Жизнь, которая словно навечно. Часть 2

Книга третья. На распутье

Глава 1. Распад старой семьи отложил создание новой

Со злосчастных событий пролетело три с половиной месяца. Бушевал богатый на подготовку апрель. Вот-вот должна прогреметь свадьба Бристоль и Голдмана – дом стоял на ушах с середины зимы.

Организаторы торжества, адвокаты, дизайнеры, модельеры, флористы – все они проносились по дому, как проносится перед взором жизнь, когда время уйти на покой. И если первоначально Катерину этот новый уклад раздражал, то со временем девушка отступила: хочешь не хочешь – такова теперь ее жизнь.

Рано утром, еще до того как Рудковски уходила работать, в доме уже шебуршали бумагами гости. Дизайнеры хвастались хитроумными планами будущих декораций. Модельеры наперебой выкрикивали идеи свадебных нарядов – Агаты, Рафаэля и даже гостей. Женились сами Бристоль и Голдман – обязательно стоило обсудить все детали, не важно, касались они «молодых», приглашенных или порядка утех.

Когда вечером Катерина возвращалась, уставшая, жаждущая тишины, дом засыпал и просыпались бухгалтеры. Они подбивали растраты за день, фиксируя многозначную смету на планы, что собирались украсить день торжества.

Рудковски смотрела на зрелище с равнодушием. Катерина не верила в происходящее, словно это сон. Завтра девушка проснется и обнаружит: все, как раньше. Она тихо крадется на завтрак, устроенный Грэйс втайне от миссис Бристоль, бежит на работу – если день будний – или в сад, – в выходной – чтобы утешиться пением птиц.

Отработав, Рудковски откроет ноутбук, чуть поучится и заглянет на чай к старичку. Мистер Боуи поведает ей историю жизни, и Катерина, поплакав, – что часто случается, стоит услышать рассказы видавших виды людей – обнимет его и отправится «спать».

Хорошенько утрамбовав накатившие за день эмоции, девушка рассортирует их на «пригодные» и «не очень» и разложит по надлежащим местам. Первые Катерина поселит в глубинках души – вторые отложит на задворки сознания. Только затем, довольная своей работой, Рудковски уснет – затем, чтобы завтра повторить все опять.

И хотя эту неспешную жизнь Катерины давно унесло, рассеяло, будто сладостный сон, воспоминания поныне бодрили в тяжкие дни. Когда работа грозилась масштабами, когда не ладилось с близкими или коллегами, какие мелькали у девушки на пути, Рудковски всегда обращала взор на прошлое и растворялась в нем, словно туманные горы вдали.

С тех спокойных пор много что поменялось в Катеринином быте, но жизнь по-прежнему протекала своим чередом. Реже в будущем, чаще в прошлом, почти никогда в настоящем. Девушка не замечала в последнем шарма, не видела ценности. Все, что ей оставалось, – вальсировать между вчерашним и завтрашним днями.

И не просто так – ведь на прошлое можно сослаться, избегая ответственности за странные выходки. Мол, это не я, а они, не сейчас – где-то там причинили мне массу страданий и, оставив в душе дымящийся след, закоптили ее, призвали действовать неразумно. Я всего лишь жертва обид и проказов из прошлого – что вам с меня хотеть?

Прошлым также не грех подкрепить нерешительность действий. Все успеется, но не здесь, не сегодня – впереди еще столько лет! Но иная задача, со звездочкой, – обуять настоящее. Ухватиться руками за жизнь и рулить ей, виртуозно вращая штурвал. Но для этого нужна решимость, смелость идти, спотыкаться и падать, вставать и наизусть помнить: каждый выбор – ответственность. Только тот, кто развил в себе мужество править моментом, могут превратить серость будней в разноцветный жизненный карнавал.

К весне Катерина немного поправилась и уже не являлась безжизненным скелетом, который болтался в танце на балу. На том, чтобы Рудковски отъелась, настаивала Агата, об этом молила Грэйс, и с легоньким напором упрашивал мистер Боуи. Отбиваться от всех домочадцев разом у девушки не имелось ни сил, ни желания, так что она, закатив глаза, смирилась с участью и принялась, как та птичка, час от часу наведываться к кормушке.

