Loe raamatut: «Патриарх Никон», lehekülg 13

В назначенный срок поезд из Чернева въехал через Никольские ворота в Кремль, и ворота были немедленно заперты ожидавшими стрельцами, причем полковник громко произнес: “Великого Государя дело”. Во вторых санях ехал клирик Шушера с патриаршим крестом; когда провожатые хотели взять этот крест, Шушера успел передать его Никону, за что был арестован и подвергнут тайному допросу лично самим царем, который приказал отдать его под стражу. Опасаясь бегства Никона в решительную минуту, мост у Никольских ворот был разобран, а дом, где ночевали приехавшие, оцеплен стражею. В 9 часов утра Мстиславский епископ Мефодий, блюститель Киевской митрополии при живом митрополите, и бывший протоиерей Максим Филимонов, прославившийся своими кознями в Малороссии, пришли звать Никона на заседание, но предупредили, чтобы он шел смирно, без предношения креста; однако патриарх резко отказался следовать этому совету, и собор должен был уступить ему. В столовой избе, где происходило заседание, произошла встреча трех патриархов; тут присутствовали, кроме двух патриархов, митрополиты Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Крутицкий, Григорий Никейский, Амассийский, Иконийский и Трапезундский, Феодосии Венчакский, Варненский и Хиосский, Михаил Сербский и один из Грузии; архиепископы Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Стефан Суздальский, Арсений Псковский, Илларион Рязанский, Иосиф Тверской, Арсений Исаевский, Синайский и Волонский; епископы Мисаил Коломенский, Александр Вятский, Филимон Никорцминдский, Иоаким Славяносербский, Лазарь Черниговский и Мефодий Мстиславский; более 50 архимандритов, игуменов и протоиереев, не считая священников и прочих духовных лиц. Величавый Никон в полном облачении вошел торжественно вслед за клириком, несшим крест, и все присутствующие должны были встать; вошедший прочитал молитву, поклонился царю, патриархам и всем присутствующим. Алексей Михайлович сам указал бывшему другу место для сиденья среди собравшихся русских иерархов, а не рядом с патриархом.

– Благочестивый Царь, – с иронией произнес гордый архипастырь, – я не принес с собою места. Буду говорить стоя! – И он стоял, опершись на свой посох, а перед ним держали крест.

– Зачем я призван на это собрание? – спросил Никон, когда водворилась тишина.

Тогда Алексей Михайлович, которому приходилось говорить, сам встал со своего места и подошел к Никону. Дело приняло такой вид, как будто собор должен произнести приговор между двумя тяжущимися; глава государства изложил все дело: он жаловался, что глава церкви русской оставил эту церковь на девятилетнее вдовство, благодаря чему восстали раскольники и мятежники и начали терзать церковь; царь предложил сделать по этому поводу допрос патриарху. Начался судебный допрос, настолько пространный, что рамки книги не дозволяют привести его полностью; кроме того, сущность его состояла в повторении всех приведенных обвинений, пересыпанных взаимными колкостями и оскорблениями, да в разборе письма к Дионисию Константинопольскому. Слыша град нелепых обвинений из уст князей и епископов, Никон обратился на втором заседании прямо к Алексею Михайловичу:

– Государь! Девять лет приготовляли то, в чем хотели сегодня обвинить меня, и никто не может промолвить ни слова, никто не отверзает уст. Тщетны все замыслы, повели им побить меня камнями, они тотчас исполнят приказ. Если же и еще девять лет будут выдумывать клеветы, то и тогда ничего не найдут против меня.

Три заседания тянулась эта нравственная пытка Никона, которого назойливо допрашивали по поводу каждой сплетни, выдуманной на него досужими болтунами. 5 декабря окончилось разбирательство, и Паисий Александрийский, в качестве судии вселенной, задал вопрос грекам и русским отдельно: “Чего достоин Никон?” Обе партии ответили единогласно: “Да будет отлучен и лишен священнодействия”. Формально отказались признать Никона виновным трое: Лазарь Черниговский, Симон Вологодский и Мисаил Коломенский, не присутствовавшие даже на последнем заседании. Тогда оба патриарха встали, и Паисий произнес приговор, в котором было сказано, что по изволению Святого Духа и по власти, данной патриархам, вязать и решить, они, с согласия других патриархов, постановляют, что отселе Никон за свои преступления более не патриарх и не имеет права священнодействовать, но именуется простым иноком, старцем Никоном. Осужденный старик возвращался на Архангельское подворье, уже не смея благословлять народ. В это время благодаря чьей-то нескромности найден был грек Деметриос, живший в Новом Иерусалиме и переведший на греческий язык письмо Никона к Дионисию; его немедленно арестовали, и перепуганный монах, не ожидая, конечно, ничего доброго от таких судей, вонзил себе нож в сердце и тут же умер.

