Loe raamatut: «Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе»

Что это за книга?

Жизнь подростка. Девочки. Ее поиски себя в жизни и в любви. И мои попытки раскрыть, вывернуть наизнанку внутренний мир подростка.

Зачем?

Чтобы защитить и принять. А еще, чтобы освежить в памяти взрослых их подростковое прошлое.

Для кого это?

Для того, кто слишком повзрослел и отрекся от себя самого, от того, кем он когда-то был.

Кто-то, прочитав повесть, логично возразит, что не у каждого подростка такая жизнь и что их дети вполне благополучны. Они живут почти стерильной жизнью: школа, уроки, кружки и ожидание будущего. Живут на всем готовом, все у них есть, и грех желать лучшего.

Но на самом деле даже у такого стерильного домашнего подростка есть внешний видимый мир, а есть то, что внутри. И это тоже целый мир. Мир фантазий, иногда страшных, мир желаний, иногда необъяснимых. И этот мир для подростка такой же реальный, как внешний. Иногда по ощущениям даже больше реальный. И гораздо более сложный, чем привычные для окружающих миры: «Урокисделал?», «Шапкунадень», «Поешьхорошо». Во внешнем мире ему все подскажут и покажут, даже то, о чем подросток уже и сам мог бы вести мастер-классы, так хорошо ему известна эта внешняя реальность. А вот внутренний мир, который только открывается перед ним, рождает странные и сложные вопросы, на которые необходимо получить ответы как можно быстрее.

И тут возникает первая сложность. В погоне за построением удобного для нас, взрослых, внешнего мира своего подростка, в борьбе с нашей личной тревогой за них, в разборках, кто главный в семье и кого надо слушаться, мы часто теряем связь со своими детьми, сводя всю коммуникацию к поверхностному научению и контролю. И часто, выигрывая в домашних конфликтах, действуя иногда грубо и жестко, с позиции силы и непоколебимого авторитета, мы навсегда можем потерять доверие, а с ним и доступ во внутренний хрупкий мир своих детей. И двери перед нами закрываются. И правильно – кто в здравом уме захочет пустить слона в посудную лавку?

Кто-то из нас и не хочет пробираться туда за дверь. Забыв о своем подростковом прошлом или, наоборот, запомнив его очень хорошо, такой родитель не замечает этой многослойности детского мира и не думает заходить в эту темную комнату – ему достаточно той части, с которой уже установлен контакт. Зачем приоткрывать эту дверь, когда все выстроено и идет по какому-то более-менее знакомому с детства плану, – а вдруг что-то такое выпадет из-за двери, отчего станет тревожно, и прежняя жизнь семьи уже не будет такой гладкой и понятной. «Сам разберется», как когда-то они.

Но и сами подростки не спешат открываться. Даже в том случае, если контакт с родителями не потерян окончательно. Им проще поговорить с друзьями или поплакать в подушку, и на вопрос, почему они не хотят доверить родителям то, что их мучает внутри, они часто отвечают, что родители все равно не поймут, «подумают, что сумасшедший», «а им это надо?», «они все равно не слушают», «не хочу пугать, тревожить, делать больно», «я сам справлюсь».

И тут возникает вторая сложность, которая называется «Я сам». Так уж он устроен, этот ранимый, глубоко чувствующий, противоречивый, хрупкий, много понимающий и думающий подросток. Изо всех сил он хочет казаться самостоятельным и взрослым. И очень важно для него дойти до всего самому. Поэтому он будет сам строить и ломать свои замки, сам, на ощупь, пробиваться сквозь все мыслимые и немыслимые преграды. Сам терпеть поражения и страдать, и сам одерживать победы. Сам разбираться в новых, неизведанных чувствах, не смея доверить свои тайны близким взрослым. И в этом не вина родителей. В этом просто жизнь.