Тем временем из-за слабого возраста старичок и сам подхватил скосившую его простуду. Та не сходила второй месяц и отбирала у иссушенного тела последние жизнь и энергию. В доме об этом не говорили, но каждый по-своему беспокоился о здоровье мистера Боуи. Грэйс – в силу привязанности, Катерина – из-за большой любви, миссис Бристоль… Слишком многое связывало этих старцев, чтобы сейчас равнодушно смотреть за стуханием некогда яркой жизни.

Как бы женщина ни укрывалась личиной невесты, озабоченной подготовками, душа ее разрывалась на части. Садовник был лишь на десять лет старше, но Агата гналась за разгадкой, отчего он настолько слабее. В конце концов миссис Бристоль решила: во всем виновата нелегкая жизнь старичка. Приближался день свадьбы – нужно быстро прогнать печали, а о слабости Боуи напрочь забыть.

Список гостей являл собой очередную препону. На таких торжествах хочется видеть близких, любимых, в крайнем случае – хоть немного знакомых тебе людей. Но когда речь заходит о свадьбе гигантов общественности, трудно представить, как много у них знакомых. Еще тяжелей понять, как не упустить среди сотен имен перспективных партнеров – самую важную касту из списка гостей.

Наконец, не без длительных пересудов, нерешенных конфликтов, не без помощи компромиссов лист приглашений был почти готов. Им, как ни странно, заведовала Катерина. И хотя девушке грезилось, будто список известен ей наизусть, в очередной раз пробежавшись по нему глазами, Рудковски смекнула: среди нескольких сотен партнеров, друзей, клиентов, коллег не скрывался ни один родственник. От семей «молодых» утаили факт свадьбы Агаты и Голдмана. Впрочем, если насчет миссис Бристоль девушка не сомневалась, – у той живы лишь внучка и дочь – в сторону жениха Катерина растила вопросы. Она не знала подробностей о семье Рафаэля и готовила план, как допросит мужчину за грядущим обедом.

К счастью, между двумя давно не случалось стачек. Рудковски смирилась с неминуемой участью и с отвращением, но приняла факт: Голдман вот-вот придется ей дедом. Тогда их общение стало понемногу налаживаться, атмосфера уже не была такой душной – и все это приятно сказалось на жизни семьи.

За обедом, стоило Грэйс чуть замешкаться с блюдом, Катерина урвала паузу и аккуратно спросила:

– Список гостей разрывается от посторонних, но при этом я не смогла отыскать в нем членов семьи. Мистер Голдман, Вы не хотели бы позвать родственников?

Голдман нервно поершился и, бросая немало силы на то, чтобы тон оставался нейтральным, ответил:

– Дорогая, во-первых, я просил называть меня Рафаэлем. Мы вот-вот породнимся, и формальности мне не льстят. А с семьей я порвал еще в юности. Уж поверь мне, мир с родными возможен лишь на расстоянии. Разве ты не заметила, как обострилась любовь к родителям с твоим пребыванием здесь?

Катерину всегда поражало: Голдман словно заранее знает, в каком месте удар отзовется острейшей болью, и бьет исключительно по нему. Девушка потупила глаза и сменила тему, которую она сама и затеяла. Впрочем, к вечеру успокоив тяжелые чувства, Рудковски решила помучить Агату. Так, взяв бабушку под прицел, она постучалась к миссис Бристоль и спросила будто между дел:

– Агата, мне неловко спрашивать, но Вы не думали пригласить маму? Я не видела их полтора года и уже невозможно скучаю. С вашей же встречи прошло целых пятнадцать лет! Разве не здорово было бы вновь увидеться?

Хотя девушка не питала особых надежд, миссис Бристоль задумалась. О том говорили ее прищуренные глаза, склоненная набок голова и тонкая сигарета, какую женщина через время достала из сумочки. Катерина не торопила Агату с ответом. Есть темы, освещая которые предварительно следует помолчать.

