Loe raamatut: «Теметерон. Понтиада»

Валида Анастасовна Будакиду, Александрос Бурджанадзе

Font:

Технологии древних цивилизаций по обработке камня, перемещению огромных объектов и сооружению колоссальных построек, намного превосходят современные. Как доказывают артефакты – люди вовсе не тысячу, а сотни тысяч лет назад обладали более совершенными, можно сказать уникальными технологиями, которые на данный момент считаются утерянными. Мачу-Пикчу, Куско, Мегалиты Монрепо в Выборге, Баальбек – вот только не большая часть знаменитых мегалитовых построек, разбросанных по всему земному шару. Общепринятые примитивные теории происхождения мира давно себя дискредитировали, и научный мир задаётся вопросом: кем были созданы эти мегалиты на самом деле?
В наше неспокойное время особенно важно решиться и наконец рассказать всему миру правду о жителях Понда – предках великих Гиперборейцев, по воле Богов эмигрировавших и расселившихся по всем материкам, чтоб донести людям Свет Знаний, полученный ими от Олимпийских Богов.
А, слово «эмиграция» не подвластно времени. Книга «Теметерон» это трагикомический рассказ о судьбе семьи из СССР и главной героини – некрасивой девочке – наследнице тайных знаний Византийской Империи, нашедшей способ стать счастливой в Греции, девочке, усилиями которой была основана кафедра Понтийского Эллинизма в Салоникском университете им. Аристотеля и обнародована тайна допотопного Понда – колыбели культуры планеты Земля.

Дизайнер обложки Евгений Валерьянович Булаш

Редактор Инга Абгарова

Фотограф Отари Бурджанадзе

ISBN 978-5-4496-6115-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступительное слово
Читателю от писателя

Когда я была маленькой, всегда думала, от чего так много пишут врачи? Прямо повальное увлечение! Я поняла это совсем недавно: врачу, особенно хирургу, очень много времени приходится работать, молча, а потом, если и высказывать, то совсем не то, что хотел. Именно поэтому врачи реализуют свои желания на бумаге, и становятся писателями. Вот и меня, врача, челюстно-лицевого хирурга не минула чаша сия.

Как давно вам приходилось общаться с абсолютно счастливым человеком?

Абсолютно счастливым от того, что каждый день восходит новое солнце, что ничего не болит, счастливым даже от вида огромных оранжевых тыкв, которые сосед приволок из деревни и вывалил горкой в аккурат под балконом. Теперь эта красота из золота с терракотой собрала огромное количество бездомных котов, страстно желающих оповестить квартал о своих свадебных мероприятиях.

Душевный покой и радость каждого дня подсовывают уйму умных мыслей, кои я и спешу записать. Очень приятное ощущение, когда в голове мысли роятся, подталкивают друг друга.

Говорят, если спишь с чистой совестью, видишь вещие сны. Мой вещий сон сбылся: стала знаменитой. Ко мне уже четыре раза на улице приставали чужие собаки! Шучу, конечно.

По нашему переезду Греция очень впечатлила меня своей непредсказуемой парадоксальностью, в которой всё отражалось, словно в кривых зеркалах из Комнаты Смеха. Чего только стоило обнаруженное нами «месимери»! Месимери – это когда греки всех возрастов в два часа дня с серьёзными лицами переодеваются в ночные пижамки, наглухо задраивают ставни и сладко спят в кроватках, как в ползунковой группе детского сада. Тех, кто спать отказывается, ходит по улицам и громко разговаривает… увозят в полицию.

Под впечатлением подобных эксцессов государственного масштаба я насобирала множество рассказов и в 2000 году издала книгу под названием «Улыбка с прикусом Эллады». «Прикус» – это не «привкус» в смысле послевкусие – ванильное там, клубничное, «прикус» – это линия смыкания зубов, слово, подчеркнувшее в моей книге, как мощно способны сомкнуться челюсти неповоротливого государственного аппарата Греции на таллии вновь прибывшего репатрианта или эмигранта.