Идея книги не в том, чтобы искать виноватых. Пытаясь найти виноватых, можно завязнуть в вечных конфликтах отцов и детей и еще больше отдалиться друг от друга. Идея книги, напротив, в сближении этих двух разных, но таких близких миров. В том, чтобы взрослые читатели вспомнили себя в этом хрупком возрасте, заглянули в свой подростковый внутренний мир и почувствовали ту многомерность, которая скрывается за вполне благополучной внешней подростковой оболочкой их детей. Вспомнили и признались для начала себе, что мысли об учебе, когда ты подросток, – это не все, что занимает тебя. И что сама жизнь – она о другом. И взросление – это тоже о другом. И, честно признавшись в этом, бывшие подростки, а настоящие родители присмотрелись бы к своему ребенку и увидели в нем сложного человека, возможно именно сейчас нуждающегося в ответах на трудные вопросы и ждущего внимания и серьезного взрослого разговора о любви и страсти.

Пролог

Так много лет уже прошло с тех пор, но эти воспоминания живут во мне. Не назойливо. Просто непонятно, зачем они так долго живут. Не сказала бы, что очень хотела все это позабыть, стереть из своей памяти. Просто зачем?

Конечно, я не всегда думаю об этом. Просто вдруг иногда что-то всплывает. Как будто прошлое невидимыми знаками и символами зачем-то напоминает о себе. Говорит: «Я здесь. Ты помнишь ли меня?» «Я-то помню, – отвечаю, – конечно, помню. Только что мне делать с этим?»

Я давно уже все осознала, всех простила. У меня совсем другая жизнь, и теперь эти воспоминания приходят ко мне как что-то отдельное от меня, живущее параллельно в другой реальности и иногда забегающее в гости. Могу, например, неожиданно вспомнить, как катались с папой зимой на лыжах по занесенному снегом торфяному полю. Это было только однажды, но я рада и этим воспоминаниям, улыбаюсь им: и такое бывало. Приятно, хотя вроде пустячок. Бывают совсем неуловимые воспоминания. Что-то вспомню – и оно растает и может никогда больше не появиться. Как пар на морозе: выдохнул – и его сразу нет.

Но с этой историей любви все по-другому. Воспоминания о ней не хотят оседать на глубине. Наоборот, она как будто просит меня помнить о ней, настойчиво обязывает не забывать. И я подумала: а что, если этот клубок навязчивых воспоминаний – плод той детской любви, которая была когда-то? Когда любят друг друга взрослые, то желанным и закономерным плодом их любви будет ребенок, а может, и не один. А если друг друга любят дети, подростки, что будет плодом их любви? Воспоминания, которые нельзя забыть? Что-то же должно остаться, когда речь идет о любви. Бывает, конечно, что влюбленные подростки так и взрослеют вместе, сохраняя свою первую любовь, потом женятся, у них появляются дети… Но если не все складывается так гладко и влюбленные расстаются, то это совсем не значит, что любовь была ненастоящей, детской, поэтому слабой. Она была самой настоящей. Просто что-то пошло не так.

И вот влюбленные дети расстаются, и их любовь, бесплодная и первозданная, застывает в воспоминаниях, как в прозрачном куске янтаря застывает прекрасная древняя бабочка. И ждет, когда ее снова найдут. И тогда придет ее время – время воспоминаний.

* * *

Представьте себе небольшой поселок, который когда-то его жители гордо называли Поселком Городского Типа, что означало «это не деревня какая-то, а почти город». Улицы асфальтированные, здания самые разные: от небольших частных избушек с участками, грядками, садами-огородами, до деревянных многоквартирных одноэтажных бараков и больших двухэтажных многоквартирных (максимум восемь квартир) домов. Красивых коттеджей-дворцов с бассейнами на участках тогда еще не было, как и высоток с лифтами, – их и сейчас нет, город пока не добрался. Но зато было полно разросшейся неухоженной зелени, из-за чего приезжие часто называли улицы аллеями. Кто-то даже восхищенно сравнил наш ПГТ с предместьем Парижа, чем очень удивил местных жителей. И появился новый повод гордиться.

