В полночных звёздах правды нет. Избранное

© Фельдман Е. Д., перевод на русский язык, составление, 2021

© Издание на русском языке. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2022

От переводчика

Редьярд Киплинг (1865–1936) – великий английский поэт и прозаик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1907 г.

Широкой публике известен как автор повести для детей «Маугли».

Для «продвинутой» публики – это поэт, воспевший Британскую империю.

Для меня Киплинг – любимый поэт, способный делать поэзию из любого материала, – из солдатской портянки, из библейской легенды, из пароходного винта.

Люблю поэзию, придвинутую к жизни вплотную.

Потому рыдаю от Пастернака и совершенно дурею от Высоцкого.

Потому счастлив, что нашёл себя в Киплинге, который берёт жизнь целиком, как есть, не деля её на высокую и низкую.

Насчёт «империализма» Киплинга: было дело.

Но Киплинг слишком велик, чтобы вместиться в какой-либо «-изм» без остатка.

Прочтите стихи – убедитесь сами.

Биографию поэта можно найти в учебниках и справочниках, но лучшая биография – в его стихах.

Стихи – перед Вами.

Счастливый путь!

Надеюсь, пройдя его до конца, Вы не почувствуете ни скуки, ни усталости.

Евгений Фельдман

Вступление к «Департаментским Песенкам» 1885

 
Я с вами не однажды разделил
И хлеб, и соль, и воду, и вино,
И с вами с каждым, люди, не однажды
И жил, и умирал я заодно.
 
 
Хотя бы раз не отозвался я
На вашу радость? – спрашиваю вас.
В беде, в несчастье – в искреннем участье
Отказывал ли вам – хотя бы раз?
 
 
Я в шуточной манере описал
Сегодняшние наши времена.
Вы, в эту шутку вчитываясь чутко,
Поймёте, какова её цена.
 

1885

Общие итоги

 
Унаследовав изъяны
Предка-полуобезьяны,
Мы их сохранили, как святыни.
Тот, чей лук верней дырявил,
Брата к праотцам отправил.
Так мы поступаем и доныне.
 
 
Предок наш возвёл в обычай
Приходить с чужой добычей.
Наша наглость – тоже без границы.
Крал чужие лодки предок
И, скончавшись, напоследок
Водворялся в лучшие гробницы.
 
 
Кость покрыл резьбою кто-то.
Гость украл его работу
И принёс вождю её в подарок.
Вора приняли с улыбкой,
И с тех пор народец гибкий
Делает карьеру без помарок.
Не был Сфинкс ещё изваян,
Но от центра до окраин
Фаворит уж был всему хозяин!
 
 
У Хеопса-фараона
Спёр подрядчик миллионы
И секрет во время óно
Заложил в основу пирамиды.
А Иосиф? В год невзгоды
Фараонские доходы
Приумножил он, народу
Уготовив рабскую планиду.
 
 
Этой песней безыскусной
Подвожу итог я грустный –
Неизменна кривда в человеке:
Согрешив первоначально,
Он грешит официально
И в грехе пребудет он вовеки!
 

Штабная история

 
Эта песня стара, как холмы и ручьи,
Как свет и как темнота,
И ещё эта песня стара, как мои
Неоплаченные счета.
 

 
Субъект по фамилии Джéнкинз,
по имени Артаксéркс
Был в армейской конторе,
так сказать, мелкий клерк-с.
Но субъект по фамилии Джéнкинз,
сия канцелярская тля,
Был замечательный тенор
и брал даже верхнее «ля».
 
 
В пивную сбегáл со службы
(благо – недалеко).
На стрельбах во время учений
пули слал «в молоко».
Честь отдавал – умора,
прямо – цирк шапито.
И всё-таки этот Дженкинз
мозгой шевелил, как никто.
 
 
Два месяца был он в Си́мле.
(Дело было весной.)
Под гималайским кедром
он спелся с дамой одной.
Корнéлией Агриппи́ной
звали её. Она
Тонкой слыла музыкантшей.
(Талия – как у слона!)
 
