Мы знаем много народных русских сказок, мы их читали и перечитывали; но несравненно больше народных русских сказок мы не знаем, а если когда-нибудь и читали или слышали, то давно забыли.

Кто любит сказку своего народа, кто чувствует в ней всем сердцем что-то родное, дорогое ему, хорошее, – тот любит свою родину и свой народ, частицу которого он составляет и сам.

Богатство сказок, ширь мифологических воззрений только выше ставит народ, творчество которого могло оставить своему потомству такое богатство. В самом деле, в опоэтизировании явлений природы небесных тел, времен года; в опоэтизировании человека в разных стадиях его развития, – разве всё это не доказывает вдумчивость «сказителя» сказок, его наблюдательность, его критику действий и поступков сказочных героев. В чисто-народной сказке фантастический элемент прочно спаивается с обыденной жизнью, частью проникая за её пределы, еще чаще втягивая бытовую картинку в свою фантастическую область. Нигде, как в сказке, молодая, мало развитая, младенческая отвлеченная мысль человека не приобретает такой мощности первого своего полета выше земли и её мелочности!..

И эти полеты фантазии заставляют человека волей-неволей жертвовать всей жизнью на земле. В нем вырабатываются совершенно новые взгляды на все окружающее его, и этот взгляд дает новый толчок самосознание человека.

Помимо пробуждения мысли человека сказкой, в ней вы можете видеть первые проблески морального развития нравственности человека. Сказка уже умеет ярко отделить дурное от хорошего; она впервые проводит грань между положительным и отрицательными понятиями, при полной своей симпатии к проявлению первых и к осуждению вторых. Следовательно, за сказками можно признать еще и существенную воспитательную задачу… Практический век наш, стремящийся к улучшению внешнего образа жизни, бессилен от воздействия на духовную жизнь человека. Практический век не задушил сказку, так как для этого надо сначала извести живого человека, – но он всё же отстранил сказку от детского возраста, находя ее даже «вредной». Большей узости и недальновидности нельзя и проявить, заподазривая сказку в злоупотреблении оказанным ей доверием. Может ли быть вред от того, что сказка путем увлекательного повествования лишний раз фактически подтвердит ту истину, что только добро и может жить, а зло даже и при первом внешнем успехе, в конце концов, терпит полное поражение!?

Сказку упрекают в излишне частом увлечении ребенка в область фантастических мечтаний, как упрекают за ложное внушение ребенку фактов очеловечения животного миpa. Но это уже придирка, к которой только и может прибегать узость взгляда и черствость сердца.

В самом деле, встречали ли вы нормальных детей, которые, наслушавшись сказок о говорящих котах, зайцах и птицах, уверились в обладании этими животными даром слова? Поверьте, нет. И если ребенок стряпает обед кукле и спрашивает ее обо всем, что ни придет в голову, – неужели можно предположить, что ребенок ждет, когда кукла сама начнет есть или отвечать на эти слова? Один ужас при ожившей внезапно кукле мог бы до полусмерти напугать ребенка. Отнимая сказку от ребенка и низводя его в область практического резонёрства, мы неминуемо должны умертвить в нем все живое, что не поддается рамкам условности; мы должны насильно ампутировать у него тот самый дар Божий, который именуется духовной жизнью, совестью, любовью, истиной. Другими словами, из живого своеобразного, самобытного характера мы искусственным способом хотим сделать из человека манекен, автоматически счетчик, тупицу, способного интересоваться только узким эгоистическим кругом, создавшимся перед его глазами. Интересно знать, на что бы мог быть пригоден такого рода эгоистичный тупица, – этот бич общественной жизни и творческой деятельности человеческого гения!..

* * *

Нет, сказочный мир чарующей прелестью своей первый формирует психическую жизнь молодого организма: в наивных образах, крупными штрихами, в широком масштабе времени и места (за тридевять земель, в старопрежние годы и т. п.), обрисовывает первые понятия о добром и злом началах и преимуществах первого перед вторым; сказка вырисовывает общий крупный тип своих героев, которые развивают перед слушателями её дуалистическую несложную теорию. Она смело открывает перед глазами ребенка чудные картины родной природы и помощью своего поэтического творчества сближает природу с человеком, которого научает любить ее всем сердцем. Заставляя животных говорить и действовать разумно в пользу героя или во вред, сказка незаметно внушает ребенку симпатию или антипатию к тому или иному животному, тем самым научая его опасаться хищника и щадить слабого и беззащитного зверка.