Далее в моём творчестве были небольшие повести, рассказы, смешные и не очень, вышедшие отельными изданиями. Однако, в определённый момент жизни любой писатель вырастает из коротких штанишек и понимает: пришло время сказать нечто большее.

Тетралогия (квадрология) мейнстрим «Город под звёздами» – психологический триллер, записанный из уст ребёнка-инвалида, родители которого категорически не желают признавать существующие проблемы, обвиняя его в нерадивости. В этих четырёх повестях косвенно затрагивается и тема «обрусения» населения в «братских республиках», таких как Грузия, Азербайджан, что приводило к страшным последствиям, ломало судьбы людей, особенно женщин, не желающих больше соблюдать дремучие национальные традиции. Детские психологические травмы, как известно, приводят к необратимым последствиям.

В повести «Буковый лес» каждый читатель видит кусочек своей жизни. Для одного «Буковый лес» – рассказ о неразделенной, но огромной любви; для другого – энциклопедические факты, облечённые в художественную форму, для третьего – напоминание о принятом в 1942 году «Окончательном решении еврейского вопроса», о подвиге советских солдат в годы Второй Мировой войны, потому что в переводе на немецкий название «Буковый лес» звучит как «Бухенвальд». Повествование о жизни главной героини Линды начинается с социалистической Грузии, плавно перетекает в Грецию и заканчивается в Германии.

Теме Второй Мировой войны я уделяю не меньшее внимание, чем теме эмиграции. Повесть «Когда цвели подсолнухи» об оккупации Салоник и депортации евреев в лагерь смерти Аушвиц написана мной после изучения огромного количества документов и посещения мемориалов. Мне было необходимо прочувствовать боль и страх заключённых за колючую проволоку узников, насколько в наше время это представляется возможным.

Но всё же лейтмотивом моего творчества, как человека неоднократно менявшего страны проживания, конечно, является тема эмиграции и возникающие после неё социальные проблемы.

Последней моей работой является повесть «ТЕМЕТЕРОН», что в переводе с понтийского языка (понтийский – один из языков, принадлежащий греческой языковой группе) [см. аннотации в конце книги 1*.] означает «рождённые от одной матери». По этой повести мною написан сценарий для полнометражного игрового фильма.

«ТЕМЕТЕРОН» – рассказ дилогия о понтийской семье, переехавшей в Грецию после печально знаменитых событий в Тбилиси 9 апреля 1989. Повествование начинается с момента провозглашения лозунга «Грузия для грузин» и перетекает в годы знаменитого «долгового кризиса» Греции, начавшегося в 2010 году. Описываемый временной промежуток – около тридцати лет.

Повествование в дилогии ведётся от первого лица, и напоминает дневник главной героини Афродиты – некрасивой девочки, названной в честь античной богини Любви. Мною специально взята семья из шести человек, чтоб, описывая судьбу каждого, можно было шире раскрыть проблемы эмиграции и становления личности в новой, чужой стране. Оговорюсь, что я считаю чужими все страны, кроме той, где ты родился.

Первая часть книги начинается словами: «Родителям нашим живым и усопшим посвящаем» – и это на самом деле так.

Само слово «родители» имеет два основных значения. Первое – общий термин для обозначения отца и матери; второе – «родители – ближайшие родственники человека, составляющие основу его семьи». Повторюсь, что «Теметерон» в переводе с понтийского языка звучит как «рождённые от единой матери» или «единоутробные». В моём понимании, понтийцы – одна большая семья, одна большая группа людей, связанная общим генофондом, и, как каждая семья, каждая человеческая группа нуждаются в руководителе, несущем полную ответственность перед собой, обществом, Господом Богом за всё плохое и хорошее, что члены его семьи совершают. Мы – счастливая нация, у теметерон этот Родитель есть, есть человек, обладающий глубокой, холодной мудростью, полностью лишённой всякого рода иллюзий, взявший на себя в столь смутные времена бразды правления целым народом.

Я как писатель безмерно благодарна судьбе за встречу с ним.