12 декабря в небольшой церкви Благовещения в Чудовом монастыре собрались судьи-патриархи и члены собора в полном облачении; из светских лиц было только несколько бояр-князей. Вскоре привели Никона: на нем была мантия и черный клобук с жемчужным крестом. Сначала Лигаридес прочитал ему по-гречески окончательно отредактированный приговор, потом рязанский митрополит Илларион прочитал то же самое по-русски. В приговоре обвиняли низложенного патриарха, главным образом, за то, что произносил хулы: на государя, называя его латиномудренником, мучителем и обидчиком; на всех бояр; на всю русскую церковь, говоря, будто она впала в латинские догматы; а в особенности, на газского митрополита Паисия Лигаридеса, к которому питал злобу за то, что он говорил всесветлейшему синклиту о некоторых гражданских делах Никона, и которого даже на соборе называл еретиком и мятежником. Ему ставили в вину низвержение коломенского епископа Павла, обвиняли в самовольном наименовании своих монастырей Иерусалимом, Вифлеемом и Голгофою, обвиняли в жестокости над подчиненными, которых он наказывал кнутом, палками, а иногда пытал и огнем. “Призванный на собор, – говорилось в приговоре, – Никон не явился смиренным образом, как мы ему братски предписали, но осуждал нас, говорил, будто у нас нет древних престолов, и наши патриаршие рассуждения называл блудословиями и баснями”. Словом, Никон был виноват кругом и около.

– Если я достоин осуждения, – сказал Никон по прочтении приговора, – то зачем вы, как воры, привели меня тайно в эту церковку? зачем здесь нет Его Царского Величества и всех его бояр? зачем нет всенародного множества людей российской земли? Разве я в этой церкви принял пастырский жезл? Нет, я принял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством, не по моему желанию и старанию, но по прилежным и слезным молениям царя. Туда меня ведите и там делайте со мною, что хотите!

– Там ли, здесь ли, все равно! – отвечали ему. – Дело совершается советом царя и всех благочестивых архиереев. А что здесь нет Его Царского Величества, на то его воля! – И с Никона сняли клобук и панагию¹⁶.

– Возьмите это себе, – сострил осужденный, – разделите жемчуг между собою, достанется каждому золотников по пяти-шести, сгодится вам на пропитание на некоторое время. Вы, бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостынею, чтобы было чем дань заплатить султану.

С присутствующего в церкви какого-то греческого монаха сняли клобук и надели на Никона; затем его вывели. Садясь в сани, Никон громко сказал:

– Никон, Никон! Все это тебе сталось за то: не говори правды, не теряй дружбы! Если бы ты устраивал дорогие трапезы да вечерял с ними, то этого бы тебе не случилось!

В сопровождении стрельцов его повезли на земский двор, причем за санями шли приставленные к нему архимандриты Павел и Сергий; последний всю дорогу глумился над стариком, и когда кто-то из толпы остановил насмешника, то был немедленно арестован стрельцами. На другой день утром Алексей Михайлович прислал к Никону Родиона Матвеевича Стрешнева с запасом денег и разных мехов и одежд ввиду предстоящей поездки на север.

– Его Царское Величество прислал тебе это, – объявил Стрешнев, – потому что ты шествуешь в путь дальний.

– Возврати все это пославшему тебя и скажи, что Никон ничего не требует! – ответил гордый и неуступчивый “преступник”.

Стрешнев сказал, что царь просит прощения и благословения.

– Будем ждать суда Божия! – закончил беседу Никон.