 
Она управляла мужем,
а тот управлял Депар –
таментом, где Корнелии
Дженкинз явил свой дар.
Длились до самой осени
эти спевки с весны.
Оплачивались концерты
за счёт индийской Казны.
 
 
Корнелия пела, а Дженкинз
хвалил её: «о-ла-лá!»
Был Дженкинз фальшив, как ноты
те, что она брала.
Апрель пролетел, и дама
сказала мужу: «Хочу,
Чтоб Дженкинз остался в Симле.
Ты слышишь? Я не шучу!»
 
 
И Дженкинз прежней службе
послал прощальный привет.
В Симле ему доверили
ответственный табурет.
Дали читать каталоги,
и, чтобы не заскучал,
Ему оклад положили
вдвое больше, чем он получал.
 
 
Нынче, после обеда,
коротая долгий досуг,
Он воет за фортепьяно,
как свора голодных сук.
Взлетев при помощи дамы,
теперь напоётся всласть.
Ещё бы! В индийском штате
теперь он – Сила и Власть!
 

Легенда министерства иностранных дел

 
Я расскажу вам, почему Раджа
Налёг на «симпкин»^[1] глупо и нелепо,
Ничем былым уже не дорожа.
Правительство, что действовало слепо,
Конечно же, прекрасно. Слепота –
Его второстепенная черта!
 

 
Князь-владыка Колазая
орден захотел в петлицу.
Он тюрьму возвёл для края
и прекрасную больницу.
А потом для влаги свежей
он построил водостоки.
И решил народ-невежа,
что рехнулся он жестоко.
 
 
Только клерки англичане
оценили измененья,
Предложив радже – старанье,
эрудицию, уменье.
Толковали пылко, много
о прекрасных перспективах,
И железная дорога
в планах грезилась ретивых.
 
 
Все таможенные сборы
князь скостил наполовину.
Он чиновничьи раздоры
подавил с отвагой львиной.
Стал ценить за прилежанье
и за сметливость – и следом
Он уменьшил содержанье
генералам-дармоедам.
 
 
И со злобой, но с оглядкой
стали жить в кругах чиновных.
За поборы и за взятки
князь велел казнить виновных.
Так расправился владыка
с прежним бытом Колазая,
И награды превеликой
стал он ждать к исходу мая.
 
 
Май настал, и рассчиталась
с князем щедрая Европа,
И звезда ему досталась –
«ЖОлотая антилоПА».
Что владыка сделал дале,
колазайцы и доныне
Не расскажут без печали,
не расскажут без унынья.
 
 
Князь без долгих разговоров
сбор таможенный удвоил
И продажных крючкотворов
впредь уже не беспокоил.
Вновь поборы без границы,
водостоки в запустенье,
И вчерашняя больница
стала собственною тенью.
 
 
Князь-владыка, как бывало,
щедро отсыпает злато,
Дармоеда генерала
ублажая, как когда-то.
Князь-владыка Колазая
«симпкин» пьёт и видит счастье
В том, чтоб жить, не помышляя
о награде высшей власти!
 

Нравственный кодекс

 
Чтоб вы правдивой не сочли
Историю мою,
Скажу вам честно: это всё –
Заведомая ложь.
 

 
Жену оставил юный Джонс,
едва успев жениться.
Хуррýмский край позвал его,
афганская граница.
Джонс гелиографи́стом был.^[2]
Супругу до разлуки
Он связи выучил, начав
с азов своей науки.
 
 
И ум его к её красе
летел не наудачу:
Сам Аполлóн курировал
приём и передачу.
С утра до вечера с горы
сигналил Джонс приветы,
К которым присовокуплял
разумные советы.
 
 
Сигналил он: опасна лесть
армейской молодёжи
И генералов, что, увы,
сластолюбивы тоже,
Из коих слаще всех поёт
коварные рулады
Проклятый Бэнгз (сей генерал –
герой моей баллады).
 
 
Скакал со штабом Бэнгз. Глядит,
с горы, как сумасшедший,
В долину гелиограф шлёт
депешу за депешей.
Да что там, Господи, стряслось? –
Чума? Пожар? Восстанье?
И Бэнгз со штабом стал читать
воздушные посланья.
 