Что в моей жизни изменилось после знакомства? Всё! Изменилось всё и во мне и вокруг, дни стали ярче, ночи темнее.

«…Трезвая, почти сухая, но столь чёткая манера выражаться, и твёрдый, но при этом великодушный стиль поведения дали мне ясное представление о силе власти этого человека, одно мановение руки которого станет приказом для самой отдалённой деревни. Человек, могущий сплотить население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде…»

Мои настоящие родители умерли почти одновременно с разницей всего в четыре месяца, но я хочу поблагодарить Господа нашего за то, что не чувствую себя сиротой, за то, что у меня есть сильный, смелый, умный Отец, Брат и Учитель. «Скоро те, кто не родились понтийцами будут нам завидовать!» – Сказал он на открытии кафедры Понтийских Исследований в Салоникском Государственном университете имени Аристотеля. Я абсолютно согласна – непременно будут! И наш язык больше никто не посмеет назвать «мёртвым диалектом», и имя сына Геи – Земли, четвёртого титана «Понд», наконец, войдёт в официальную античную историю.

Кафедра в Государственном университете, музей, стадионы – всё для нас, для возрождения величия нашей нации, для сохранения истории Понда. А мы?! Что мы готовы сделать для этого человека? Мы, с нашей стороны должны, просто обязаны присягнуть на верность, заверив его в нашей поддержке и бесконечной благодарности за любовь и заботу. Я, как преданная ученица и примерная воспитанница хочу посвятить человеку-эпохе – Ивану Игнатьевичу Саввиди свою книгу, повесть об огромном материке Понд.

Тень бессменного Хранителя Знаний проходит через всё повествование моей повести «ТЕМЕТЕРОН», как символ мудрости, просвещения, терпения и благородства. Конечно, образ в повести собирательный, художественный, но посвящён именно ему.

Повесть «Теметерон» – огромная часть моей души и ничтожно малая часть моей любви и преклонения перед ним.

Я совершенно сознательно избежала острой «национализации» и поляризации повести, чтоб каждый читатель нашёл в ней ноты, созвучные музыке его души. У эмиграции нет лица, она одинаково страшна для всех. Уверена – моя книга станет понятна любому читателю, вне зависимости от национальной принадлежности, любому, кто хоть раз в жизни задумывался над значением слова «Родина».

Таков небольшой отчёт о моём творчестве.

Иногда у меня спрашивают о моих «фишках» при написании. Фишек нет, но грехи водятся. К примеру, я иногда использую «запрещённые» приёмы повторения. Читатель, обнаружив в начале и в конце книги продублированные фразы, может приписать сей факт моей забывчивости. Это не совсем так. «Приёмчиком» я пользуюсь, скорее для читателя, чтобы заострить его внимание на словах или теме, которые считаю наиболее важными.

Стиль повести «Теметерон» немного похож на черепичную кровлю, в ней текст не течёт гладко, а периодически возвращает читателя обратно.

Одним из моих самых больших грехов является невнимательное отношение к русской грамматике. Но это вовсе не от незнания, тут немного другое. Надо рассказать, как я пишу вместе со своим соавтором и кто он, чтоб пролить свет на свои деяния.

Александрос Бурджанадзе – молодой, талантливый художник, студент факультета прикладного искусства Салоникского университета имени Аристотеля. И… мой сын. До поступления в университет он окончил Театрально-Художественную школу и все двенадцать лет по театральному мастерству получал высшие двадцать баллов. Когда я подалась в литературу, он был совсем маленьким. Но я почему-то считала, что он всё понимает и самые удачные отрывки зачитывала ему вслух. Позже Александрос стал изображать всех действующих лиц (как-никак двадцать баллов по актёрскому мастерству!), и мне это показалось очень забавным. Особенно, когда в диалогах Алекс для пущего правдоподобия делал вдох в середине слова: это выглядело очень свежо и потрясающе. Но бумага не может передать интонации так, как хотели бы мы с Александросом. Вот и пришлось вводить новшества в русскую грамматику в виде восклицательных знаков в середине слов или написания дефисов там, где нет необходимости, за что прошу прощения. Назовём такой стиль «находкой режиссёра». Уж пусть простят меня словесники и литераторы, и я обещаю – когда они придумают приёмы для правильной передачи настроения и интонаций героев книги, я всенепременно этими приёмами воспользуюсь.

