Осколки потерянной памяти

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль – и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей…

Погуляли знатно – и ярыга Иван Сироткин возвращался домой.

Он всегда после пьянок с товарищами исправно шёл к своей семье.

После нынешних громких, обидных и правильных разговоров хотелось во весь голос петь, а после – горестно плакать.

Он упрямо брёл, шатался, но не падал, разговаривал сам с собой, размахивая громадными ручищами, иногда бился плечами о кирпичные стены домов, грозно кричал, вспоминая плохое.

Тень от полной луны металась позади его, никак не обгоняя.

С окраины на свою Крестовую он добрался, наверно, к полуночи.

Люди навстречу ему не попадались, холодно было в тот час на тёмных улицах, стыло и ветрено, только катил вдалеке извозчик и всё, никого более.

Не сворачивая в подворотню, Сироткин присел на каменную ступеньку.

Поправил лохматую шапку, распахнул тулуп, отдыхая от споров с самим собой.

Луна осталась с другой стороны высокого дома, поэтому и сидел он в густой ночной тени.

Извозчик остановился почти напротив, у гостиницы, в которой за скромной стеклянной дверью виднелся огонёк ночной свечи.

Из экипажа бодро сошёл невысокий господин в хорошем пальто с бобровым воротником и в перчатках.

Извозчик негромко поторопил лошадку и уехал.

Господин сделал шаг к двери гостиницы и упал на землю.

Иван усмехнулся.

Видывал он таких мужиков, которые пить не умеют, последней рюмки не знают, не могут правильную пропорцию для себя назначить.

Иван поднялся, уже уважая себя за то, что хочет сделать благое дело для незнакомца. Нужно же было помочь пьяному доктору; хороший, наверно, он человек, раз людей лечит.

То, что упал на стылую землю именно доктор, Иван догадался по чемоданчику, который выпал из руки господина. Такие чемоданчики всегда носили доктора, и городские, и те, на реке, которых бурлаки находили при случае, чтобы помочь кому-нибудь из своих ватажников.

Иван Сироткин хотел уже поднять господина за руку, взвалить его себе на плечо и толкаться с ним в дверь гостиницы, но резонно успел подумать, что любой доктор должен иметь при себе спирт. Не обеднеет же добрый доктор, если хороший человек, так вовремя пришедший на помощь, хлебнёт немного спирту из его запасов.

Ивах хохотнул, радуясь собственной находчивости, тронул бороду.

Никто ничего не узнает, а он крепко прополощет себе уже изрядно остывшую глотку.

Наклонился, подобрав полы тулупа, поднял тяжёлый чемоданчик, открыл на нём простой замочек, заглянул туда.

И застыл.

А человек на земле был уже мёртв своей смертью.

В тот холодный вечер ватага бурлаков гуляла не просто так, а говорила о жалованье за осеннюю расшиву.

Могучий молодой мужик, водолив, по поручению хозяина собрал их всех в трактире у последних городских домов на Стрелке, на речном берегу Волги и Черёмухи.

Совсем скоро сумрачное заведение наполнилось табачным дымом, вонью от грязной одежды, углевой гарью от двух ведёрных самоваров, которые едва справлялись с горячей работой.

Водолив отвечал перед хозяином за подряды и сохранность груза, свою ватагу он сколотил уже давно, на большой реке его слушались и во всех денежных делах доверяли; мужики ждали от него правильного жалованья и в этот раз.

Начал водолив громко, с простого.

– Слушайте, пока не окосели! Нонешний год мы заканчиваем, уходим в зиму, по домам, кто куда. В этот раз мы шли взводным ходом, сюда, в верховой город, доставили на расшиве зерно, пятнадцать тысяч пудов. В ватаге нас было без одного сорок человек, так что жалованье будет какое скажу, хозяин никого не обидит, сами потом покумекаете, проверите.

Времена у нас, ватажников, наступают трудные. На верхней реке сейчас железка исправно работает, поэтому там в нас нужды нет. Деньги за грузы на железке платят другие, нам так дёшево работать никакого проку нет. На взводный товар цена на реке держится поболе, так что на следующее лето, даст бог, ещё по низам походим. Но денег будет мало, так что сами соображайте, как каждому быть! Да и бечевник, по которому мы все годы привычно ходили, тоже сейчас строится зданиями и заборами.