С одной стороны вдоль поселка, имеющего форму почти правильного прямоугольника, протянулась железная дорога, с другой его окаймляет полукругом шоссе, отрезая от большого колхозного поля. Ни шоссе, ни колхозный сторож не спасали урожай от местных налетчиков, особенно детей, для которых эти набеги были сродни рисковой игре в войнушку, где противниками были то горох, то капуста, то картошка. Иногда поле одиноко отдыхало от колхозных посадок и налетов, и тогда высокая трава переливалась мягкими волнами на ветру, заманивая влюбленные парочки прилечь и отдохнуть. С двух других сторон за поселком – лес, огибающий поселок буквой Г.

А теперь представьте этот аккуратный прямоугольник, пересеченный параллелями и перпендикулярами улиц, с высоты птичьего полета. Или чуть ниже птичьего, чтобы можно было внимательнее приглядеться. Что мы видим? Крыши домов, дворики, огороды, детские полуразрушенные площадки, два магазинчика, школу в виде широкой буквой П, футбольное поле и яблоневый сад рядом со школой, деревянную крышу детского садика, железные крыши большого двухэтажного Дома культуры и библиотеки, желтую деревянную крышу старого барака – летнего кинотеатра, коричневую острую крышу зимнего кинотеатра со шпилями – и все это вперемешку с зелеными кронами деревьев. Две главные улицы – длинные, идущие вдоль всего поселка, и четырнадцать строго перпендикулярных им покороче, ведущих от железной дороги в сторону леса. Для ПГТ дорог много, но машин при этом почти нет.

Представили? А теперь представьте: май, три часа дня. Тепло и безветренно. Рабочий день, и на улицах почти никого: кто-то работает, а кто-то отдыхает после обеда. По двум длинным параллельным улицам движутся две точки. А если опуститься чуть ниже – две фигуры. А если еще приблизиться – Он и Она. Она идет из точки А в точку D, Он – из точки В в точку С. Идут целенаправленно, не медленно, но и не очень торопятся. На перекрестках немного замедляют шаг и смотрят в направлении друг друга. Увидев один другого, продолжают идти дальше, пересекая улицы и сверяясь на перекрестках. Они как будто вместе, но только на расстоянии каких-то шестисот метров. Миновав таким образом последний перекресток, они приближаются к улице, отделяющей поселок от полосы пустыря и леса за ним. Здесь асфальт заканчивается и к лесу ведет дорожка из крупного речного песка. На этом последнем отрезке пути к точке С Он ускоряет шаг и появляется на последней улице раньше Нее. Он быстро поворачивает направо и движется по направлению к точке D, где должна появиться Она. Но, не доходя, останавливается в том месте, откуда видна песчаная дорожка, ведущая в лес, достает сигарету и прикуривает, часто сплевывая. Вот и Она появляется на повороте. Она видит Его и замедляет шаг, как будто раздумывая, стоит ли идти дальше. Он, продолжая курить и небрежно сплевывать, молча смотрит на Нее, чуть склонив голову набок. Медленно подойдя к Нему, Она ненадолго останавливается. Возможно, они обмениваются парой слов. Затем Он бросает окурок и несильно вдавливает его в землю. Они разворачиваются, переходят улицу, словно пересекают последний рубеж, и по песчаной дорожке идут в сторону леса. Теперь они как будто рядом, но все так же параллельны, как две параллельные прямые, которые не пересекаются. Они идут, не приближаясь друг к другу и глядя вперед. И через несколько минут скрываются под кронами деревьев.

