Loe raamatut: «Кайрос»

Font:

Наре

Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,
воздуха с вкрапленным в оный криком «Не тронь меня!»
И. Бродский

Время пожирает все.

Больше всех городов Мара любила Питер – за чувство бездомности.

В этом городе она была везде и нигде.

Всем и никем.

Со всеми и сама по себе.

Ближе к вечеру город стирал ее суть, утром рисовал заново. Отражение в зеркале подсказывало, какой Мара будет сегодня.

Сегодня она ведьма.

Квартиру сняла неделю назад. Хозяйка – интеллигентка в пятом поколении – долго извинялась за отсутствие мебели и ремонта. Мара безучастно приняла извинения и заплатила за полгода вперед.

Квартирка была маленькой, выбеленной до нищенской чистоты. В узкой, похожей на чулок, комнате, кривилось окно в облупленной раме. Если забраться на широкий подоконник, можно увидеть весь двор-колодец: толстый тополь с обрубленными ветвями, голубые скамейки под снегом, красный мяч, забытый с осени. На мяче, нахохлившись, сидела грустная и больная ворона. Сюжет для Пикассо.

Все это Маре понравилось.

Понравилось и старинное зеркало во всю стену – овальное, в черной резной раме.

В день новоселья купила кресло и поставила напротив своего отражения. Теперь есть, с кем говорить.

Бабка в зеркале проявилась размыто – то ли амальгама старая, подернутая разводами и временем, то ли бабка пребывала не в духе.

– Опять налегке? – подслеповато прищурилась.

– Лишние вещи – лишние судьбы. Сама учила.

– Не тому я тебя учила, – выглядела она и правда неважно. – Да что теперь говорить? Всегда все делала по-своему!

– Как и ты, – мгновенно ощерилась Мара. – Одного поля ягоды.

– Волчьи, на бузине настоянные. Съешь – отравишься! Что, в слова, внучка, играть будем, или сразу к делу перейдем?

– Хоть в слова, хоть к делу. Я тебя не звала. Сама явилась.

Рука с узловатыми нитками вен неуверенно легла на стекло. Примерилась. Надавила. Старые зеркала прочно держат мертвых, не то, что новые. Через новые – любой морок пройдет, не зацепится. После нескольких попыток Софья признала поражение:

– Пора тебе, Марушка. Время сгустками. Не опоздала бы. Дни наперечет. Еще немного, и не справишься. Жаль, не дожила я, помочь не смогу.

– Не дожила – сама виновата, – Мара и без старухи знала, что время пришло. День за днем тасовала имена, не зная, кто сделает первый шаг, будет ли этот шаг правильным и надо ли ей, Маре, вмешиваться. Оставить все, как есть? Пусть между собой передерутся. Один свое возьмет, и ладно…Маре ничего из обещанного не надо: ни силы, ни власти, ни времени. Свою бы жизнь прожить – хоть и кое-как, но по-своему.

Бабка сделала еще одну – слабую – попытку проникнуть в комнату. Зеркало хрустнуло, подернулось белесоватым инеем. Выстояло.

– Что о том говорить, Марушка? Ошиблась я. Всю жизнь грызла чужие души, а тут ошиблась. Не по зубам душа оказалась. Да что там душа! Душонка!

Старуха ударила по стеклу в бессильной ненависти – появилась тонкая паутинка морщин. Неужели пройдет?

– Придется тебе, внученька, все самой сделать. Помнишь, дитятко, как учила тебя?

Руки слепо и быстро шарили по стеклу, и казалось, что их у бабки отнюдь не две.

– Ты главное, не бойся, – жадно шептала старуха. – Тетрадочку мою возьми, прочитай еще раз и делай все, как там сказано. Поняла? Послушаешь меня, силу невиданную обретешь, мне поможешь. Поможешь ведь, внученька? Кровинушка! Одна осталась.

Застонала:

– Вырваться отсюда хочу, Марушка! День за днем муку терплю – силы на пределе. Холодно тут, неуютно. Не успокоиться. А с тобой мы потом славно заживем. Как раньше.

– Куда рвешься, коли мертвая?

– Думаешь, мертвая, так и со счетов списать можно? – узкие губы приоткрыли ряд желтоватых хищных зубов. – Ошибаешься, внученька. Вам, живым, и не понять, какая власть у вас в руках и что с ней сотворить можно, а мы-то здесь зна-а-а-ем… Вырвусь отсюда – еще служить мне будешь. Прощения попросишь. Го-о-рдая! Всю жизнь гордячкой была, как и мать твоя…

Знала, чем задеть. Пусть и по ту сторону, но былой хватки не потеряла. Только зря про мать напомнила… Тема запретная, неблагодарная. Густая волна ненависти стремительно поднялась по пищеводу, лоб покрылся холодной испариной. Пальцы сами собой сложились в ведьминский знак. Ударить бы по ней со всей силы, наотмашь, чтобы кости хрустнули, смялись, чтобы взвыла старуха от фантомной боли, скорчилась, поникла…

Вовремя опомнилась. Бабка того и ждет, провоцирует, вон как подобралась в прыжке. Чисто кошка. Ей всего-то через стекло пройти, а там никого не пожалеет, внучку – первую уничтожит. Не те времена, чтобы жалеть. Каждый за себя.

Мара с усилием разжала пальцы, сглотнула, отгоняя привкус ненависти:

– Все, выходит, рассчитала. Всем роли распределила. Только и осталось, что за ниточки подергать. Так?

Веки старухи дрогнули. Словно Мара сама их за ниточки потянула. Взгляд злой и колючий. Живой. Все сокрушит, ничего не оставит. Вот и Мара такая же.

– Уходи. Не о чем нам с тобой говорить. Каждый сам за себя. У тебя свой путь, у меня – свой. Не пересечемся.