Хозяин нашей расшивы доволен, что нигде нам не пришлось паузить, не попадали мы на мель, не приходилось сниматься вручную или перегружаться. Хозяин очень хвалит нашего булатника, что так умело справился с мелями, что не затопил расшиву и не испортил товар.

По холодам почти на всём берегу получился хороший бечевник, без грязи и ям, не глина, а песок. Лямку тоже не так много приходилось перекидывать на нагорный берег, потому что половодья уже не было.

Завтра, как головы с нынешнего хмеля поправите, приходите в контору за расчётом, заберёте и свои документы. Хозяин ещё просил передать, что доволен, как вы были у него в послушании, как шли денно и нощно со всевозможным поспешанием, без малейшего промедления. Он говорит, что хорошо, что табак никто из вас на расшиве не курил и с ворами не знался.

Мужики с нетерпением ждали, пока водолив доскажет свои слова.

Зазвенело стекло, застучали по столам полные стаканы.

В их бурлацкой ватаге собрался народ отчаянный, в большинстве не имевший своего хозяйства, любители вольного воздуха. До последних времён каждый знал, что может заработать столько, что зиму проживёт безбедно. Или просто пропьёт свои тяжёлые деньги.

В ватагу приходили бедные люди, бродяги, бездомные, крестьяне из прибрежных деревень.

Старики-родители Ивана Сироткина доживали свой век в близком Пошехонье, а он давно уже перебрался с семьёй в Рыбинск, на улицу Крестовую, в дом номер двадцать семь.

Жили они хорошо и дружно, Иван немного знал грамоту, в подвале большого доходного дома устроил себе маленькую деревянную мастерскую. Зимой, после бурлацкого дела, он занимался там нехитрым столярством, а по первому слову управляющего, безо всяких денег, по договорённости, поправлял для него простую мебель.

Старшие дочки Ивана Сироткина выросли, просились замуж, а две младшие хотели учиться, уж больно хорошо у них с грамотой получалось.

Совсем скоро в трактире кто-то из ватаги начал пьяно плакать, уткнувшись лицом в стол, кто-то громко храпел, сползая головой по стене.

Иван сердечно попрощался с товарищами и ушёл домой.

С утра за Иваном срочно прислали человека из конторы.

Искали.

Он не показался никому из посыльных, предупредил жену, чтобы отвечала всем, что его дома нет и что завтра он непременно будет в конторе. А сам спустился в свою мастерскую, заперся там от всех и крепко задумался.

К середине дня Иван Сироткин справился в подвале со всеми назначенными делами.

Под конец повертел в руках круглую, маленькую, в пол-ладони, плоскую чугунную пепельницу, подарок господина из Риги, полученную летним днём, когда на городской пристани спас его собачонку, упавшую в воду.

Иван взял остро заточенную стамеску, твёрдо нацарапал на донышке пепельницы несколько линий и букв. Положил пепельницу на верстак и грохнул по ней фунтовым молотком. Потом каждую из получившихся половинок разбил ещё пополам.

Не стал обедать, крепко обнял жену, дочек по очереди и ушёл.

Сказал жене только чего-то загадочное, совсем уж непонятное.

– Я в контору. Если что со мной будет, пусть дочки железки в своём приданом не выкидывают.

На следующий день весь провинциальный Рыбинск гудел от слухов и разговоров.

Много обсуждалось ограбление и смерть специального посыльного фирмы Нобелей, который приватно вёз драгоценности и золотые украшения, полученные за тайные услуги по продаже иранской нефти.

А то, что на Жареном бугре, на высоком волжском берегу, неподалёку от города, нашли здоровенного, бородатого бурлака, всего изуродованного, изрезанного ножами, жители говорили меньше. Дело-то было, скорее всего, пьяное, привычное.