Со временем Александрос превратился в моего соавтора. Мы стали обсуждать всевозможные повороты сюжетов, выбирать наиболее предсказуемые, а потом, в процессе написания, снова всё меняли.

Александрос как профессиональный художник стал рисовать сюжетную линию на листах бумаги. В кинематографе есть такая функция, и называется она «раскадровка». Каждый кадр даётся отдельной картинкой. Книжная раскадровка помогла мне избежать ошибок в параллельных сюжетных линиях, упростила написание диалогов, дала полную картину внешности героев.

И вот еще что самое важное в нашей совместной работе: я – репатриантка, родившаяся далеко от Греции. Во мне, безусловно, нет такого яркого ощущения Греции, как своей родины, где каждый листик шепчет о счастливом детстве. Я, понятное дело, могу ошибаться в названиях, терминах. Александрос – истинный грек, вычитывает написанное, и тогда наша книга пропитывается искренностью и настоящим греческим колоритом.

Поэтому все, что связано с терминологией и тем самым колоритом я доверяю исключительно своему сыну и Электре Филиппиду – переводчику, которая не просто хорошо знакома с автором, но и смотрит с ним «в одну сторону». Особенности оборотов речи, смысловой перевод – всё это требует полного растворения в исходном тексте и тотального понимания его.

Вот как-то так.

Мои книги – это самые светлые воспоминания, но воспоминания не только мои, но ещё и ваши.

С безграничным уважением к Читателю

Валида Будакиду
(Фрида Хофманн)
Александрос Бурджанадзе

Часть первая

Глава 1
Мой белый город

– Ну вот, – только потеплело, сразу повылезали из своих квартир, как улитки на солнце, сидят без дела, языками чешут. Нет, чтоб книгу почитать, делом каким заняться. Так и будут сидеть, пока не стемнеет. Даже телевизор не смотрят. Такие убогие, прямо я не знаю… обокравшие сами себя.

Это мама. Моя собственная и единственная. У меня никогда не было другой и поэтому, всё, что она делает, как говорит для меня просто обычный образ жизни. Такой же, как застеклённый балкон с облупившейся на раме краской, как «моя» комната, которую я честно делю с младшей сестрой Элладкой, хотя в шестнадцать лет хотелось бы уже иметь свою собственною комнату. Говорят, у многих моих одноклассниц есть своя комната, если они не врут, конечно. Но, лично я её, то есть, свою комнату вовсе не хочу и не хочу её не потому, что её у меня никогда не было, и, скорее всего, не будет, а потому, что мама мне объяснила ещё очень, очень-очень давно:

– У нас «твоя-моя» нету, у нас всё «наше»!

Именно от присутствия в моей жизни этого «наше» я никогда не могу найти на месте то, что положила. Нет, мне совсем не жалко, если Элладка берёт огрызок моего чёрного карандаша для бровей, однако, она им пользуется совсем не по назначению, просто рисует в тетрадях всякую ерунду, от него же и так мало чего осталось! Так ведь ничего не скажешь! Слава Богу, Элладка сама не знает, что он для бровей, портит его только, так ведь секрет предназначения карандаша открыть невозможно. Если она узнает и расскажет маме, будет катастрофа по многим причинам. Две самые важные из них: первая – чтоб лишний раз не услышать про «твоё-моё», которого «у нас нет», и вторая, гораздо страшнее первой по тяжести и не в пример весомей:

– Что это ещё за «карандаш для бровей»!?

Потом придётся выслушать от мамы беседу о французских «кокотках» из «домов терпимости», рисующих себе на лице румянец кусками бурака, ибо их бледность, обусловленная «ненормальным образом жизни» распугивает «клиентов».