Сказка одухотворена фантазией. А. что же помимо фантазии давало человеческой мысли толчки к пробуждению и развитию? Разве не фантазия помогла человеку создать культ божества? Разве не фантазия наталкивала человека на изобретения и открытия? Не фантазия разве, казавшаяся в то время безумием, дала возможность Галилею постигнуть истину вращения земли, а Колумбу – отправиться в неведомое плавание?

Помимо чисто общественного значения своего, сказка создает в молодом организме и основы гражданской жизни человека. Она воссоздает пред его глазами идеал семьи и ужас семьи раздробленной, из которой она уводит своего героя для воссоздания им новой своей семьи на основах истинного счастья.

Но главное, что дает нам наша родная самобытная сказка, это – сохранение в цельности родного языка, картину бытовой минувшей жизни, физиономию нашего народа, его обычаи, привычки, верования и, словом, русский дух, который один только хранит, в свою очередь, единство отдельных личностей, который один объединяет всех нас и дает нам силу любить и ценить всё своё родное. А без этого не может быть ни страны ни народа. Отнимать сказку у детей – это преступление, это нравственное убийство в человеке задатков того, что отличает его от животного. Такой взгляд на сказку прежде всего указывает на полное непонимание детского миросозерцания и детской души. Оно доказывает только, что и сами такие «реформаторы» не имели своего детства и, лишенные этого счастья жизни, ощупью бродяг вокруг да около, преследуя то, чего сами не знают и не могут понять, не испытав чего-либо подобного…

Сказка возникла вполне естественно, а истреблять естественное – это всё равно, что подпиливать сук, на котором сидишь. Как бы ни бились господа Молчалины, но живую жизнь они не увидят шествующей планомерно по их собственному узкоколейному пути, с шорами на глазах. Характеры разнообразны; образование их – в зависимости от сотни тысяч случайностей внешнего и внутреннего развития организма. Богатство этнографического материала, песен, былин, сказок, преданий, суеверий во всей широте показывает цельность, вдумчивость и глубокое чувство народа, обладающего этими сокровищами. В этом отражается вся духовная жизнь народа, который не удовлетворялся одной материальной жизнью, который не шарил только носом по земле в поисках за пищей и за удовлетворением своих физических потребностей, но нередко смотрел и на небо, которое отражалось и прочно запечатлевалось в его сердце. Как хорошо и цельно доказывает этнографическое богатство благодарное отношение человека к своей земле, которая воспитала его и дала ему средство к пропитанию!.. Человек умирает, но оставляет своему потомству святой завет хранить свою родину, которую создал он и закрепил за собой. Вся история русского народа отражается в этих пережитках прошлого для всякого вдумчивого наблюдателя.

Важнейшие периоды в жизни народа, влиявшие на его общественную жизнь, на его развитие, на склад ума и характера, – татарщина, царская власть, крепостное право – все это наложило глубокие, неизгладимые следы на духовную жизнь русского народа, отпечатлелось целиком на его взглядах на жизнь и на окружающую природу и на его характере.

Сначала – времена язычества и первых шагов христианства – вольная жизнь, – бодрость и смелость во взглядах; потом скорбь, заунывность напевов песен; затем унижение, холопство, трогающее до слез, как неисходное горе, как глубокое убеждение в неизбежности своей судьбы.

Все эти разнородные периоды русской жизни только показывают всю широту русской натуры, её живучесть и всю разносторонность русского духа. И, несмотря ни на какие намеренно созданные рамки, несмотря на упорные попытки то онемечивания, то ополячивания русского народа, могучая воля его, сила народного духа преодолела эти упорные попытки и сохранила вечно-юную и сильную Русь, народную Русь, Русь лапотника-землепашца… И эту силу, эту самобытность не сломит никогда вторжение иноземщины, которая должна будет только отдать лучшее Руси для того, чтобы она все переработала по-своему, все применила к своей самобытности, все повернула бы на свой салтык.

А. Ф.-Д.