Бурлак ещё был жив, когда его заметили мальчишки; те говорили, что он успел перед смертью прошептать: «Пепел…, железки берегите…, все вместе».

В этот же день в доме номер двадцать семь по улице Крестовой появилось необычайно много людей. С обыском пришёл квартальный городовой, другие полицейские чины в плотных зимних шинелях с башлыками, и молчаливые господа в штатском, в меховых шапках.

Искали везде, искали подробно.

Один господин, не снимая лайковых перчаток, даже поддел мизинцем крышечку дешёвой деревянной шкатулки, оклеенной мелкими розовыми ракушками.

Брезгливо поморщился, особо не стал глядел внутрь, не рассматривал пуговицы, ленточки и булавки.

Полицейские не успокаивали жену и дочек Ивана Сироткина, просто согнали их, плачущих, в угол их жилого подвала, перевернули всё небогатое семейное имущество, долго искали и в мастерской, но ничего, кроме простенького верстака, пустого кирпичного пола, усыпанного опилками, деревянной пылью, мелкой стружкой, и обычных столярных инструментов, они там так и не нашли.

Потом жизнь пошла быстро, своим чередом.

Дочери погибшего бурлака удались все, как одна, статными, высокими и красивыми.

Сёстры были невестами бедными, да женихи им попались добрые и любящие.

Старшая дочь Ивана Сироткина скоро вышла замуж за парня из финского города Турку, который в то время работал мастером в местном паровозном депо, давно уже ухаживал за ней, и уехала с мужем к его родным. Они даже не стали ждать зимнего мясоеда, чтобы правильно сыграть свадьбу, а просто обвенчались в храме Воскресения Господня и уехали.

Прошли годы, миновала и тяжело качнула весь мир мрачная кровавая волна первой большой войны. Она разбила, смешала и разметала по чужим сторонам миллионы ярких и красивых жизненных сюжетов, разлучила множество любящих и преданных друзей.

Воды морей содрогались, континенты чуть отдалялись берегами, оружейная сталь и чугун враждебных конструкций окончательно раздавили почти все прекрасные человеческие отражения удивительно счастливой эпохи.

Вторую дочь Ивана, которая вышла замуж сразу же после революции, муж тоже увёз из Рыбинска. Он был немолод, одно время работал конторщиком в автомобильном «Руссо-Балте» и, по окончанию выгодного контракта, новая семья отправилась в Петроград, а оттуда – уплыла на пароходе в шведскую Карлскруну.

Двое уже долго шли по берегу моря, но возвращаться домой им совсем не хотелось.

Говорили, спрашивали, отвечали, смеялись.

Вдалеке кружились молчаливые белые чайки, кренились парусами далёкие яхты.

Мелкие тёплые волны плескались по босым ногам, светило высокое солнце, ветер шевелил светлые волосы мальчишки и тёмные косички девочки.

– Да, наши отцы разные…

– Мой папа постоянно сердится, говорит, что никогда не позволит нам с тобой жениться. Ему не нравится, что твой отец такой странный…

– Почему странный?

Мальчик остановился.

– Папа говорит, что человек, который упрямо ищет придуманные сокровища, совершенно непрактичный в нормальной жизни. И бабушка у тебя была русская…

– Ну и что?

– Папа говорит, что это неправильно. И что сам ты больной…

– Дурак твой папаша! Надутый индюк!

Светловолосый резко повернулся и быстро пошагал по берегу.

– Басти! Басти, постой!

Девочка догнала мальчишку, взяла его за руку.

– Басти, не сердись! Это же не я так думаю, просто я честно рассказала тебе, что говорит мой отец.

– Спасибо, Лиза. Извини меня за глупые слова.

И снова – мелкий прибой, нечаянные брызги тёплых волн.

Лиза говорила меньше, смотрела под ноги, молчала.

– Ничего! Скоро, совсем скоро, после школы, я пойду работать, я же умею хорошо играть на аккордеоне. Меня возьмут в любой городской ресторан, где собирается много туристов. Я буду зарабатывать деньги и ждать, пока и ты окончишь школу. Потом мы поженимся, и я буду играть для тебя на виолончели! А потом мы с тобой поплывём в далёкие таинственные страны!