 
«Ко-тё-нок мой род-ной…». Ого!
Да что он, «под парáми»?
Какой «котёнок» может быть
в служебной телеграмме?
Тире – две точки – вновь тире…
«Лю-бовь мо-я…». Проклятье!
И кто с горы всю эту чушь
несёт, хотел бы знать я!»
 
 
Дубина адъютант молчит,
а штаб глядит с ухмылкой,
Внося в блокноты всё, что Джонс
с горы сигналит пылко:
«Голубка, с Бэнгзом проводить
не смей ни дня, ни часа;
На пограничье не найти
опасней ловеласа!»
 
 
Как ни была б Любовь слепа,
но люди-то ведь зрячи.
Передаёт супруге Джонс,
ревнивый и горячий,
Пикантные подробности
из генеральской жизни.
Все точки и тире полны
жестокой укоризны.
 
 
Дубина адъютант молчит,
а штаб гладит с ухмылкой,
Как багровеет Бэнгз от щёк
до бритого затылка.
Но хладнокровно молвил Бэнгз
сопровождавшим: «Еду!
Кру-гом! За мною! Рысью – марш!
Здесь – частная беседа».
 
 
Заметить надобно, что Бэнгз
был человеком чести:
Он Джонса юного не стал
преследовать из мести.
Но Бэнгз достойный прогремел
до самого Мадраса:
«На пограничье не найти
опасней ловеласа!»
 

Моя соперница

 
Я на концерте, на балу
Краснею, смущена,
И потому сижу в углу,
Одна, всегда одна.
Не мне, а Ей стихи печёт
Восторженный поэт.
Ей сорок девять, Ей – почёт,
Не мне – в семнадцать лет.
 
 
Всегда стеснительна до слёз,
Я прячу робкий взгляд,
Краснею от корней волос,
До носа и до пят.
Но с алой щёчки Госпожа
Похитила мой цвет,
И в сорок девять так свежа,
Как я – в семнадцать лет!
 
 
Ах, мне бы так – прийти и взять,
Да где уж! Я – молчу.
Мне двух словечек не связать,
И как я ни хочу,
Но, как Она, не пошучу,
Не позабавлю свет.
Всё в сорок девять по плечу,
Но – не в семнадцать лет!
 
 
Она постарше матерей
Юнцов, которым день
Толпиться у Её дверей
Нисколечко не лень.
За экипажем Госпожи
Они помчатся вслед,
А за моим – так ни души…
Ведь мне – семнадцать лет!
 
 
А если скачет на коне,
На Мэлл^[3] – сплошной парад.
И тут не помогает мне
И лучший мой наряд.
И никуда не пригласят
Меня на вечер, нет.
Ведь Госпоже – под пятьдесят,
А мне – семнадцать лет!
 
 
Она зовёт меня «Жужу»,
«Милашка», «нежный друг»,
И вечно в тень я ухожу.
И мне достался вдруг
Недавно от Её щедрот
Жених – столетний дед.
Красавчик – Ей, а мне – урод:
А мне – семнадцать лет!
 
 
И я мечтаю, чуть дыша,
О том, как в свой черёд
Своё отшутит Госпожа,
Отпляшет, отпоёт.
Тогда на бодром скакуне
Промчусь в кругу друзей,
И будет сорок девять мне,
За восемьдесят – Ей!
 

Баллада о Бáндаре, или Обезьяне

 
Обычный Бáндар надо мной живёт на той сосне.
Я часто думаю о нём в ленивом полусне.
Обычный зверь, казалось, дверь мне в новый мир открыл,
И как-то раз приснилось мне, что он заговорил:
 
 
«Ты носишь тысячи одежд и ползаешь внизу,
А я в чём мама родила качаюсь на весу.
Бумажки – тлен, идти к ним в плен не пожелаю я,
Чтоб заплатить за то, что пить не станет и свинья.
 