* * *

Эта живая картинка всегда со мной. Когда-то я сама придумала ее и перенесла в реальную жизнь. Театр, перфоманс. Придумала – и теперь сама же не могу забыть. Раньше казалось, что все детское должно забыться, раствориться в более интересной, с точки зрения многих детей, взрослой жизни. Такой настоящей, насыщенной событиями, чувствами, новыми людьми и новыми отношениями. Но, став взрослым, понимаешь, что от прошлого никуда не уйти. Настоящее магнитом притягивает к себе прошлое. Я бы не сказала, что все время нахожусь в прошлом. Просто жизнь одна. Не в том смысле, что у кошки восемь, а у нас одна. А в том, что все когда-то произошедшее с нами собирается, как бусины, на одну нитку и существует как отдельное в целом. Эти бусы и есть жизнь, которая состоит из прошлого и настоящего, из бусинок дней и ночей, бусинок недель, месяцев и лет. И себя всегда можно ощущать одновременно и бусиной, и бусами, будучи тогда и теперь одним и тем же человеком. Единственным и единым – ребенком, подростком, взрослым. Прошлое всегда есть в настоящем. Поэтому все прошлые детские чувства – они во мне, и мысли – во мне, и воспоминания – во мне, здесь и сейчас. И неудивительно, что мы так часто узнаем в новых знакомых, новых друзьях, в любимых, что-то очень хорошо знакомое, что-то свое. Что-то, что мы уже когда-то встречали, когда-то чувствовали, когда-то видели.

А еще первые детские впечатления часто самые сильные. Потому что тогда все впервые. Вот ты только что гулял с мамой за руку, но стоило отпустить ее на секунду – и неожиданно начинаешь открывать для себя новый мир. Точнее, он сам, без спроса открывается перед тобой. И ты вдруг понимаешь, что дружба – это не просто встречаться каждый день и вместе проводить время, а что-то большее. И что твой вчерашний самый близкий друг, оказывается, вообще не считал тебя своим другом и ему ничего не стоит бросить тебя и завести новых друзей. Ты в первый раз сталкиваешься с предательством, в первый раз остро переживаешь его и, не желая в будущем наступать на те же грабли, боишься сближаться с кем-то еще. Первые разочарования, первые сильные чувства, первые шаги во взрослой жизни, первые падения, первые шишки – все это нанизывается на суровую нитку жизни и навсегда становится ее частью. И неужели это может забыться? Ну разве что нитка жизни порвется или память подведет – и тогда рассыпятся бусы и все исчезнет без следа. А самому отказаться от воспоминаний – нереально. Ведь это такое богатство, ведь они – все то, что и есть я.

Часть первая

Осень, Пушкин, похороны и первый поцелуй

Я никогда не любила осень. Мне бы в голову не пришло сказать: «Унылая пора – очей очарованье». Может быть, Александр Сергеевич хотел написать «разочарованье», но получилось бы кривовато, не по-пушкински, и он покривил душой? Или просто вкусы у всех разные и кому-то и осень – очарование? Разница во вкусах, однако, не мешала мне быть влюбленной в Пушкина. В пору детства, за неимением пока реальных отношений, я была влюблена в Александра Сергеевича, несмотря на его не очень привлекательную внешность и репутацию. Была влюблена, как в своего парня, который просто где-то далеко сейчас, но я его жду и обязательно дождусь. И конечно же все его стихи были тайными посланиями мне, и я не могла их не любить всем сердцем. Не все подряд. Но томик стихов любимого всегда лежал рядом на столе, и, когда становилось грустно и одиноко, я загадывала какой-нибудь вопрос, открывала книгу на любой странице и любимый мне отвечал – иногда совсем невпопад, но чаще попадал в самую суть, приятно радуя. Так и болтали.