– Не получится, Басти…

– Почему?!

Лиза подняла с песка маленькую розовую ракушку.

– Моего папу переводят работать в Киль. Ему предложили хорошую должность торгового представителя нашего порта. Мы с мамой уезжаем вместе с ним…

– Ты уезжаешь?!

– Да. Но ты не расстраивайся! Папа обещает, что обязательно возьмёт меня с собой, когда по делам будет возвращаться в наш Висмар в командировки. Мы с тобой ещё увидимся! Это же всё на небольшое время…

– Но там же другая Германия?!

– Ему уже оформили все заграничные документы. На маму и на меня тоже.

– А когда вы уезжаете?

– В понедельник. Только папа просил никому ничего об этом не говорить…

В воскресенье они встретились в Старом городе, на Маркт.

Держались за руки, почти ничего не говорили, жадно смотрели друг на друга.

Несколько раз, не замечая одинаковости пути, обошли по кругу Вассеркунст. Старинный гранитный павильон в центре площади, тихий без привычных туристов, тоже молчал.

– Басти…

– Лиза!

– Прощай…

Необходимость происходящего не зависит от желаний или прочих несущественных ошибок людей. Если же всё-таки придёт срок событию случиться, то время, очень важное при этом для чьей-то души, обязательно наступит. И нет никакого практического смысла его торопить.

Именно так, разом, одновременным мгновением, гулко вздрогнули от небывало высокого прилива заснеженные скалы тёмного фьорда; в иной стране печально пролетел в непривычном направлении поверх серо-голубого льняного поля тихий колокольный звон; и этой же ночью, в остывающей от жары саванне, отразилась во влажной робости глаз юного жирафа совсем другая Луна.

Время улыбок пришло.

Резко сиявший придуманный электрический свет многократно убегал с поверхностей простых плоских стёкол в таинственные смыслы женских украшений. Сквозь многоголосый общий шум пыталась пробиться к входным дверям упорядоченная музыка оркестра. На фоне огромных, наполовину зашторенных окон откровенные женские тела в полуодеждах кричали желаниями, выраженными без слов.

Старинный, во всю длину зала, обеденный стол изначально был придавлен массой изобильной еды, бутылками и звоном бокалов.

Белая настольная скатерть, белые куртки приглашённых из столицы официантов и прозрачные вспышки репортёрских фотоаппаратов с настойчивостью и заранее обдуманно подтверждали здоровый смысл шикарного мероприятия.

Все знали, что именно сегодня, именно здесь, в своём недавно отстроенном загородном доме знаменитый немецкий писатель, в последние годы неожиданно, скорее даже внезапно для окружающих ставший значительным, известным и богатым, представлял публике свою новую книгу и молодую жену.

Хозяин, сильный, уверенный в движениях и словах мужчина, методично ставил подписи на массивных книжных экземплярах, с обязательным удовольствием приветствовал прибывавших гостей, мило шутил, очаровывая женщин отдельными многозначительными усмешками.

Ухоженная хозяйка дома уже давно миновала свой первоначальный восторг и поэтому к вечеру воспринимала важные статусы приглашённых персон несколько утомлённо, по инерции обязательного гостеприимства. В ответ на шутки упитанных господ она время от времени громко и уверенно хохотала, охотно радуя гостей белым стеклом своих ровных молодых зубов. При всей такой занятости жена писателя не забывала зорко обозревать просторы роскошного стола, точными взмахами красивых рук направляя в нужную сторону строй исполнительных мужчин-официантов. Её гибкие пальцы при этом удивительным образом выдерживали многочисленное тяжёлое золото, цепко хватающее голубые камни резных перстней.

Грянул ещё один тост.

Писатель в очередной раз учтиво откланялся, несколько раз подряд прикоснувшись рукой к жилету и к сердцу, отвернулся, чтобы поставить на поднос пустой бокал, рассеянно потёр влажной ладонью свой незначительный, убегающий подбородок.