 
Я у хозяина зерно краду в теченье дня:
Я худ, я тощ, – он жир и мощь, – пусть кормит он меня.
Я приключений для себя дурацких не ищу,
Жену другого Бáндара к себе не потащу.
 
 
Живу я, брат, без лишних трат, я весел и здоров:
Ведь я живу без лошадей, карет и кучеров,
Что не изъян, для обезьян, – как раз наоборот, –
Живёт без шляпок и колец хвостатый мой народ.
 
 
Выносят сор семейных ссор лишь люди за порог.
Супруга знает: у неё – один я царь и Бог.
Отдай свой завтрак, человек, отдай за так, не в долг,
Ведь – как там люди говорят? – я «голоден, как волк!»
 
 
Был краснорож приятель мой, взиравший свысока,
И он слезал, и он чесал мохнатые бока,
И как завистлив был мой ум и беспокоен взор:
Я сам быть Бáндаром хотел среди великих гор!
 
 
И я сказал ему: «Мой друг, Великий Судия
Решил, что ты – счастливый Ты, что я – несчастный Я.
Так ешь и помни обо мне с моей живой тоской:
Я свой удел сменить хотел – на твой, на нелюдской!»
 

Арифметика границы

 
Солдата лет, наверно, семь
У нас готовят, чтобы дале
Его, на страх и вся, и всем,
Послать в губительные дали,
Где он поймёт, прибыв едва,
Сколь верно: «Всяка плоть – трава!»
 
 
Три сотни фунтов тратим в год
На то, чтоб мозг приставить к телу
И подготовленный народ
Приставить к воинскому делу.
А результат? О том без врак
Пускай расскажет битый враг!
 
 
Солдат в две тысячи казне
Английских фунтов обойдётся.
Джезáйль^[4] в афганской стороне
За десять рупий продаётся.
Один дешёвый «трах-бабах», –
Солдат – убит, расходы – в прах!
 
 
Какой там, Господи, Евклид!
Какие, к чёрту, постулаты!
Уж если пуля прилетит,
Любые траты ей не святы:
 
 
Солдат бессилен дорогой
Перед дешёвкою такой!
 
 
Закончил Оксфорд? Ну, балбес!
А ты, дурак, закончил Итон?
Но у Афганца – перевес:
Ведь он в невежестве воспитан,
И всех магистров-докторов
Он режет ночью, будь здоров!
 
 
Набили целый пароход
Таких, кто учен-переучен.
Афганец выступит в поход,
Наукой лишней не замучен.
И потому стреляй, не мажь:
Здесь дёшев – он, здесь дорог – наш!
 

Песнь женщин. Фонд медицинской помощи индийским женщинам, основанный леди Дáфферин^[5]

 
Как ей услышать женщин благодарных?
Повсюду – стены, леди – далеко,
 
 
А зазывал бесчисленных базарных
Перекричать нам, бедным, нелегко.
Пускай же ветер мартовский задышит
И леди до отъезда нас услышит.
 
 
Пускай в местах, что леди посетила,
Успеет он хоть кратко побывать:
Там леди благородная явила
Любви и милосердья благодать
И повторила на четыре света,
Что предложить способна только это.
 
 
Болели мы, немея от печали,
И только слёзы капали из глаз.
Пусть извинит за то, что мы молчали,
Пусть извинит не завтра, а сейчас:
Увидев свет, мы, словно вечной ночи,
И малой тучки вытерпеть не в мочи!
 
 
Над нами совы мудрые кружили,
Светила нам печальная луна.
Ах, наши детки так недолго жили,
Недолго улыбалась им весна.
Пусть горькую не раз мы пили чашу,
Мы помним благодетельницу нашу!
 
 
Во дни, когда молились мы, рыдая,
И Боги равнодушны были к нам,
Она трудилась, рук не покладая,
Наперекор суровым временам.
Пусть ей за всё воздастся в полной мере
Здесь, на Земле, и там, в Небесной
Сфере!
 
 
Пред нею смерть в испуге отступала,
Болезни отступали второпях.
Кто смеет утверждать, что это мало?
Ведь если это так, – ничтожный прах
Собою представляет триединство,
Где жизнь и смерть, а также –
материнство.
 