Миссис Бристоль поднялась, припала к окну – благо, погода позволяла держать то открытым до самого вечера – и взглянула на сад, готовый покрыться цветами. Женщина наблюдала за воскрешением природы так долго, что Катерина устала ждать, и у нее ни с того ни с сего запершило в горле. Тогда Агата вернулась в кресло, взяла отложенные документы, надела очки и, упершись глазами в бумаги, объявила:

– Нет, это не самая лучшая идея. Оставим все как есть.

Катерина опешила. Ее уверенность в успехе затеи достигла тех же вершин, что и тон, которым она возразила.

– Спокойной ночи, Катерина, – игнорируя аргументы внучки, процедила миссис Бристоль. Девушка, расстроенная, прихлопнула за собой дверь чуть громче, чем следовало.

Впрочем, через неделю за ужином в честь удачно прошедшей сделки Голдмана Агата переменила решение. Тем же деланно отстраненным голосом она обронила:

– Кстати, Катерина, ты все-таки можешь позвать маму. Да и сестренку твою любопытно увидеть. Набери им после ужина, – Миссис Бристоль избегала имен, словно одно их произнесение могло обжечь язык. Про зятя речи не шло совсем. Рудковски это не волновало.

– Правда?! – вскочила девушка. Стул ее прокатился по гладкому полу и издал до того противный звук, что Агата невольно поморщилась.

– Еще один такой звук – и я передумаю.

– Агата спасибо! Вы не представляете… Господи, как же… – задыхалась Катерина, не в силах выразить счастье.

– Благодари не меня. Это все Рафаэль. Это он настоял, чтобы я поддержала идею.

Голдман, сидящий напротив девушки, изобразил такое лицо, будто он только что пожертвовал ей свое сердце. Рудковски же было без разницы, кто ей помог. Проблема решилась, а средства в этом случае маловажны. Не доедая любимой лазаньи, не прощаясь и на лету отмахиваясь от возражений бабушки, Катерина помчалась наверх. Задача не терпела промедлений.

До сих пор девушка созванивалась с родителями лишь по праздникам. Звонки между городами стоили ужасно дорого, если не сказать – не имели цены. Но причина крылась не в стоимости перезвонов. Дело в следующем: линия связи Бристоль-Рудковски сгоняла такие тучи над домом Агаты – и, Катерина не сомневалась, над домом родителей – что отходить от звонка приходилось еще несколько дней. Кроме того, все троекратно обострялось, подними телефон глава семейства. Джозеф не упускал момента съязвить по любому поводу, ухватиться за мимолетные неудачи дочери, объясняя те «дрянным окружением», «зажравшимся Геттинбергом» и «испорченной бабкой». Тогда дело непременно заканчивалось слезами с одной стороны и орами с другой.

Поведение мистера Рудковски объяснялось тем, что мужчина никак не мог простить Катерине отъезд и страшно на нее злился. Джозефу казалось, будто выбрав миссис Бристоль, – хотя за исключением места жительства девушка ничего не выбирала – дочь предала его самого. Понимать чувства дочери мистер Рудковски отказывался, а потому продолжал утопать в своей злобе, делясь ей с Катериной.

По этим причинам привилегией междугородних звонков девушка пользовалась нечасто. И однако сейчас она так зажглась перспективой увидеть семью, что забыла о варианте – Джозеф может не согласиться. Впрочем, не будет же он таким извергом, чтобы спустя столько лет не дать дочери с матерью повидаться?

Репетируя речь, Катерина трясущимися от восторга руками набрала номер и принялась ждать. К телефону – слава Богу! – подошла ее мама, и девушка залпом выпалила:

– Мам, привет! Как дела? Не хотите приехать на свадьбу?

– Ты выходишь замуж?! – воскликнула Элеонора, и Рудковски услышала: что-то с грохотом повалилось на плитку – из рук женщины выпал тяжелый предмет. Только тут Катерину ударило молнией: мать впервые слышит о женитьбе.

– Да нет же! Мам, все в порядке?.. – Элеонора молчала, и девушка стала тревожиться и ругать себя за несдержанность. Она вывалила событие, словно кастрюлю с нагретым супом, на не готовую к нему голову.

– Все хорошо. Катерина, скажи мне, о какой свадьбе речь?