В толпе гостей одна из приглашённых молодых женщин что-то сказала своему статному, холёному спутнику в смокинге и, бледная, чуть прихрамывая и сознательно избегая пустого внимания, прошла с сигаретой в дальний угол продолжающего сиять праздничного зала, устало устроилась там в кресле.

Наёмные репортёры воспользовались передышкой, обступили с края всё ещё полный дополнительный стол и, дрожа там, в толпе, багровыми смеющимися лицами, звонко чокались и жевали деликатесы. Кто-то из фотографов, тощий телом и острый взглядом, прятал в заранее приготовленную сумку нарезанное мясо и фрукты.

Хозяйка ещё раз, никого не выделив, дежурно осмотрела исполнительных официантов, без заметного утомления снующих от стола в направлении кухонных просторов. Кто-то из них улыбнулся ей, она ответила рассеянной гримасой.

В дальнем углу зала высокий, худощавый молодой официант уронил с подноса пустую кофейную чашку.

Дисциплинированно, точными движениями, безмолвно, без упрёков, он опустился на колено, собирая осколки.

Женщина встала с кресла, бросилась ему помогать. На поверхности холодного каменного пола его рука коснулась её тонких пальцев. Внезапно нахмурившись, она пристально взглянула в такие близкие и давно знакомые глаза, уже никак не сдерживая своей стремящейся сквозь уходящие слёзы восторженной улыбки.

А он, аккуратно положив на поднос последний звенящий кусочек фарфора, с изумлением спросил, вытирая ладонь о белую куртку.

– Лиза?!

– Басти?

– Ты здесь одна?

– С мужем. Нас пригласили. А ты?

– Работаю…

И снова в зале раздались громкие одобрительные крики.

Очередной значительный гость сказал что-то приятное о гениальном творчестве хозяина и о его красивом, богатом доме.

Аплодисменты.

Все ждали музыки.

В коротком перерыве оркестр готовился продолжить исполнение номеров приготовленного репертуара. Музыканты понемногу настраивали инструменты, негромко переговаривались, улыбались.

Со стороны кухни к руководителю оркестра подошёл Басти.

Он был уже не в куртке официанта, а в простой белой рубашке.

Несколько слов – и знакомый музыкант с улыбкой согласился, похлопал, передавая Басти, свой роскошный аккордеон, но тот покачал головой и взял прислонённую кем-то к стулу виолончель.

Сел, приготовил смычок, наклонился к грифу.

Лиза вздрогнула, нахмурилась, привстала с кресла, рассматривая музыкантов.

Приложила к губам, чтобы не закричать, дрожащую ладонь.

«Арпеджионе» …

Когда-то давно, в детстве, Басти пробовал играть для неё именно эту сонату.

Они мало тогда что умели, немного знали и не могли управлять своим будущим.

С тех пор гениальную музыку Шуберта Лиза не слыхала ни разу.

Звучала только виолончель, оркестр молчал.

Понемногу стихал шум зала, люди с удивлением оборачивались и слушали.

Басти играл технически сложную вещь безупречно.

Один из музыкантов тихо присел к фортепиано.

Легко, нежно, только для неё…

Одна и та же повторяющаяся тема каждый раз звучала по-разному.

Седой пианист предвосхищал движения смычка Басти и умело дополнял клавишами окончания фразы виолончели.

Ещё в начала исполнения руководитель оркестра бросился в коридор, к электрическим выключателям и безо всякого на то разрешения приглушил все люстры в зале.

Свет остался только на сцене.

В полном молчании прошло примерно полчаса.

Потом – ещё секунды тишины.

И крики восторга!

Такие, каких в этом доме никто и никогда не слыхал.

Спустя два месяца врач, бывший одноклассник, поставил перед ним на стеклянный столик несколько упаковок лекарств.

– Вот, это всё тебе. Дальше обследовать твой организм, Басти, нет никакого смысла. Я полностью согласен с мнением столичных коллег. Сейчас я выпишу тебе необходимые рецепты и назначения, будь добр принимать лекарства дисциплинированно, по графику и в нужном количестве.

– Неужели всё?!

– Да, полностью здоровым ты уже никогда не будешь. Но лекарства поддержат тебя, сделают твою жизнь достаточно спокойной.