 
Неси же, ветер, ей слова привета,
Лети вперёд, – мгновеньем дорожи,
И благодарность вознесут за это
Тебе простолюдины и раджи,
А спелая индийская пшеница
Тебе с благоговеньем поклонится.
 
 
Лети вперёд, – по морю и по суше,
Лети туда, где не бывали мы.
Тебе мы доверяем наши души,
Что эта леди вызвала из тьмы
Ты ей скажи: покуда живы будем,
Мы дел её великих – не забудем!
 

L’Envoi^[6] к «Департаментским Песенкам»

 
Священный Алтарь подымил и угас.
Цветы у подножья завяли.
Богиня давно отвернулась от вас
И к вам повернётся едва ли.
Тогда для чего же и ныне, как встарь,
Вы жертвы несёте на хладный Алтарь?
 
 
«Мы знаем о том, что гробница пуста,
Что мы неугодны Богине,
И всё же с гирляндами в эти места
Мы ходим и ходим доныне.
Богиня – не с нами, но всё-таки дым,
Как прежде, курится над местом святым.
 
 
И хор наш, как прежде, молитву поёт.
И рвеньем, и пеньем прельщённый,
Когда-нибудь, может, до нас снизойдёт
Господь всеблагой, восхищённый.
И будет Он с нами, и будем мы с Ним,
Пока мы Богиню и молим и чтим!»
 

Секстина царственных бродяг

 
Короче, перепробовал я всё
И всё узнал, что показал мне мир.
Короче, понял я, что хорошо
На месте не засиживаться век.
Вглядись же в мир вокруг себя, как я,
Покуда не пришёл всему конец.
 
 
Не всё ль равно, где нам придёт конец?
Дай Бог здоровья поглядеть на всё.
Мир изнутри сумел увидеть я,
Людей, что для любви явились в мир.
Всяк ловит шанс, но нет его – и век
Мы лицемерим: «Вот и хорошо!»
 
 
В кредит ли, в руку, – всё нехорошо.
Смирись, привыкни, а не то – конец.
Сожжёшь и без того короткий век.
Не лезь в пророки и наплюй на всё.
Клюй помаленьку, что ни бросит мир,
И не мечтай о большем, – будь, как я.
 
 
Чего ж, Господь, не сделал в мире я?
В любой момент я делал хорошо
Любое дело. Та к устроен мир:
Того, кто бьёт баклуши, ждёт конец.
Но смысла нету – нету, вот и всё! –
Одним и тем же заниматься век.
 
 
В мозгу свербело, – так что не навек
То тут, то там устраивался я.
Но как-то разом обрубил я всё,
И с той поры мне стало хорошо.
Бродяга ветер из конца в конец
Со мною исходил широкий мир.
 
 
Напоминает книгу этот мир,
В которой ищешь истину весь век
И думаешь порой: «Когда ж конец?»
И, торопясь, листаешь ты, как я,
Считая, что и то уж хорошо,
Коль долистать успеешь это всё.
 
 
Благословен сей мир! Когда же я
Почую: прожит век – и хорошо,
Я встречу свой конец, приемля всё.
 

1896

Греческий национальный гимн

 
Свобода – ты чудо
Страны полумёртвой.
Здесь памятны всюду
И меч твой, и взор твой.
 
 
Кровавые реки –
Святое отмщенье.
Приветствуют греки
Твоё возвращенье!
 
 
Героя ждала ты
С мечтой голубою,
Чтоб место, что свято,
Заполнил тобою.
 
 
Но тень тирании
Царила всевластно,
И виды иные
Мы видели ясно:
 
 
В слезах твои вежды,
Горька твоя чаша,
Кровавы одежды,
И кровь эта – наша.
 
 
Но, с рабской судьбою
Смириться не в силе,
Мы будем с тобою
Иль будем в могиле.
 
 
Кровавые реки –
Святое отмщенье.
Приветствуют греки
Твое возвращенье!
 