Собрав волю в постукивающий о трельяж кулак, Рудковски на выдохе протараторила:

– Мам, бабушка выходит замуж и очень хочет позвать вас на праздник.

В телефоне повисло молчание. Пять секунд. Десять. Пятнадцать.

– Боже, мама, скажи что-нибудь! Я же не позвонила тебе помолчать, – раздражалась девушка, не желая понять потрясения Элеоноры. То случилось не без причин.

Брак миссис Рудковски не приносит ей радости (хотя женщина пыжилась убедить всех в обратном). Дочь уехала неизвестно на сколько. И сейчас ее мать снова выходит замуж. Можно запросто сойти с ума, причем шаг этот будет оправданным.

– Ох, Катерина, мне надо подумать. Я позвоню тебе завтра, – ответила Элеонора, и не успела дочь возразить, как женщина уже скинула трубку.

Рудковски сидела нахмуренная, сбитая с толку. Мысль о том, что ей нужно пересказать разговор миссис Бристоль, не облегчала задачу. В конце концов, рассудив: «Верно, Агате сейчас не до этого», – Катерина решила дождаться утра, улизнуть на работу и таким образом избежать встречи с женщиной. К вечеру мама даст ей ответ, и тогда бабушка все узнает. Не сейчас – осознание это согревало Рудковски.

Но ни следующим вечером, ни через день Элеонора не перезвонила. Спустя неделю молчания Катерина не выдержала – давило нетерпение и вопросительные взгляды бабушки. Рудковски снова набрала номер и, сдерживая недовольство, приготовилась к бою.

– Алло, мама? – сдержанность улетучилась, едва ей ответили. – Я же просила перезвонить.

Однако трубку подняла не мама.

– Катерина, это я, – звучал знакомый бас.

– Пап? Привет! Вы говорили с мамой? Почему она не звонит? – Рудковски молилась о том, чтобы отец уже приготовил решение. Ей гораздо спокойнее смириться пусть даже с отказом, но не с неизвестностью.

– Катерина, не знаю, как и сказать…

Голос Джозефа звучал непривычно мягко, и в его паузах и осторожных выражениях девушка уследила неладное.

– В общем, у мамы случился инсульт, – с усилием выдавил мистер Рудковски и, заслышав возглас, поспешно добавил: – Но теперь все в порядке! Вернее, врачи говорят, что к маме может не вернуться память, но она жива и…

– Господи, – прошептала Катерина. Ее колотило так, словно тряслась комната. Трудно было стоять.

Ни мужчина, ни девушка не нарушали молчания. Тишина казалась им лучшим аккомпанементом для мыслемешалки. Лишь через пару минут Рудковски еле слышно сообщила отцу:

– Я приеду, как смогу.

– Не нужно. Мама в беспамятстве, она…

Джозеф прервался, и Катерина услышала всхлипы. Только не это. Если сдается опора-отец, откуда должна черпать силы его ветвь-дочь?

***

Через две недели приезд все же понадобился – Элеонора скончалась. Когда отец позвонил, чтобы сообщить новость, Рудковски отказалась верить несмелым словам. Ее просто дурят. Она приедет и своими глазами увидит: мама жива и по-прежнему жарит любимые сырники. Лишь за этим девушка и возвращается в Энгебург – повидаться с матерью и откушать ее заботу.

С Катериной ехала и Агата, и даже Голдман. Последний вызвался служить опорой для женщины. Как и дочь, миссис Бристоль была мертва, но с различием – морально, внутри. Снаружи она оставалась холодной, будто тюремный камень, при этом желая проследить за непредвиденной натурой внучки.

При всей черствости Рафаэль, и тот не мог не признать, что событие в нем отозвалось. Без всяких вопросов мужчина сам предложил отодвинуть свадьбу на осень и искренне изумлялся, когда лица Агаты и Катерины выражали в лучшей степени пустоту. Увидеть кого-то из них в слезах или жалобах – об этом не шло и речи. Женщин будто зомбировали, лишили способности ощущать – до такой степени равнодушными выглядели в последнее время обе.