– А ты почитай, почитай «Яму» Куприна, – строго будет выговаривать мама, – там написано, как живут «уличные» в таких заведениях.

Моя мама – учительница. Она считает, что я – «её наказание», так сказать, «львиная доля её болезни», поэтому, чтоб хоть что-то то во мне исправить и починить, до уровня «не стыдно перед людьми», она при каждом удобном случае заводит со мной душеспасительные беседы, и не всегда мамины доводы остаются словами, не подкрепленными физическими внушениями.

Ещё минут двадцать придётся выслушивать об образе жизни неких «уличных», рыскающих по «тёмным улицам Парижа», хотя Куприн и не писал о Париже; минут десять непосредственно о самом «Париже» – опасном и страшном «городе контрастов» и уже в самом, самом конце – о страшном изобретении человечества «карандаше для бровей» – радости этих самых безбровых, бледных ночных парижанок.

Далее последует основная часть воспитательной беседы: придётся объяснять, «где именно» я «его взяла», у «какой именно подруги из класса», потому что у «девочек – школьниц из приличных семей не может быть таких кокоточьих карандашей». Потом надо будет рассказать, куда «именно» я этот карандаш себе «мажу» и самое главное, «зачем»!?

– Зачем ты себя уродуешь?! – О-о, кажется, у мамы сегодня нет уроков в школе и тетрадей для проверки, – что молчишь?! Зачем ты себя уродуешь, я тебя спрашиваю?! Ты же знаешь, ты – самый красивый ребёнок во дворе! И всегда была самым красивым ребёнком!

Всевышний… Я когда-нибудь просто подвинусь рассудком… Ну, невозможно всё время, когда тебя ругают, слышать про «самого красивого ребёнка во дворе». А если ещё принять во внимание, что я вешу почти на тридцать килограмм больше своих сверстниц и со двора, и в школе, тогда, пожалуй, да, пожалуй, на самом деле «самый красивый». Но маму упоминанием о лишних килограммах не смутишь, не смутишь её даже точным их количеством, ибо мама считает, что в девочке главное «не это», в девочке важна «скромность», «мягкость» и, конечно же, «целомудрие». Точнее, слово «целомудрие» в этом списке надо поставить на первое место. Само слово «целомудрие» мне видится большой, оранжевой тыквой, подпрыгивающей на деревянной телеге, запряжённой чахлой лошадкой; целой тыквы с бороздками, как меридианы. А ещё я, кроме вышеперечисленного, должна быть «блестящей», «гордостью школы», и являть собой «пример для младших братьев и сестры». По сути, я столько всего «должна», что мне кажется, будто это должна уже не я, а кто-то другой, мне вовсе и незнакомый.

Да-да-да, у меня ещё, кроме младшей сестры, есть два брата – Александрос и Арис. Александроса уменьшительно называют просто «Саша», хотя, когда ему выбирали имя, подразумевалось одно из имён Александра Македонского, а я думаю, что всё совсем не так, и вообще – когда хочу брата разозлить, называю просто «Сосиска». Он в семье самый-самый маленький. Арис по старшинству после меня. На самом деле, «Арис» – сокращённое имя, а зовут его «Аристотель». Аристотеля придумал папа в честь знаменитого греческого философа, хотя я бы брата лучше назвала Янис в честь дедушки, но меня, как обычно, никто и не спрашивает. Хотя нет! Вру. Когда он должен был родиться, деда посадил меня к себе на колени и, щекоча мне белой мягкой бородой толстые щёки, ласково спросил:

– Кого бы ты хотела, братика или сестричку?

Я чуть было не сказала дедушке всю правду, дескать, вообще бы никого не хотела, мне и самой одной с ним неплохо, а так придётся делиться с каким-то «братико-сестричкой», то укакивающейся, то уписывающейся, но тогда бы дедушка расстроился и подумал, что я эгоистка. А я вовсе не эгоистка, я просто не хочу никому деду отдавать – ни «братикам», ни «сестричкам», ни съезду КПСС, ни добрым феям и волшебникам. Мой дедушка принадлежит только мне! Он сам для меня и добрая фея, и волшебник, и может быть даже съезд КПСС в одном лице. Меня тупо поставили перед фактом, когда мама уже не помещалась в довольно просторной кухне, и просто спросили, о ком же я, как выяснилось, «мечтаю»?