– Я – инвалид? Навсегда?

– Боюсь, что всё именно так, Басти. Твои кости и суставы не позволят тебе жить полноценно, но понемногу ходить и передвигаться по дому ты сможешь. Конечно, если не станешь пренебрегать моими советами и будешь вовремя принимать лекарства. Понял? Я не стремлюсь рекомендовать тебе плохое, Басти, или не хочу просто отвязаться от тебя. Мы с тобой знакомы давно – это всё, что я могу сделать для тебя. Извини.

– Понял…

Советоваться со своим отцом Басти перестал ещё в детстве, сразу же после смерти мамы. Она умерла, когда он только пошёл в школу. Внезапно, без причин. Отец молчал, никогда не говорил с сыном о той смерти.

Иногда, при случае, отец рассказывал Басти о его матери, улыбался, задумываясь.

Замолкал.

Исчезал из дома, оставляя Басти на попечение бабушки.

Возвращался, хохотал, они вместе ездили на море, в лес, на дюны.

Отец знал о любви Басти к музыке, восхищался его умением, даже устроил сына в музыкальную народную школу в их маленьком городке. И всё. Снова куда-то исчезал. На репетитора или на консерваторию у них не было средств.

Совсем.

Поэтому отец всё время много работал и всегда что-то придумывал.

Однажды он притащил откуда-то большую пачку денег, повёл Басти в его любимый музыкальный магазин и купил ему там настоящую виолончель.

На следующий день отец пришёл весь в синяках, с перебинтованной рукой, и после этого почти год работал ночами.

Отец жил в пригороде, в домике, который остался ему в наследство после бабушки.

Его квартиру в городе суд забрал за долги.

Басти, став взрослым, сам снимал себе жильё.

Иногда они встречались, при этом искренне радовались друг другу.

На следующий день Басти приехал к отцу.

– Всё, мне конец!

– Слабак.

В волнении отец расхаживал перед Басти, который устало прилёг на диван.

– Время твоей смерти тебе скажет Он! А ты, пока жив, должен бороться! Должен! У тебя есть цель, ради которой нужно жить?!

– Да.

– Вот и живи! Цепляйся зубами за малое, не тащись в сопливых слезах вслед за жизнью, а волоки её саму за шиворот за собой!

– Как ты?

– Как я…

Отец остановился.

– Да, и у меня есть цель. Она уже рядом, я знаю. Близок тот миг, когда я скажу и тебе, и всем людям в этом мире, что я смог, что я был прав! Моя жизнь была потрачена не на пустые фантазии и выдумки, моя цель – она настоящая, поверь, Басти! У меня есть документы, фотографии, диктофонные записи разговоров с реальными людьми. Это всё хранится здесь, в этой комнате. И начинался мой путь к мечте тоже здесь, с незначительных слов моей мамы, твоей бабушки… Это правда, потому что всё это было. Как и почему – пока не знаю, но разгадка тайны близка. Я обязан достичь цели, я обязан сделать это ради многих близких мне людей, ради тебя…

– Почему ты мне ничего не говорил об этом раньше?

– Ты был мал, а ребёнка нельзя разочаровывать несделанным.

– А сейчас?

– Думаю, что настало время, когда мои слова, пока ещё только слова, могут помочь тебе.

– Но что может сделать инвалид?!

Отец даже закричал на него тогда в свирепом возмущении.

– Не будь им! Не будь! Доверься необычному! И действуй!

Всегда в их жизни получалось так, что Басти сначала сопротивлялся словам отца, сомневался, делал по-своему, но потом всё-таки принимал его решение.

Никто не мог ему сказать ни одного смелого слова, а отец сделал это легко, как будто всю жизнь думал о том, как спасти своего сына.

Отец занял у кого-то денег.

В октябре Басти улетел в Рим, а оттуда – на Канарские острова.

Горячий ветер, большое солнце, аромат океана!

Всё – необычайное.

Тихий портовый городок Гарачико на севере острова Басти выбрал ещё дома, начитавшись отзывов о его знаменитых пляжах.