В тот же день толпы народа стали собираться, чтобы поглазеть, как повезут низверженного патриарха. Но во избежание соблазна народу сказали, что Никона повезут через Спасские ворота по Сретенке, и народ устремился в Китай-город, а сани со ссыльным, окруженные отрядом стрельцов в 200 человек, выехали в противоположные. По дороге одна вдова поднесла Никону теплую одежду и 20 рублей денег; старик принял это как милостыню, отказавшись только что принять подачку от царя. Поезд направился в Ферапонтов монастырь, превращенный с 27 апреля 1798 года в приходскую церковь и находившийся недалеко от Кирилово-Белозерского монастыря.

Тем временем собор продолжал свои заседания. Троице-Сергиевский архимандрит Иоасаф 18 февраля 1667 года был избран по жребию из трех кандидатов патриархом и совместно со вселенскими патриархами пересмотрел постановления предшествующего собора относительно раскола, волновавшего русскую церковь. Патриархи одобрили все постановления и подкрепили их анафемою в самых сильных выражениях на раскольников. Последнее заседание собора состоялось 13 мая 1667 года. Приговор патриархов имел чрезвычайную важность в последующей истории раскола; он утвердил непримиримую ненависть между господствующею церковью и несогласными с нею противниками никоновских исправлений. Озлобленные фанатики-двуперстники, распавшиеся после соловецкого мятежа на поповщину и беспоповщину, произносили имя Никона как имя главного виновника их страданий, с проклятиями и ругательствами; господствующая церковь как последовательница правил сосланного патриарха называлась раскольниками с презрением никониановскою. Но вне раскольничьего мира на Никона всегда смотрели как на невинно пострадавшего за правую веру, всегда называли его патриархом, вполне сознавая, что собор поступал не по правилам и не мог лишить его патриаршего сана за указанные в приговоре проступки; все это было сделано проходимцами-греками из угождения боярам. Интересно, что в числе обвинений против Московского государства в универсале¹⁷ восставшего в 1667 году гетмана Брюховецкого самым гнусным делом москалей названо то, что “они свергли святейшего отца-патриарха, который учил их иметь милость и любовь к ближнему”. Знаменитый Степан Разин говорил, что он везет с собою патриарха Никона с целью восстановить его на московском патриаршем престоле, и этим усиливал свое обаяние.

Глава X. Старец Никон

Царь Алексей Михайлович выказал вполне свою двойственную натуру: одною рукою он посылал Никону подарки через его отъявленного врага Стрешнева, хотя Никон постоянно отказывался принимать их; а другою рукою подписывал всевозможные стеснения нравственно разбитому старику, вовсе ему не опасному, поддаваясь только наущениям разнуздавшихся бояр, которые не могли простить прямодушному мордвину, что он смотрел на них, как на царских слуг, а не на вершителей судеб государства. С Никоном такая ссора была не опасна, но народ не выдержал произвола бояр, умевших маскировать истинное положение дел перед самодержавным царем, и кровавое восстание Разина более трех лет серьезно тревожило царя и его бездарных приближенных; более полутораста тысяч человек погибло за это время, и Поволжье не скоро оправилось после погрома голытьбы и правительственных войск, не уступавших друг другу в жестокостях. Все время восстания “батюшки” Степана Тимофеевича Никон сидел в уединенном Ферапонтовом монастыре под надзором местного игумена и новоспасского архимандрита Иосифа, на помощь которым был еще назначен царский пристав Наумов; ему было запрещено писать и получать письма. Только изредка доходили до изгнанника смутные и сбивчивые слухи о том, что делается в Москве и как разрешается народное восстание на юге; сведения эти передавались самими надзирателями, которые, вопреки строгой инструкции, продолжали обходиться почтительно с жертвою царского гнева и, вопреки постановлению собора, называли его святейшим патриархом. Таково было обаяние высоконравственного и глубоко честного Никона, бывшего когда-то крестьянина Никиты Минова.