1. Царь-Солома

Жил-был в некотором царстве, в неизвестном государстве царь, мудрый, жизни примерной и грамотный. Жилось народу хорошо, и царю тоже; но только сам царь очень тосковал, что у него детей не было. И послал ему, наконец, Бог сына на радость, да такого пригожего, такого умного, что все диву давались на него. Обрадовался царь, а чтоб сыну здоровья придать, указал он повесить люльку в саду царском, на вольном воздухе, на ветру, чтобы царевич силы набирался, крепчал, чтоб его ветром перелетным обвеяло, солнцем обрумянило.

А жил возле царского терема кузнец, у которого о ту пору тоже сынок родился. Вот и стала нечистая сила кузнеца смущать:

– Смени да смени своего сына на царевича: твой сынок и будет царем, как вырастет.

Послушался кузнец нечистой силы, обернул сынка в чистые тряпки, отнес его в царский сад, вынул из люльки царевича, обернул его тряпичкой поплоше, а своего сына положил на его место в золоченую люльку под парчовое одеяло; потом пошел да царевича малого на солому на задворках бросил и ушел восвояси.

Проходил о ту пору мимо дворца царского пастух, услыхал – дитя плачет, а солома-то у забора словно сама собой шевелится. Подивился пастух на то, подошел поближе, раскопал солому, смотрит, а там дитя барахтается, плачет-разливается и ручонками размахивает. Пожалел пастух ребенка.

«Давай-ка, – думает, – возьму я его к себе. Незамай, у меня вырастет, хлеба и про него у меня хватит… А парень, поди, цепкий будет, ишь как ручонками-то за меня цепляется!» Взял он ребенка и снес к себе.

Ну, хорошо. Растет сын кузнеца у царя в палатах: живет, растет и царевич у пастуха. Никто ничего диковинного не примечает, только сам царь недоумевает:

– Это, – говорит, – не мой сын. Это подменыш, потому он и говорить-то по-царски не умеет! Всё-то он по-своему хочет!..

И точно, станет царь царевичу про законы толковать, а царевич про железо речь ведет. Скажет царь, что-де «надо бы там-то и там-то стражу для надзора поставить, а подмененыш ему свое в ответ:

– Нет, – говорит, – лучше нам кузницу поставить, дело-то вернее будет!..

Как же тут царю не догадаться, что не царевич это, а подменыш? Кузнецкий сын по-своему и речь ведет!

Вот поехал как-то царь на охоту и свиту свою с собой взял. Ездили-ездили по лесу; стало дело к ночи близиться, царь и остановился для ночевки, а свита его по лесным тропам поехала дичину выслеживать, да и заблудилась ночным временем в лесной чащобе. Вот они ездили-ездили, плутали по лесу, плутали и добрались до какой-то речушки. Смотрят, а возле речушки на угорышке пастух сидит, стадо пасет.

Вот они и спрашивают его:

– Добрый человек, скажи, не утай: как твое имя? Много ль голов в стаде у тебя? Глубока ли тут речка вброд?..

А пастух им кряду и ответ дает:

– Матвей. Триста. Брод по колено!.

Царские люди диву дались: это что за сметливый пастух такой!.. Однако захотели сбить его с толку, указали ему на колымагу свою золоченую и спрашивают:

– Отгадай, добрый человек, что дороже всего на свете?

Так и думали царские люди, что позарится мужичонка на золотую колымагу, которой он, само собой, отродясь не видал, тут они его на смех и поднимут. Да не тут-то было: вынул пастух ломоть хлеба с солью из кошелки и говорит:

– Вот, – говорит, – что на свете дороже всего! Так-то.

Почесали затылки царские люди и говорят между собой:

– Зубастый парень… С ним тягаться – не выходит дело!..

Ну, расспросили они потом у пастуха про дорогу и поехали к царю назад. Приезжают к нему; так и так, говорят, вот что видели мы и слышали; мудрёный пастух!..

И догадался тут царь, что не пастух это был, а его сын, которого подменили. Сел он на коня, поехал на то место, где его свита пастуха встретила, а того и след простыл.

Той порой умерла у царя царица, он и женился на другой.

И случилось как-то царю из царского города по делам уехать в другой уезд. А молодая царица о ту пору с другим, неверным царем сговорилась, как бы им царя извести да на место его самим всем царством завладеть. Ну, это они толкуют между собой, а той порой и проведал о том царевич-пастух; созвал он товарищей и говорить им:

– Вот что, ребята! Соберем-ка мы войско ратное и выберем себе своего царя. А кого выбрать, жеребья кидать мы не будем, а выйдем на болото, и как станут квакуши квакать, – пусть каждый из нас крикнет им, чтоб он замолчали. И кого из нас квакуши послушают, пусть тот и царем будет над нами.