1918

Надломленные люди^[7]

 
Из-за всего, что в тайне мы храним.
Из-за всего, что души полнит страхом,
Из-за начала, бывшего благим,
Из-за конца, отмеченного крахом,
Из-за того, что шкура дорога,
А наше не навек уснуло лихо,
Мы от закона бросились в бега
И здесь осели – скромненько и тихо.
 
 
Мы с родиной расстались второпях,
Последний взор слезой не отуманя.
Народ нас обвинял во всех грехах,
Толкуя о подлоге и обмане.
Был океан пред нами распростёрт.
Он тешил нас, обиженных жестоко.
Мы двинулись в Кальяо – славный порт! –
Оставя сзади дартмурские доки.
 
 
Стенанья вдов, рыдания сирот:
«Верните нам хотя б процентов десять!».
За них тогда вступился целый флот.
Нас выследить хотели и повесить.
Там до сих пор не стих скандальный гром,
И на поимку не теряют виды.
И это – христиане, что добром
Должны бы воздавать за все обиды!
 
 
Благословенны эти острова,
Где вас не ждёт судебный исполнитель.
Да будет век республика жива,
Что нам теперь – охрана и обитель.
Вопросов глупых здесь не задают,
Зато надёжно на ноги поставят.
В работный дом здесь женщин не сошлют
И на панель здесь женщин не отправят.
 
 
Полуденной объяты тишиной
Здесь церкви, рынки, улицы и парки.
Фонтан бормочет сонно в летний зной.
Прохожие не мечутся в запарке.
Весь город, погружённый в сон дневной,
Пересекают ю́кки палисады^[8],
А в сумерках здесь бриз береговой
Приносит в город свежесть и прохладу
 
 
Дни напролёт – ни облачка, ни гроз,
И синь чиста, что слёзы богомольца.
Перебивает ладан запах коз,
Позванивают мулов колокольца.
Дни напролёт нас море стережёт
От тех, кто нам вчинил когда-то иски.
Раз в месяц мы встречаем пароход,
Что к нам приходит с почтою английской.
 
 
У трапа вас, как дорогих гостей,
Мы выпивкой встречаем даровою.
Британцы мы, но здесь мы без затей,
И вам от доброхотов нет отбою.
Мы вас в колясках в город отвезём,
Покажем всё, не упустив ни крохи,
Но к вам на пароход мы не взойдём:
Там – Англия, а с нею шутки плохи.
 
 
Мы в Англии бываем по ночам,
Где светится дворец, как подожжённый,
Где лорды к танцу приглашают дам,
А дамы – наши дочери и жёны.
Мы счастливы – но Что-То нас гнетёт,
Мы счастливы – но Что-То нас тревожит,
И это Что-То образ обретёт,
Как только явь забвенье превозможет.
 
 
Дай воздуха, Господь, хотя б глоток,
Которым соотечественник дышит!
Столица – кэбы – грязевой поток –
Пусть эти звуки вновь у нас услышат!
О города, чья слава так бледна,
О улицы, где места нет надежде,
Как наш лорд-вáрден?^[9] Жив ли старина?
Белы ли скалы Дувра, как и прежде?
 

1902

Баллада о «Кламфердауне»

Первоначально баллада была написана для «Сент-Джеймс Газетт» в качестве откровенной пародии на письмо некоего корреспондента, который, судя по всему, полагал, что в будущем войну на море будут вести по старинным боевым правилам, установленным ещё при Нельсоне, включая взятие на абордаж и тому подобное. Случайным образом балладу с самого начала восприняли как серьёзный газетный отклик – и даже, если память мне не изменяет, положили на музыку, сделав из неё кантату. Сегодня, в отличие от всех прежних публикаций, я впервые раскрываю историю создания баллады.

(Редьярд Киплинг – в полном, каноническом собрании поэтических произведений, изданном в 1940 г., после его смерти.)

 
Наш боевой корабль «Кламфердаун».
Врага в Ла-Манше – разгромить и сжечь.
В пространствах металлической утробы
Задраены все люки были, чтобы
Солдат морской пехоты поберечь.
 