– Деда, – я, сидя на его коленях, болтаю ногами в воздухе и никуда не тороплюсь, – я бы скорее хотела… хотела братика… и чтоб назвать его, как тебя – Янис, или можно по-русски Иван. Тоже красивое имя, правда? Оно всегда красивое.

Деда тогда обнял меня ещё сильнее, прижал к себе. Так мы и сидели с ним, обнявшись, я старалась дышать вместе с ним не быстро, не медленно, лишь бы вместе с ним. Тут пришла мама. Она окинула нас холодным взглядом и криво бросила:

– Ой! Давно не виделись! – Сказала мама нараспев и уплыла со своим животом в другую комнату. Если бы это была не моя мама, и я бы не знала, как она нас любит, я бы подумала, что чужая женщина зло смеётся над нами.

Через месяц родился мальчик. Его назвали «Аристотель». Папа сказал так лучше для ребёнка, и он вырастет философом. Когда Аристотель немного подрос, и мама стала с коляской выходить во двор, соседи шушукались, но улыбались и быстро запомнили имя.

– А как ещё греки должны назвать своего сына?! – Смеялись они.

Как, как? Ну, да, конечно: дочь – Афродита, сын – Аристотель… Забавно, однако. Особенно забавно сейчас, когда мы выросли, и нас снизу, со двора дети зовут играть.

– Аристотэли! Аристотэли!

«Дворняги» – называет их мама.

– Аристотэли! Аристотэли, цамо пехбутри витамашот! («пошли играть в футбол». груз.)

При звуках своего имени брат морщится, и молча захлопывает окно.

Вскоре Аристотель объявил нам, что отныне его зовут «Арис».

Мама ничего не сказала, только удивлённо вздёрнула брови. Мама Аристотеля обожает, никогда не ругает и всегда с ним соглашается. Зато папа сильно расстроился:

– Я дал тебе имя величайшего ума человечества! – Сказал он. В минуты особых психологических всплесков папа всегда переходит на патетику, – Дал имя величайшего ума человечества, а, ты отказываешься от него!

И было непонятно, что именно презрел Аристотель своим дерзким поступком, от чего отказался, то ли от своего имени, то ли от «величайшего ума», а может даже замахнулся на всё человечество.

Папа любит говорить загадками.

– Я готов отказаться от всего, что мешает мне жить! – Философски, вполне достойно своему великому предку заметил Аристотель, и скрылся в комнате, заперев её на задвижку.

Да, в отличие от нас с Элладкой у Аристотеля есть своя комната, потому что «он – мальчик», то есть, «мужчина в доме», так объясняет нам присутствие частной собственности у младшего брата мама.

– А вы – де-е-евочки! – Продолжает она, очень ясно очерчивая вертикаль власти нашей семьи, сцепленную с половой принадлежностью младшего поколения, – и этим всё сказано. Вопросы будут?

– Откуда?… – Вяло соглашаюсь я, отвечая вопросом на вопрос.

Сестру назвали «Элладой» в честь целой Древней Греции. Вот это да! Носить в себе целые моря, храмовые комплексы с мирным и военным населением, а также стадионы, школы и чего ещё у них там было, одним словом, вмещать в себе целую страну – сложно. Наверное, поэтому, чтоб как-то сгладить тяжкий гнёт былых поколений, Элладка теперь развлекает себя, как может. Он способна часами сидеть перед зеркалом, расчёсывать огромным гребнем волосы и делать с ними всякие штуки, ещё давить на носу прыщи и, если никого нет дома, рисовать маминой оранжевой помадой себе румянец.