Вот и присмотреться к осени Александр Сергеевич уговорил меня своими стихами, и я научилась как-то ее терпеть и смотреть на нее «глазами любимого». Но настоящей пушкинской осени всегда было очень мало. Хорошо, конечно, когда в слякоть и непогоду ты можешь сидеть дома и глядеть в окно, подперев подбородок рукой. Смотреть из теплой комнаты на голые деревья, дождь, прилипшие к земле грязные листья, спешащих на электричку или домой людей в бесформенной, мокрой одежде, пытающихся справиться с зонтами, которые то и дело выгибает ветром и вырывает из рук. Но когда тебе надо ежедневно в такую погоду вставать рано утром и идти в школу, пусть даже ты любишь школу и своих одноклассников, – тут извини, милый Пушкин, но я с тобой не согласна. В нашем климате и весну сложно признать очарованием с ее неопределенностью, изменчивостью, холодом, грязью и слякотью до середины апреля. Для меня всегда существовало только два нормальных времени года – зима и лето, а остальное – просто переход. Сейчас я стала терпимее, уже могу видеть красоту и в переходных сезонах, но тогда…

Однако в школьном возрасте осень в первую очередь – это первый день после летних каникул, а значит, первое сентября и привет, школа. День возвращения в школу всегда был волнительным. А в этот год волнение усугубляли особые причины: к нам в шестой класс должны были прийти сразу три новичка-мальчика. Так получилось, что мальчиков в нашем классе было меньше девочек. Класс у нас, как говорили учителя, был развит не по годам – сплошные акселераты и акселератки, и между девочками шла вечная борьба за мальчиков. Некоторым более скромным девочкам мальчиков не доставалось вообще. Поэтому не удивительно, что все волновались и общее волнение захватило и меня. Хотя для меня нехватка мальчиков не была проблемой – портфель всегда было кому донести до дома. Поклонников хватало, а сама я была однолюбом и любила, как уже говорила, Александра Сергеевича. Правда еще немного Петра Первого – этого уже за его стать, мужской характер и густые волнистые волосы.

И вообще проблемы девчонок меня не часто волновали. Может, из-за этого и отношения с ними как-то не складывались. С мальчишками всегда было проще. И чувствовать себя одновременно и девочкой (от этого уже никуда было не деться), и своим в доску парнем было интереснее. Наверное, девочки тогда завидовали мне и моей дружбе с мальчишками и, в свою очередь, не спешили дружить со мной. Но в школьную пору я об этом не сожалела: зачем мне девчонки, если есть мальчишки? С мальчишками было интересней: и по заборам побегать, и в войну поиграть, за футбол поболеть и просто поржать. Они не притворялись, не ныли, не кривлялись, не лицемерили, как все девчонки. В моих глазах мальчишки были настоящими.

Впрочем, одна подруга у меня тогда была. Ее звали Тиша – от фамилии Тишина (с ударением на первый слог), да и тихая она была. Дружили мы с первого класса, и наша дружба мне больше напоминала отношения рыцаря и оруженосца. Она ходила за мной преданным хвостиком, ей было интересно рядом, она выслушивала меня, разделяла мои переживания. А мне нравилось, что и у меня есть подруга, и я всегда защищала ее, если кто-то ее пытался обидеть, и давала ей списывать домашку, так как сама была круглой отличницей. Я считала ее своей лучшей и единственной подругой. Видимо, и в дружбе я была однолюб.

А еще у меня был друг. Его все звали Заяц. Не по каким-то «заячьим» качествам характера (тут он был скорее вожак волчьей стаи, Акелла), а просто потому что Даня Зайцев. А все Зайцевы обречены. И по имени его никто не звал, включая меня. У нас с ним была интересная и странная дружба. Мы были знакомы с шести лет. В то время его семья переехала и поселилась неподалеку. Сначала мы вместе занимались фигурным катанием, потом вместе танцевали на хореографии, пели в хоре и читали стихи в кружке художественного слова. Как именно завязалась наша дружба, вспомнить невозможно. Он был мне как родственник. Мы взрослели, наши общие занятия в кружках постепенно заканчивались, а связь оставалась. У нас была общая компания, мы гуляли, болтали, катались на велосипедах. И он был мне просто друг – никаких влюбленностей и никакой романтики. А для него я была «своим в доску парнем». Поэтому я и удивилась так, когда в пятом классе он однажды поцеловал меня.