Вот они так и сделали. Вышли на болото, стали друг за дружкой на квакуш кричать, чтобы те замолчали, – квакуши и в ус не дуют, – квакают пуще прежнего. А как гаркнул на них царевич-пастух, – квакуши – ни гу-гу. Молчат, сидят…

Однако никто не согласился пастуха царем считать, мало ли почему квакуши не квакают, – и говорят:

– Нет, братцы, это что?.. А давайте укажем лягушкам, чтоб он снова заквакали!.. Вот кого oни послушают, – тот и впрямь царь между нас.

Стали они снова кричать, – а квакуши опять никого не слушаются, голоса не подают А как дошел черед до царевича да гаркнул он на квакуш, – так все болото заквакало, хоть уши затыкай.

– Ну, – говорят царевичу, – видно, так и надо, чтоб быть тебе царем над нами!..

Вот и стал царевич-пастух самым заправским царем, стал указы писать, распоряжения давать; людей своих вооружил и пошел на город, в котором царица с неверным царем делами правила…

Да изменил новому царю один воин, побежал передом в город, чтобы царицу о беде неминучей упредить; хорошо, что пастуховы воины его заприметили и на бегу подстрелили. А как был царский город недалеко, – услыхала царица пальбу, перепугалась и посылает узнать, что, мол, такое случилось: у неё самой на уме недоброе было, так она всего и опасалась.

Побежал посол, увидал человека убитого, вернулся к царице и поведал ей о том. Она собрала войско и пошла на царевича-пастуха вместе с неверным царем. Завидело их войско пастухово, испугалось, разбежалось по лесу и схоронилось. А царевича-пастуха схватили и связали. Царевич – ничего, только говорит:

– Дозвольте мне, господа, рожок с собой взять, перед смертью поиграть…

Ну, вот, привезли пастуха в город, стали виселицу строить, чтобы его вешать, а он им и говорит:

– Повесьте меня наискось, а для того сделайте вы мне три петли, одну на шею, другую на руку, а третью на ногу!..

– Что ж, говорят, – это ничего. Пускай его и так повисит.

И сделали для пастуха три петли.

Поднялся царевич на лестницу, чтобы до петель достать.

– Дозвольте, – говорит, – в рожок поиграть!..

– Что ж, – говорят, – ничего, можно; поиграй!..

Вот он и затрубил в рожок в первый раз, – глядь из лесу рать его выбежала; он во второй раз затрубил, – они на коней сели; в третий раз затрубил, – бросилась его рать к палатам царским, схватили царя неверного и повесили его на первой петле; царицу – на другой петле, а в третью стали совать того, кто эти самыя петли налаживал. А налаживал-то их тот самый кузнец, который царевича своим сыном подменил. Ну, тут он при всем честном народа в своем грехе-то и покаялся…

Вот мало спустя приезжает домой сам старый царь.

Узнал он, что без него произошло, обрадовался он, что сын-то его настоящей объявился, да что такой он смышленый и дельный, – передал ему все царство, а сам в отставку вышел.

Ну, и стал новый царь царствовать, дела решать, да все загадками, куда мудренее старого царя. И прозвал он себя царь-Солома, потому что нашел его пастух на соломе.

Пришло время, и умер царь-Солома и попал в ад. Как воскрес Христос да сошел в ад, чтобы хороших людей из ада вывести, увидал Он в аду, в геенне огненной, царя-Солому и говорит ему:

– Ты здесь зачем? Чай, ты и хитрый, и мудрый был!..

А царь-Солома Ему и отвечает:

– А кто же мне мудрость-то дал? Ты, небось!..

И сказал ему тогда Христос:

– Иди за Мной!

И вывел его Христос из ада, однако, в рай его за Собой не повел. II остался с той поры царь-Солома между адом и раем.

Да, вот и хитрый был царь Солома, а все не святой. В святые-то выхитрить себя так и не смог!..

2. Сыроедиха одноглазая

Жил-был кузнец, и ничего-то он на свете не боялся.

Ходят, ходят к нему люди и все говорят, наконец:

– Ох, горюшко!.. Ох, беда!..