Летом царь, сознавая, что виноват перед Никоном, наказав его не так, как подобало монарху наказать подданного, снова завел через Наумова переговоры с бывшим “собинным другом” о примирении и просил его благословения, признавая этим, что, несмотря на пристрастный приговор греческих казуистов, Никон и в ссылке остается тем же московским патриархом. Понимая настроение Алексея Михайловича, старик смело отвечал: “Ты боишься греха, просишь у меня благословения, примирения, но я тебя прошу только тогда, когда возвратишь меня из заточения”. Царь промолчал на это, не желая явно пренебрегать приговором им самим приглашенных патриархов, но в сентябре повторил свою просьбу, настойчиво добиваясь, чтобы опозоренный и униженный старик первый пошел на уступки. Никон отвечал, что благословляет царя и все его семейство, но когда царь возвратит его из заточения, то тогда он простит и разрешит его совершенно. Вероятно, Алексей Михайлович высказал вскоре после этого намерение освободить невинно осужденного патриарха, потому что придворные интриганы ударили тревогу, и в начале 1668 года архимандрит Иосиф прислал в Москву донос. Дело в том, что зимою распространился в Ферапонтовом монастыре слух, что перед замерзанием рек с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев агенты Разина и подходили под благословение к опальному патриарху. Этим слухом воспользовались, и в доносе Иосифа оказалось, что к Никону приходили воровские донские казаки и намеревались освободить его из заточения. В Москве всполошились и произвели дознание, вследствие чего много несчастных, по одному подозрению в связях с опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам. Донос не подтвердился, но перед кельею больного Никона стали постоянно дежурить двадцать стрельцов с дубинами; старика стеснили, в чем только была возможность, и он стал хиреть и чахнуть.

Занятый политическими делами, Алексей Михайлович забыл про Никона, пока домашнее горе не напомнило ему про горемыку. 2 марта 1669 года скончалась царица Марья Ильинична, 3 марта – дочь Авдотья, 18 июня – сын Семен, а 17 января 1670 года – сын Алексей. Царь вспомнил про ферапонтовского ссыльного и послал ему “ругу” со Стрешневым: как ни печально было материальное положение Никона, но он с гордостью отказался принять подачку. 6 июня 1670 года в Москве был казнен Степан Разин, и взволнованное им Поволжье постепенно успокаивалось, а обвинение над Никоном в связях с грозным атаманом продолжало тяготеть. Долгие физические страдания сломили энергичную натуру старика, и он стал не требовать, а просить пощады. Поэтому в конце 1671 года он послал Алексею Михайловичу письмо, в котором просил прощения за все, в чем его считали виноватым. “Я болен, наг и бос, – писал Никон, – сижу в келье затворен четвертый год. От нужды цинга напала, руки больны, ноги пухнут, из зубов кровь идет, глаза болят от чада и дыму. Приставы не дают ничего ни продать, ни купить; никто ко мне не ходит, и милостыни не у кого просить. Ослабь меня хотя немного”. При дворе в это время наибольшим значением пользовался Артамон Сергеевич Матвеев, бывший невольно причиною заговора Зюзина в пользу Никона; его дальняя родственница и воспитанница, Наталья Кирилловна Нарышкина, 22 января 1671 года сделалась второю супругою Алексея Михайловича. Под двойным влиянием кроткой жены и умного любимца-временщика царь не остался глухим к просьбе первой жертвы зарождающегося самодержавия. Не давая веры нелепому обвинению в связях с Разиным, царь приказал содержать Никона в Ферапонтовом монастыре без всякого стеснения: стражу отозвали, старику дали отдельную келью, чистую, просторную, а пища его сделалась не только обильною, но и роскошною; Кирилово-Белозерскому монастырю предписано было доставлять Никону все, что понадобится. Благодаря этому Никон смог завести собственное хозяйство, составил себе библиотеку, лечил больных и в досужное время полюбил ездить верхом; мирясь с судьбою, опальный патриарх решился принимать от царя подарки и денежную пенсию. Однако переход от голода и нищеты к относительному благосостоянию был настолько резок, что Никон стал заметно слабеть умом и телом; годы и болезни еще более подточили его силы. Его начали занимать мелкие дрязги монастырской жизни, нередко он ссорился с монахами, постоянно был чем-то недоволен, ругался без толку и писал Алексею Михайловичу забавные доносы; например, он пожаловался раз на кириловского архимандрита, что тот напускает к нему в келью чертей, которые его беспокоят.