Впрочем, как известно, над ледяным морем видно только вершину айсберга. Корни льдин прорастают под толщу воды. Так же дамы, привыкшие вспыхивать от малейших проказов, сейчас вырядились в безразличие и вели себя, словно едут на шоппинг, прогулку – словом, заняться привычным, тем, что не требует вовлечения их эмоциональной стороны.

Когда Джозеф набрал, чтобы сообщить о трагедии, трубку взяла Агата – впервые с момента их прощания. Услышав знакомый голос, мистер Рудковски, на удивление, не сбросил звонок. Смерть жены в один миг научила мужчину ценить время с близкими, пусть и теми, кто щедро подсолил его жизнь. Так, сухим и безжизненным голосом, из-за чего миссис Бристоль не сразу узнала звонившего, Джозеф вымолвил:

– Здравствуйте. Элеонора скончалась. Похороны в воскресенье. Приезжайте, – мужчина умолк, а через пару мгновений добавил: – И передайте Катерине. Пожалуйста.

Рудковски куда проще было уведомить тещу, чем передать сообщение лично дочери. Джозеф не хотел даже думать о том, что в разговоре с Катериной он может сломаться, ведь этот жест осушил бы скудные силы семьи.

Агата же не успела вставить и слова. Впрочем, слов и не находилось. Женщина опустила трубку, сползла на кресло и под шокированный взгляд Голдмана застыла в отчаянии.

– Моя дочь умерла, – прошептала миссис Бристоль, уткнувшись глазами в стену. Рафаэль, ни словом, ни жестом не выдав потрясения, уселся на ручку кресла и крепко прижал невесту к себе.

О жестокости Голдмана слагали легенды, но в этот момент он проникся сочувствием и мучительно думал, что сказать. Мужчина готовился к любой выходке Бристоль, а услышав бессильное: «Как я скажу Катерине?», – тотчас вызвался взять этот груз на себя.

Рафаэль прекрасно знал: ненависть за плохие вести перекладывают на гонца. Понимал Голдман и то, что ему уже некуда падать ниже, а вот Агату можно и поберечь.

В тот день мужчина лично поехал забрать Катерину с работы. Рудковски немало удивилась, когда вместо шофера Голдмана – невзрачного паренька, что заменял исчезнувшего после бала Бенджи, – она увидела за рулем самого Рафаэля.

– Какая честь! – съязвила девушка. Язвы ее однако давно звучали без злобы, посылаемой некогда Голдману.

Катерина правда старалась с ним подружиться и начать затеяла с приправленных шуткой улыбок – они ни к чему не обязывают, но вместе с тем топят лед замерзших сердец. К большому разочарованию Рудковски, в этот раз мужчина не разделил ее радости, но лишь сухо поздоровался и завел авто.

Всю дорогу до дома Рафаэль и Катерина хранили траурное молчание. Атмосфера казалась Рудковски отравленной. Голдман вел с собой внутренний диалог, признаваясь себе же: он боится. Боится передавать тревожную телеграмму, какая, вероятно, растопчет жизнь девушки.

Рафаэль то и дело поглядывал на Катерину через переднее зеркало в попытках выудить подходящий момент. Словно для таких новостей момент этот вовсе имелся и как будто именно он мог смягчить удар. Рудковски, напротив, пыталась доведаться, что могло повлиять на серьезность мужчины. Где же волчьи клыки, норовящие ухватить за живое? Где презрительная улыбка, хозяин которой изобретает новый укор? Вся эта бездейственность казалась девушке странной, но она не желала копать в душу Голдмана. Темнота еще с детства вызывала у Рудковски страх.

Когда машина остановилась у порога дома, Рафаэль понял: молчать больше нельзя. Впервые в жизни стараясь подобрать слова, чтобы не ранить чужие чувства, Голдман тихо сказал:

– Катерина, случилось страшное.

Рудковски обрадовалась: наконец выпал шанс поиграть в перебранку метафор!

– Не нашли, за что уколоть? – девушка засияла от удовольствия, и блеск отмытой машины не мог перекрыть лучей этой улыбки.

Впрочем, стоило Голдману повернуться к Рудковски лицом – выражение ее омрачилось. Мужчина выглядел так печально и смотрел с такой болью в глазах, что Катерина невольно вжалась в сиденье.