Отец умел придумывать.

Редко ему удавалось убеждать своими выдумками других людей, даже близких, даже сына, но то, что он предлагал им, всегда было фантастически интересно.

План был прост и Басти с первых же минут, как только сошёл с автобуса в Гарачико, начал действовать точно так, как они и договаривались с отцом.

Пройтись по крохотной набережной было приятно.

Только небольшая сумка на плече – Басти шагал легко и с улыбкой.

В первых двух ресторанчиках его выслушали внимательно, но музыканты на сезон в них уже были наняты, и хозяева заведений с одинаковыми улыбками хлопали его по плечам.

В третьем ресторанчике, устроенном совсем близко у воды, прямо напротив огромной океанской скалы, ему повезло. Очень повезло, неимоверно!

Владельцем оказался пожилой немец, который жил на островах уже не один десяток лет. Музыкант, который обычно играл по вечерам у него на веранде, внезапно уехал, а найти хорошего аккордеониста в это время года в курортном городке было невозможно, поэтому толстый загорелый земляк вовсю радовался своей удаче.

– Тебя мне послали небеса!

Басти не стал толстяка разочаровывать и убеждать, что на Тенерифе его послал отец, а не какие-то неведомые силы.

Они выпили за знакомство пива, хозяин угощал, вынес аккордеон, Басти немного поиграл. Инструмент был хороший, услыхав знакомую музыку выглянула из кухни повариха, жена хозяина, собрались вокруг них, пока не было посетителей, официанты. Смеялись, аплодировали, повариха даже прослезилась.

Ударили по рукам.

Ему отвели комнатку на втором этаже ресторанчика.

Басти легко согласился на бесплатное жильё, еду и половинное жалованье.

Позвонил отцу, сказал, что тот был прав.

С утра он быстро, в нетерпении, пошёл, почти побежал по узким улочкам Гарачико, к океану, на пляж.

Это была цель.

Чёрный пляж.

Вокруг камни и скалы графитового цвета.

Вулканический базальтовый песок, раскалённый тропическим солнцем.

Отец сказал, что именно в этом может быть его спасение.

– Главное – не трусь! Мучайся, терпи боль, но не бросай начатое дело!

Никто не мог терпеть так, как Басти.

Местные с изумлением показывали на него пальцами, а туристы восторгались, фотографировали его на телефоны.

Все люди приходили на дневной пляж и бродили по чёрному раскалённому песку в обуви, в разной, но они обязательно были обутыми.

Басти же всегда вставал на песок босиком.

Отважные приезжие только на секунды обсыпали себя огненным песком, а Басти ложился и закапывался в него почти полностью.

Первый раз хотелось выть и мгновенно выскочить из придуманной самим собой камеры пыток, но Басти выдержал.

Была цель, были обещания, данные отцу.

Кожа на спине и ногах пузырилась, на локтях она висела покрасневшими, а через день – и седыми лохмотьями.

Если ближе к обеду становилось очень жарко и чёрный песок неимоверно жёг подошвы, Басти ненадолго перебирался к каменным бассейнам с океанской водой, устроенным рядом с пляжем прямо в лавовых углублениях.

Ненадолго, всего на несколько минут.

А потом вновь упрямо спешил на берег и привычно закапывался в своё чёрное спасение.

После процедур, перед тем как уйти с пляжа, Басти подолгу плавал в океане, смывая с себя мелкий, сильно въедающийся в кожу песок.

Хозяин ресторанчика, которому был нужен хороший и живой музыкант, переживал, взволнованно размахивал руками, пытался отговорить его от задуманного, но Басти терпел. Жена хозяина, местная, сделала какую-то мазь и перед выступлениями он мазался зелёной жижей перед зеркалом, тщательно и точно.

По вечерам, а темнота спускалась на остров внезапно и быстро, часам к шести, Басти был уже готов, и играл на аккордеоне так вдохновенно, как у него очень редко получалось играть дома.

Ужинали они в ресторанчике всем небольшим коллективом, обычно после полуночи, когда туристы разъезжались и расходились по своим отелям.