Самый младший брат, который Александрос, как объясняет мама, «родился случайно». Мама думала, что заболела и у неё внутри «блуждающая почка», во всяком случае, она так и говорила всем, что у неё «внутри всё дрожит» и страшные отёки, потому что «блуждающая почка». Когда, наконец, они с папой решили пойти к врачу, ибо самостоятельному лечению «почка» уже не подлежала, а ноги мамы распухли так, что не влезали ни в одни туфли кроме папиных, то вернулись обратно через несколько дней со свёртком, перетянутым голубой ленточкой и противно пищащим содержимым. В тот же день на семейном совете нас троих поставили перед фактом существования «ещё одного братика», именно так с тех пор стало называться краснолицее, тоскливое существо, не дававшее никому покоя ни днём, ни ночью. Я уверена – существу дали имя «Александрос» в честь всех Александров, живших на Земле, ибо оно так орало, что тут одним Македонским было никак не обойтись.

Меня вообще ухитрились назвать «Афродита». Мама сказала, Афродита – древнегреческое имя. Зачем и чего оно мне?! И вообще, зачем мне всё это?! Разве не было у древних греков других имён?! Вон Мери из моего класса, она же тоже гречанка и имя у неё нормальное греческое. «Имери» как произносят его наши греки, оно означает «день», светлое и красивое имя, как и сама Мери. Я её называю «Мерка», но она не обижается, ей наоборот смешно. Мери моя лучшая и единственная подруга. Я много раз просила маму поменять мне имя и назвать как-нибудь поприличней, но мама категорически отказывается это делать. Она любит всё необычное, всё не как у всех и гордится этим. Иногда мне кажется, будто мама специально там, где много людей, громко кричит:

– Афродита! Афродита! Иди скорее сюда! – Даже если я ей сто лет не нужна, она кричит только, чтоб привлечь к нам внимание людей. Тогда точно все начинают вертеть головой и искать, что же это такое собирается приобрести мадам с таким громким голосом у лоточницы? Неужто «Афродита» – новое ватное мороженное в бумажной обёртке?

Я сжимаюсь в комок. Сжимаюсь и внутренне и внешне, сейчас все-все вокруг увидят, что на самом деле нет никакой лоточницы, и мама ничего не собирается покупать, она просто призывает меня к себе. Ещё секунда – и все вокруг увидят, кому принадлежит это «древнегреческое имя». А принадлежит оно мне – лохматой, невысокой девочке в мамином пальто. Не в спортивной курточке, как у всех моих ровесниц, которые если даже и в пальто, то хотя бы в своём. Я в старом, сером мамином пальто с искусственным воротником «под каракуль». Это очень грустное зрелище. Конечно, как говорится, гораздо важней твой внутренний мир и все эти ужимки с каблучками и сарафанами просто смешны, если в голове твоей пусто, но, тем не менее… И ещё: я толстая. Я очень толстая, толще всех девочек и мальчиков во дворе в два раза. Меня дразнят и надо мной смеются. Сейчас, после маминых истошных воплей в пустоту:

– Афродита! Афродита! – Все вокруг будут на меня смотреть, показывать пальцем и смеяться. Потом они будут толкать друг друга, тех, кто меня не заметил, толкать соседей, дескать, «глянь, что делается». Потом кивать на меня, и снова смеяться, теперь вместе с соседом. Самые деликатные пытаются делать это незаметно, и когда я смотрю на них, отворачиваются, но такими условностями редко кто заморачивается, обычно ржут в открытую.

Мне очень жутко, до слёз больно и обидно. Я не хочу быть толстой, не хочу это имя, я его просто ненавижу! Ладно, пусть я толстая, тут уж ничего не поделаешь, как говорит мама, потому что я – «крупный ребёнок», но имя… имя-то можно изменить!? Я хочу быть просто Машей, Таней, Кетино, Лианой – всем чем угодно – Рыбой, Асфальтом, Пихтой – лишь бы никто не оборачивался и не искал меня взглядом.