Слушал их кузнец, слушал и говорит:

– Что такая за беда на свете?.. Что-то я никакой беды не знаю. А ну-ка, пойду я по свету белому, поищу эту беду, – авось, найду её да посмотрю, что это за диво такое?..

Ну, вот, собрался он в путь-дорогу и пошел, куда глаза глядят. Шел он, шел и встречает по дороге швеца.

– Куда идешь, добрый человек? – спрашивает.

– Да иду, чтоб на месте не стоять!.. А ты куда?..

– Да иду я беду свою искать. Что это за диво такое?..

– Ну, ладно, пойдем вместе с тобой.

Шли они, шли и пришли в лес дремучий, а в том лесу была избушка. Вот они вошли в избушку, там нет никого; они Богу помолились и легли спать.

Рано поутру вернулась в избушку сыроедиха одноглазая, увидала гостей незваных, непрошеных и давай их опрашивать:

– Откуда вы, бродяги?.. Чего вам, такие сякие, надо здесь?..

– Да вот мы беду свою искать идем, – отвечают кузнец и швец. – Я – кузнец, – говорит один. – А я – швец, – говорит его товарищ.

Ничего им на это сыроедиха не сказала, натаскала дров полную печь, затопила ее, потом взяла швеца да в огонь его и бросила. Швец там и испекся. А она его вынула из печки и съела его.

Обмер кузнец от страху. «Ну, – думает, – вот она беда-то моя когда пришла».

А сыроедиха и говорит ему:

– Слушай, добрый молодец; коли ты кузнец, так прожги ты мне другой глаз, а то я одноглазая.

– Что ж, – говорит кузнец, – это можно..

Сыроядка заперла двери, чтобы кузнец от неё не убежал, и говорит ему:

– А ну-ка, разожги жегал в огне и прожги мне во лбу глаз…

Кузнец ей и говорит:

– Ладно, только принеси мне такую веревку, чтобы я тебя мог по рукам и по ногам связать.

Принесла ему сыроедиха веревку, кузнец взял ее и говорит:

– А ну-ка, попытайся, не разорвешь ли ты веревку.

Она только натужилась и порвала веревку.

– Эта веревка не годится, – говорит кузнец, – давай другую.

Сыроядка и другую веревку порвала.

Взял кузнец третью веревку и так скрутил ею сыроедиху, что той и ворохнуться нельзя.

Потом раскалил он жегал и выжег сыроедихе её единственный глаз…

Сыроедиха от боли не выдержала, собрала все свои силы, натужилась и порвала веревку. Потом ощупью собрала дрова, затопила печь и хотела кузнеца в огонь бросить. Да только кузнеца-то она никак не могла поймать со слепу; она руками шарит по всем углам, а кузнец от неё всячески увертывается. Да не спастись бы ему от сыроедихи, кабы не овцы в избушке: кузнец всё под ними хоронился.

– Ладно, – говорит сыроедиха, – повыкину-ка я всех баранов за окно, тогда я его, разбойника, живо найду в избушке…

Вот и стала сыроедиха баранов одного за другим хватать да за окно на двор выкидывать. А в дверь их выпускать боялась, как бы кузнец тоже не выбрался через дверь. Только кузнец и сам малый не промах был. Вывернул он тулуп наизнанку, надел на себя, а сам ходит на четвереньках да этак, по-бараньему: «Бэ-э… бээ!..» будто и он баран тоже… Баба-сыроедиха нащупала его, ухватила за овчину и выкинула в окно на двор… А кузнец, как за окном очутился, вскочил на ноги и крикнул:

– Будь здорова, беда неминучая!..

Обозлилась баба-сыроедиха.

– Ладно, беги, беги!.. – шипит. – Я тебя все равно поймаю!..

Бросился кузнец бежать со всех ног, добежал до лесу темного, глядь – бревно лежит, а в бревно топор серебряный воткнут, и у того топора топорище чистого золота.

Пожалел кузнец даром добро бросать, ухватился за топорище, а рука-то у него к топорищу и прилипла. Он, было, и так, и сяк, – всё никак не отстаёт рука от топорища…

А баба-сыроедиха подбежала к нему и хохочет:

– Я же тебе сказывала, что поймаю тебя?..

Да кузнец не сплоховал, вынул нож из кармана, отрубил себе руку по кисть и убежал домой… Прибежал он домой; отдышался и говорит:

– Ну, теперь и я знаю, что такое значит беда неминучая!..