– Твоя мама, она…

Девушка округлила глаза, и Рафаэлю стало невыносимо жаль и ее, и себя. Голдман вскинул на плечи ношу посланца и в кои-то веки крушил чью-то жизнь непреднамеренно. Эта мысль заставляла черную душу его извиваться.

Наконец, утирая нос собственной слабости, мужчина сжал кулаки и сказал:

– Мне очень жаль, но твоя мать умерла. Завтра утром мы выезжаем на похороны.

Едва прозвучало последнее слово – Голдман вырвал ключи из замка зажигания, звучно шлепнул по ручнику и вышел из автомобиля. Пройдя пару шагов, Рафаэль сунул руки в карман и стал, как школьник, раскачиваться на стопе.

Рудковски никогда не видела Голдмана столь растерянным. Не увидела и теперь – глаза застелило слезами. Кое-как она доползла до комнаты, заперлась на ключ и не выходила ни на зов Грэйс, ни на просьбы мужчины обсудить время выезда. В конце концов, Рафаэль вежливо попросил девушку не опаздывать, пожелал доброй ночи и ударил себя по лицу, осознав неуместность сказанного.

Катерина не отозвалась. Голова была спрятана между подушками. Рудковски беззвучно рыдала, не ведая, где она и какой сейчас век.

Утром двинулись в путь. Голдман с Агатой сидели сзади, и мужчина то и дело сжимал хрупкую руку невесты в крепкой своей. Катерина ехала на переднем сиденье, не меняя ни позы, ни выражения лица. В отражении зеркала Рафаэль замечал ее искривленные горестью губы, нахмуренный от скорби лоб и намокшие щеки. От осознания того, что Рудковски боролась со всем одна, мужчине делалось больно. Притом он мало что мог поделать.

По пути останавливались лишь однажды – для заправки. Никто не просил о перекусах – все насытились новостями.

Уже через пятнадцать часов достигли места. Впрочем, Катерина отказывалась в это верить. Дом, обтянутый серостью, не был ее приютом. Ее – тот, который девушка сохранила в памяти: с семейными перепалками, шутками друг на другом и въедливым запахом маминой стряпни.

Джозеф встретил путников у порога. Он помог шоферу с сумками и, окинув Голдмана изучающим взглядом, подошел к дочери. Катерина припала к его груди, а когда наступило время пройти в дом, отпрянула и оставила вместо себя на потертой рубашке отца мокрое пятно.

Шофер отнес багаж в гостиную, и мистер Рудковски рассказал, где кому разместиться. Никто ни словом, ни жестом не выдавал напряжения в отношениях. О былых размолвках не шло и речи, словно тысячи ссор и два злосчастных десятилетия стерли резинкой. Кроме того, отчего-то всем думалось: если молчать о проблемах, включая причину приезда, трагедия перестает быть реальной.

– Вы, наверное, голодны, – ради приличия спросил Джозеф. – Там на плите макароны по-флотски.

Блюдо являлось единственным кулинарным шедевром, который умел стряпать мистер Рудковски. Когда Элеонора подолгу отсутствовала – к примеру, лежала в больнице с Меланией – или раз в десять лет подхватывала простуду, Джозеф, как настоящий вожак, обеспечивал девочек пропитанием. Всегда одним, но при этом не менее вкусном, чем в первый раз.

Гости вежливо отказались, хотя Катерине – абсурдная мысль в их обстоятельствах – подумалось: они многое упускают.

– Пап, а где Мелания?

Девушку смущал факт, что сестры нигде не было. Обычно именно Мелани встречала Рудковски у порога. Малышка сбивала сестренку с ног, засыпая вопросами, а после весь день неотступно следовала за Катериной. Впрочем, так ли много обычного в их приезде?

– Играет за домом, – отрезал Джозеф, и дочь, кивнув, поспешила на выход. – Катерина! – крикнул мужчина вдогонку. – С тех пор как… Мелания не сказала ни слова. Ничего от нее не добиться. Едва соглашается есть.

Сердце девушки сжалось. Она уже взрослая, и ей легче встретить боль, но малышка… Нужно скорее ее отыскать.