– Что ты хочешь, я не понимаю?! – Взрывается в таких случаях мама, – почему тебе не нравится, когда на тебя смотрят? У тебя очень красивое и редкое имя, ты сама красивая, яркая девочка, люди любуются тобой, улыбаются, смеются. Ты радоваться должна, а ты злишься и сутулишься. Ну-ка, не сутулься! Не сутулься, я тебе сказала, и волосы со лба убери!

Всё-таки и Аристотелю с «величайшим умом» и Элладке, несмотря на тяжёлые мраморные глыбы в каждой букве имени, повезло гораздо больше, чем мне. Александросу вообще лучше всех.

– Нет, ты только посмотри, посмотри на них! – Мама продолжает кивать в распахнутое рядом с газовой плитой кухонное окно. Она половником, называемым ею «разливательная ложка», помешивает обед в огромной кастрюле, и часто-часто выглядывает во двор.

А весна нынче в Тбилиси выдалась знатная! Только конец февраля, но от земли к небу поднимается тёплое, влажное её дыханье.

Весна в Тбилиси самая красивая на планете. Город похож на прекрасную принцессу, свежую, как роса и нежную, как водяная лилия. Томно раскинувшись на белоснежных простынях высокого ложа, кокетка купается в первых лучах восходящего солнца, прикрыв длинными ресницами глаза. Она то сомлеет и оголит безукоризненной белизны атласные плечи, то, вдруг прячась от лёгкого дуновения ветерка, по-кошачьи вздрогнет и вновь поспешно укутается в покрывало лебяжьего пуха.

Хоть зимы у нас и не очень холодные, но всё равно на улицах почти нет прохожих, а редких смельчаков, решивших прогуляться, дождь со снегом загоняют в кафешки или магазины. В кафешках белого мрамора знаменитых вод Лагидзе льют в гранёные стаканы сироп из подвешенных на штатив треугольных банок, очень похожих на огромные прозрачные фунтики для развесных конфет из гастронома. Сиропы похожи на радугу: шоколадный, сливочный, лимонный, тархун. Льют чего хочешь, и сколько хочешь. Можно даже заказать смешанный лимонад тархун и лимон прямо в один стакан.

В галантерейных магазинах полы паркетные, и чтоб лакированный узор покупатели не портили мокрой обувью, его посыпают деревянными опилками и чистят соляркой.

Я очень люблю запах солярки, он напоминает мне, что скоро придёт Новый год. Тогда деда принесёт в верёвочной сетке оранжевые, как солнце, апельсины, и весь дом наполнится запахом хвои и ванильного печенья.

Но больше всего в своём городе я обожаю фуникулёр и телевышку высоко-высоко на горе. Когда я была совсем, ну вообще маленькая, гора с парком и колесом обозрения была наша с дедом тайной.

– Постой, давай заглянем в одно место, – мы сворачиваем с проспекта Руставели от Дома Офицеров налево и поднимаемся на несколько метров вверх по узенькой улице со смешными домами, у которых деревянные, винтовые лестницы разного цвета снаружи от подъездов, а вовсе не внутри. Мы останавливаемся около полуподвальной книжной лавки с очень старыми и потёртыми книгами. Хозяин, чтоб привлечь покупателей вынес прилавок прямо на тротуар и теперь сидит рядом со своим товаром, держа в шершавых пальцах давно погасшую папиросу. Деда здоровается с букинистом, спрашивает о его делах и, с удовольствием перелистывая хрупкие, как тонкий лёд, страницы, всматривается в чёрно – белые, похожие на гравюры, рисунки. Деда словно ищет что то, но ничего не найдя, разочарованно кладёт книжку на прежнее место.

– Посмотри, что отсюда как на ладони, – вдруг оживляется он, – видишь, много красных огней на горе? Это фуникулёр! Туда поднимаются по канатной дороге. Помнишь, на Зéмеля такая станция со стеклянными перегородками? Вот оттуда и поднимаются кабинки прямо в воздух. Мы – то с тобой всегда ездим на машине, а у кого машины нет? Кабинки поднимаются высоко-высоко. Плывёшь над всей землёй, над деревьями. Разве Тбилиси – не волшебный город?