Вообще, в этой книге все поцелуи происходят чаще всего вдруг. Но эта история заслуживает отдельного внимания, ведь на нее повлияли события государственной важности. Да и поцелуй этот был первый. Итак, в тот день мы сбежали с траурной линейки. Кажется, тогда умер Черненко, и по телевизору транслировали его похороны. Мы с Зайцем не были циниками и бесчувственными тварями. Черненко, как и любого, кто покидал этот мир, было жалко. Но к тому времени траурные торжественные линейки уже стали чем-то обыденным: Черненко был третьим главой правительства, которого хоронили в прямом эфире на всю страну. И на каждых похоронах мы всей средней школой обязаны были присутствовать, сидя рядами перед телевизором, выставленным в фойе. Детская впечатлительность как могла справлялась с такой нагрузкой, но иногда доходило до абсурда. Однажды я пришла домой из школы и напряглась с порога, услышав по радио траурно-печальную музыку. Поинтересовавшись у мамы, что случилось, и узнав, что сегодня умер Ленин, я разрыдалась. Мама очень удивилась моей реакции – ведь всем, и мне в том числе, было известно, что Ленин умер в начале века, а мы, слава богу, жили уже в конце. Просто страна до сих пор активно грустила по этому поводу, как будто это произошло вчера. Благодаря маме адекватность вернулась ко мне быстро, слезы высохли и горе было забыто. Но нервы, конечно, от этих похорон незнакомых мне лично людей были ни к черту.

Вот так и получилось, что в пятом классе слишком много было про похороны, а хотелось уже про дружбу и про любовь. Нездоровый такой перекос.

Может поэтому и возник это поцелуй? Он оказался неожиданным и приятным – этот невинный поцелуй в щеку, пока мы прятались от похорон в туалете. По крайней мере, таким он оказался для меня. Как это было для Зайца, не знаю – спросить я постеснялась, хотя было любопытно, готовился ли он к этому, был ли тогда влюблен в меня и что вообще хотел. Но это так и осталось тайной, покрытой мраком. Больше мы никогда не целовались и никогда не говорили об этом, хотя иногда мне казалось, что в то время все-таки что-то между нами было помимо дружбы.

Особенно я чувствовала это на классных дискотеках, в которых для всех интереснее были не столько сами танцы, сколько общение, разрешенная близость и просыпающиеся чувства. Именно на таких дискотеках можно было узнать, кто как к кому относится. Быстрые танцы не в счет – валять дурака под музыку нравилось всем. Совсем другое дело «медляки». На них решались только самые отважные. Стесняющиеся слабаки, хихикая, рассаживались по стульям и шушукались, наблюдая за образовавшимися парами. Но и среди оставшихся танцевать не все могли нарушить безопасную дистанцию. Даже когда обязательный на таких мероприятиях дежурный учитель выходил в коридор и, как по мановению волшебной палочки, сразу выключался свет и класс погружался в темноту, разбавляемую только светом уличных фонарей из окон, смущенные мальчики держались от своих девочек на расстоянии вытянутых дрожащих рук.

Но Заяц был самым отважным в моих глазах, он никогда не смущался. Сплетя кольцом руки за моей спиной, он легко обнимал меня за талию. Я даже могла положить ему подбородок на плечо – мы были с ним тогда одного роста. Мы медленно двигались, не говоря ни слова, наше дыхание сливалось, и было непонятно – он это дышит или я. Наше молчание не было стеснением, не было отсутствием темы для разговора – мы всегда могли найти о чем поговорить. Эта тишина отделяла подобные мгновения от других наших с ним мгновений. За этой тишиной скрывалась какая-то тихая тайна. В эти мгновения рядом со мной не было того моего друга Зайца. Вместо него появлялся другой – серьезный, какой-то взрослый и притягательно-чужой.