Мелания сидела в куче песка, рассыпанной у гаража, и с усердием лепила из него фигурки. Она не поднимала головки, и Рудковски осторожно, чтобы не напугать сестру, подошла ближе. Девушка понимала: Мелания заметила гостью, но продолжает настырно игнорировать ее присутствие. Тогда Катерина присела рядом и взяла малышку за руку.

Ручка Мелани теперь не была такой крохотной, как в те дни, когда девушки виделись в последний раз. Рудковски нежно сжала запястье сестры и тихо сказала:

– Привет, малыш.

Мелания не ответила. Она даже не сделала вид, будто услышала зов. Катерина смутилась, но тут же решила: может, девочке просто надо привыкнуть?

Уже через пару минут малышка аккуратно сложила формочки для фигурок в корзину, а после – с жестокостью, поразившей Рудковски, – разбила поделки и пошла прочь.

– Мелани! – окликнула сестру девушка. Малышка не остановилась, но Катерина не думала отступать. – Мелания, куда ты бежишь? Пожалуйста, подожди меня.

Сестренка немного замедлила шаг, однако все еще продолжала идти. Рудковски, давая девочке фору, плелась позади и аккуратно выуживала, что у бедняжки – кроме очевидного – произошло.

Внезапно Мелания развернулась, и взгляд ее напомнил оный у куклы из фильма ужасов. Катерину бросило в дрожь.

– Ты меня бросила, – отчеканила Мелани каждое слово, добавляя в тон ноты зловещности. – И мама меня бросила. Вы все меня бросили.

Рудковски не знала, что и сказать. К ее ужасу оказалось: Мелания не просто выросла, но смекает больше, чем положено в ее возрасте. Уберечь девочку от трагедии вряд ли получится.

– Но, малыш, никто тебя не бросал.

Катерина присела. От глаз ее, как от глади воды, отражался мерцающий блик. Мелания, на редкость чуткий ребенок, явственно различила чувства сестры и сама вслед за ней поджала губу. Через пару мгновений гидрант накопленных слез было не остановить.

Рудковски, не вставая с корточек, поманила малышку к себе, и та, заключенная в объятья ангела, впервые за долгое время нашла укрытие. Сестры просидели, не меняя поз, до тех пор, пока каждая не успокоилась. Затем старшая ухватила малышку за плечи и прошептала, что любит и будет любить ее несмотря ни на что. Заявление, верно, чуть успокоило Мелани – она вытерла слезы и, покормленная верой, покивала в ответ.

Наконец Катерина взяла сестру за руку, и они неспешно пошли домой. С каждым шагом Рудковски все четче осознавала будущее: теперь на нее накинули мантию нового обязательства. С этих пор девушке должно играть роли матери и наставника, друга и сторожа, берегущего счастье сестры.

В доме естественным образом правила мертвая тишина. Даже если не знать о природе семейного горя, можно было легко о нем догадаться. Притом тело хозяйки лежало не дома, и Катерина никак не могла решить: рада она, что не наблюдает зрелища, или страдает о том, что не видит мать?

Уговорами девушка убедила сестренку поесть, для чего, подавая пример, ей пришлось запихнуть пару вилок и в свое отвергающее пищу горло. Глядя за тем, как Мелания с пустым взглядом ковыряет тарелку, Катерина прочувствовала разом всю силу, с которой она переживает за эту малышку. Сестре не довелось провести с матерью и восьми лет. Она не узнала всей доброты материнской души, а через время и вовсе о ней забудет.

Сочувствие захлестнуло Рудковски по голову. Посторонний бы удивился таким чувствам девушки, ведь для людей она оставалась лишь ледяной глыбой. Однако переживание за других отнюдь не было Катерине чуждо. В капиллярах Рудковски всегда протекал ручей сострадания, но, боясь злоумышленного на него покушения, девушка огородила поток железным забором. Отныне никто не мог посягнуть на курорт без разрешения владелицы.