 
Здесь в сотню тонн – орудья носовые,
Здесь на корме – орудья в сотню тонн.
Разбиты рёбра, смяты переборки,
Ослабли скрепы, выбиты подпорки.
Налево – брань, направо – смертный стон.
 
 
Наш боевой корабль «Кламфердаун»,
А лёгкий крейсер – неприятель наш.
Он с пушкой Гочкиса, он с быстрым ходом,
Во избежанье близких встреч с народом,
Что сатану возьмёт на абордаж.
 
 
Как на ученьях, словно по мишени,
Враг начал бой с дистанции семь миль.
Два точных залпа было в ходе боя.
Орудье наше сникло носовое,
Как лилия, которой свет немил.
 
 
«Вон – плавится орудье носовое,
Качается кораблик, словно пьян.
На час, на два – затихнуть, оклематься
И наскоро, где можно, залататься».
«Добро. Согласен», – молвил капитан.
 
 
Дистанция – одна морская миля.
Пальнул противник, как в утиный клин,
И дёрнулось орудье, как на дыбе,
И в кормовой бронированной глыбе
Механику заклинило… Ну, блин!
 
 
«Пар поступает в башню кормовую.
Там находиться – силы больше нет:
Питающие трубы разорвало.
Что делать, капитан?» – И прозвучало
«Держитесь, сколько сможете», – в ответ.
 
 
Наш боевой корабль «Кламфердаун»
Внезапно развернулся. От врагов –
Огонь и смерть. Лишь белый кит сразиться
C акулой, что зовут «морской лисицей»,
Так мог бы у полярных берегов.
 
 
«Как часто здесь ни падают снаряды,
Мы падаем здесь чаще, капитан.
Но умирать, в глаза не видя смерти,
Глаза врагов не видя в круговерти,
Не в правилах у нас, у англичан!»
 
 
«Мы прямо на противника дрейфуем,
И я лишь попросить тебя могу
Орудием, где пар невыносимый,
В честь Англии, в честь родины любимой,
В последний раз ударить по врагу!»
 
 
Наш боевой корабль «Кламфердаун»
Ударил храбро, словно древний кельт,
Однако, пояс от кормы до носа –
Без броневых щитов. Как от поноса,
В стрельбе затрясся вражий «Норденфельдт».
 
 
«В нас, капитан, палят неудержимо,
И всё трудней удары отражать.
Шрапнель врага в пустых отсеках рвётся:
Весь уголь – вышел… Что нам остаётся?»
И капитан ответил: «Так держать!»
 
 
Наш боевой корабль «Кламфердаун»
Закончил дрейф, отважен и упёрт.
Замолкла навсегда орудий пара,
И мы – в потоках крови, в клубах пара –
Сошлись-таки с врагами борт о борт!
 
 
«Нам, капитан, враги кричат “Сдавайтесь!”
Вам – сдать ваш кортик». – «Нет, каков кураж!
Желают стали? Стали здесь до чёрта!
Сцепляемся вдоль вражеского борта
И – сабли вон – идём на абордаж!»
 
 
Наш боевой корабль «Кламфердаун»
Исторг наверх четыреста солдат.
Обварен всяк, но взор сверкает орлий,
У каждого кипит проклятье в горле,
У каждого в душе – кромешный ад.
 
 
Очистили корабль от хозяев,
Всем мольбам о пощаде вопреки.
Все – голые по пояс, босоноги,
И все в тот день сражались, словно боги,
Как Нельсона сражались моряки.
 
 
Ушёл над дно подбитый «Кламфердаун»,
Ушёл на дно, но прежде взял реванш,
Ушёл, подбитый, одержав победу,
Ушёл к треске и к угрю-трупоеду
И не загромоздил собой Ла-Манш.
 
 
Команда «Кламфердауна», – с победой!
Таким парням – ни сгинуть, ни сгореть!
Захвачен крейсер в мужественном споре,
Соперник давний снова сброшен в море. –
Так было – есть – так вечно будет впредь!
 

1892