Хозяйка готовила очень вкусно, рыба и креветки всегда были свежайшими.

Даже в те дни, когда небо над Гарачико с утра оставалось затянуто серыми облаками и туристы зябко кутались в пледы и кофты, Басти спешил на свой пляж.

Чёрный песок за ночь немного остывал, но всё равно оставался горячим.

Хозяин искренне удивлялся и не понимал, почему Басти не ездит по острову смотреть достопримечательности, ни разу не бывал в крохотной городской крепости Сан-Мигель, не пробует пить никакое вино и даже не восторгается местной мальвазией, в свободное время не бродит у подножия вулкана Тейде.

Была цель.

Он же обещал.

Басти очень много и упрямо ходил по берегу, жадно дышал океанским воздухом, с улыбкой, пристально, смотрел на спасительное солнце.

Колени болели, особенно когда он подолгу плавал в океане, но с каждым днём боль приходила всё реже и реже. Басти отмечал это с восторгом, радовался.

По вечерам ломило локти от тяжёлого аккордеона.

Он уставал, но и усталость рук пропала через несколько дней.

Пришла радость от достижения цели.

Оставалось осторожно ждать, что такое продлиться долго.

И верить в чудо, что это – навсегда.

В тот тихий тропический вечер всё было как обычно: милые люди за столиками, фонари на стенах веранды, темнота молчаливого океана.

Басти играл на аккордеоне и привыкал к своему новому счастью.

Коротко звякнул телефон, который лежал рядом, на сумке.

Сообщение.

Хорошо.

Музыка закончилась, все посетители восторженно захлопали.

Басти улыбнулся, легко вздохнул, невнимательно взял телефон.

Сообщение…

«Срочно возвращайся1 Твой отец погиб».

Звонил школьный друг, тот самый врач из Висмара.

На следующее утро Басти улетел в Европу.

Они встретились в баре на Маркте.

Бутылка виски на низком столике перед ними быстро опустела.

Басти молчал, внимательно слушал, обхватив голову руками.

– … Самолёт, который летел из российского Санкт-Петербурга в Гамбург, упал уже в аэропорту, при заходе на посадку, это и помогло некоторым пассажирам спастись. Он загорелся в конце полосы, пожарные приехали быстро, но погибших, к сожалению, было много… Полиция всё ещё разбирается, в Гамбург прибыли специалисты, работают все экстренные службы страны. Пострадавших развезли по больницам, ими занимаются медики, а погибших опознают в полицейской клинике Гамбурга. Там работает мой приятель, мы вместе с ним учились на медицинском, он был в составе комиссии, которая занималась опознанием.

Басти отставил пустую рюмку, попросил ещё бутылку.

– … Многие тела сильно обгорели. Твой отец был неузнаваем, он сгорел по плечи. Его предварительно идентифицировали по билету в кармане пиджака. Совместили с вещами в чемодане, багаж пассажиров почти не пострадал. Полицейские запросили медицинские учреждения по номерам страховых полисов, в особо сложных случаях они требовали стоматологические карты, чтобы завершить опознание… Мой знакомый из Гамбурга именно поэтому и связался со мной. Он обратил внимание, что один из погибших пассажиров самолёта был из Висмара, как и я. Знакомый позвонил мне на всякий случай, думал, что это кто-то из моих родных. И ещё, главное…

Врач налил себе и Басти.

– Когда вскрыли голову твоего отца, чтобы сверить зубы с картой… Вот это было у него во рту.

– Во рту?!

– Да.

Знакомый положил на стеклянный столик перед Басти небольшой плоский обломок металла.

– Никто не знает, что это такое и как эта вещь оказалась во рту твоего отца. Эксперты утверждают, что таких элементов из чугуна не бывает в конструкции современных самолётов; этот старый, неровный, металлический кусок никак не мог попасть к твоему отцу при аварии! Челюсти были крепко сжаты, все его зубы к моменту опознания оставались целыми. Когда формальности по опознанию были закончены, этот неизвестный и никому не нужный обломок чугуна мой знакомый из Гамбурга передал мне. А я – тебе.