Агата и Рафаэль находились вне дома. Катерина их не осуждала – невыносимо оставаться в месте, где недавно погасла душа. Девушка и сама не знала, как ей быть: предаться воспоминаниям, бродя из комнаты в комнату, и тем самым резать себя без наркоза; схватить под руки сестренку и бежать подальше от дома и боли, с которой она еще в духе считаться?

Все это время Рудковски по-прежнему оставалась холодной и сильной, одновременно понимая: плотину страданий прорвет при виде ушедшей матери. Вернее, того, что осталось от женщины, некогда ее растившей.

Катерине так хотелось надеяться: мать не под тяжелой крышкой, а рядом в воздухе, – что девушка то и дело оглядывалась по сторонам. Рудковски не верила в эзотерику, но при этом жадно хвала любые сигналы о присутствии в доме потустороннего.

Гуляя чуть позже с Меланией, Катерина окончательно убедилась: девочка выросла. И причина крылась не в том, что, пойдя в первый класс, сестра перестала коверкать звуки. Повлиял ли период в полтора года или событие, произошедшее полтора дня назад, но на беспечном лице малышки не осталось намека на ветреность. Выражение ее исказило серьезностью – девочка не поднимала глаз и тушила всякую искру эмоций.

Замечая резкие перемены сестренки, Рудковски покрывалась дрожью. К горлу подступал комок от утраченного вместе времени, но Катерина держалась.

Сестры вернулись домой поздно вечером. В доме не спали, но знакомство Агаты и внучки решили отсрочить. Не каждый взрослый мог справиться со случившимся потрясением – подвергать же испытанию малышку виделось бесчеловечным.

На счастье, если суждение о нем не являлось абсурдным, Мелании было совсем безразлично, кто эти взрослые люди и почему они здесь. Малышка лениво забралась в кровать, а сестра с материнской нежностью укрыла ее одеялом.

Рудковски ждала, пока Мелани не уснет, полагая: той в темноте будет страшно. Через полчаса или час – чувство времени стерлось – девочке стало жалко сестренку, и она притворилась, что дремлет. Тогда Катерина на цыпочках прошла в спальню и пролежала всю ночь не смыкая глаз.

Девушке не стало легче ни после прогулки, ни от разговоров со старшими, однако компания уберегала Рудковски от боли. Теперь же, оставшись одна, Катерина впала в отчаяние. От эмоций бежать было некуда – поверх падало одиночество. Весь день девушка проявляла заботу о Мелани, да только кто позаботится о ней самой?

Рудковски не верила в Господа, но молилась: о том, чтобы самостоятельно оставаться сильной, но и о том, чтобы ее обняли, пригрели, жалели, терпели потоки слез. При этом всем Катерина знала: взрослым сейчас ни на йоту не проще – вряд ли стоит их обвинять в безучастности. В конце концов, удавалось же ей всю жизнь полагаться на саму себя, пребывать в одиночестве, справляться своими силами. Зачем что-то менять в двадцать два?

***

В двенадцать часов воскресенья приехали в церковь. Людей собралось не менее сотни – при жизни Элеонора снискала себе обожание. Все пришедшие плакали, семьи Рудковски и Бристоль выглядели удрученно. Они не спали почти двое суток, и под глазами каждого красовался бушующий океан печали.

Катерина не замечала, с какой силой она сжимала запястье Мелании, до тех пор, пока девочка не начала извиваться от боли. Рудковски извинилась, разжала кулак и с грустью признала: чуть что – ей не на кого опереться.

Священник отпел покойную, и люди по очереди подходили с ней попрощаться. Катерине страшно хотелось поцеловать мать и обняться с ней, но в той же степени ей было жутко смотреть на лежащее в древе тело.

Они подошли втроем: Рудковски, отец и сестренка. Семья черпала силы друг в друге, но троица вряд ли являла собой ту крепость, которая уберегла бы семью от нашествия боли.

Глядя на то, что осталось от Элеоноры, Джозеф мысленно благодарил себя – слава Богу, он не допустил девочек к матери раньше. Женщина выглядела просто чудовищно, и дело не в том, что сияющая душа покинула тело, оставив его без света. Миссис Рудковски смотрелась не лучше в дни после инсульта, да и вообще находилась в беспамятстве – много ли в том красоты?