – другую, надышали и уснули, а березки наши прогнулись, подломились, и мы оказались в воде. Опять мокрые. Ночь, холодно, отжали то, что называлось шинелями, оделись и как раз приказ: «Шагом марш!». Вышли из болота на рассвете, идем по лесной дороге и выходим лесом к городу и железнодорожной станции Карманово Смоленской области.