Бабка зябко куталась в черную шаль и молчала. Даже сквозь стекло Мара чувствовала запах табака и тлена. Так же пахли и мысли.

– Изменилась ты, Марушка. Сильно изменилась. Постарела. Страшно со временем шутки шутить да в прятки играть? Стра-а-а-шно. Правильно боишься. В тетрадочке ведь не все написано, многое здесь осталось, – она постучала себя пальцем по лбу, палец мягко проник в череп до самого основания. Бабка вынула его и недоуменно рассмотрела – лохмотья кожи, сквозь которые желтела кость. Во лбу – дырка с рваными краями.

– Плоти совсем не осталось, – сообщила зачем-то растерянно. – Тлею. Больно. И не забыться, здесь и так забытье…

– Уходи, – упрямо повторила Мара. – Оставь нас в покое! Всю жизнь по твоим правилам играем, себя растеряли. Ты же нас уничтожила! Всех!

– Сочтемся обидами? – спокойно ответила старуха. – Пусть так. Честно. Самой надоело притворяться: дитятко, Марушка, кровинушка… Тьфу! То, что ненавидела и ненавидишь меня, знаю. Так и мне тебя любить незачем. Но люблю. Столько сил в тебя вложено. Только нас с тобой не любовь держит, а время. Оно посильнее любви будет. Время всего сильней. Думаешь, я тут не вижу, как сама к ним подбираешься? Круг за кругом сужаешь. Со мной или без меня – ты все равно это сделаешь. Не противься, Мара. Без меня ты с ним не справишься. Против Кайроса никто не устоит.

– Я справлюсь, – в уголке треснувших губ показалась капелька крови. – У меня – получится. Уже получается.

– Ой ли? Так хорошо получается, что ты теперь и смотреть на себя боишься?

Мара одним движением сбросила халат и предстала перед зеркалом.

– Чего мне бояться? Молода! Красива! От мужиков отбоя нет.

– Ты мне весь свой антураж не показывай – другим оставь, – старуха небрежным жестом приказала надеть халат. – Я тебя сейчас настоящую вижу. И ты себя видишь.

– Почему ты мне не сказала? – глухо спросила Мара, поднимая халат с пола и прикрывая тело, которое несколько месяцев отчаянно ненавидела. – Почему ты не сказала о цене?

– Твою – не знала. Свою – да, приняла когда-то, смирилась, – старуха кивнула на стекло. – Чем больше противишься, тем хуже. Время все равно свое возьмет – с тобой или без тебя, ему неважно. Это Кайрос. Нельзя быть во времени, а потом выйти из него. Нельзя дышать им, пользоваться – а потом взять и отказаться: все! мне больше не надо. Лучше сделай, как надо, Мара. Не сопротивляйся. И всем будет хорошо.

Хорошо не будет. Никому. Мара знала доподлинно. Ведьмам это дано – знать. На годы вперед: что, как и с кем будет. Знание горькое, полынное. И оттого горькое, что и свою судьбу знаешь. Знаешь, а изменить ничего не можешь. Как ни крути, как ни путай, выйдет так, как предсказано.

Время играет на вылет. Всегда и во всем. Несмотря на игроков и предложенные условия. Единственное правило, которое нельзя изменить. Играть на вылет. Или навылет. Это уже нюансы. Но, как сказала бабка, суть одна.

Врет старуха. Шкуру свою спасает, от которой еще немного и совсем ничего не останется. Вот и торопится, пока совсем на нет не изошла. Не скелетом же в этот мир возвращаться? Плоть наращивать – тут силы нужны и мастерство.

Нет ни сил, ни мастерства. Только Кайрос. Всемогущий. Вот он может.

– Приведи их ко мне – разбуженных, опутанных, – шептала тем временем бабка. – Хочешь сюда, к стеклу этому, хочешь к могиле моей. Дальше сама все сделаю. Ты в сторонке постоишь, посмотришь, поучишься… Захочешь – поможешь. Ох, и заживем мы с тобой тогда. Лучше всех заживем. Приведешь?

Четыре имени. Пятое ее – Мары. Она – центр. Бабке все пятеро нужны. И в стороне не остаться. Даже в смерти найдут.

– Приведешь?

Не могу, не хочу, не буду!

– Подумаю.

– Свое, значит, затеяла.

Мара дернула плечом – узким и острым.

– Твое какое дело? Ты – там. Я – тут. Сама по себе. Я тебе не мешаю, и ты не мешай.

Смех у бабки еще при жизни был отвратительным – ржавое железо.

– Ну, что ж… Уважаю, дитятко. Выросла. Сама по себе. Что ж, думай. Думать – хорошо, если недолго. А задумаешься – еще раз на себя посмотри. Может, тогда решение быстрее придет.

– Пошла прочь!

Бабка угрозу расслышала, отступила. Покаянно сказала:

– Теперь и не знаю, когда свидимся, Марушка. Без зова не приду.

– Не позову.

Губы старухи задрожали. Смерть многих делает сентиментальными.

– Ты – одна и осталась. Все тебе отдала.

– Не просила.

– А я все ждала, когда хоть что-то у меня попросишь. Так и не дождалась.

Мара подошла к бабке. Ладони по ту и эту сторону стекла на мгновение соприкоснулись. В руку ударили сотни холодных игл. Снова стало страшно и холодно. Кругом смерть – что здесь, что там. А жить-то когда?!

– За тебя, внученька, сердце болит, – пожаловалась бабка, и Маре показалось, что на миг вернулась прежняя жизнь. – Сердца нет, а болит. На кладбище-то хоть приедешь?

Мара отодвинулась. Пальцы не слушались.

– По весне. Зима сейчас. Мерзну.

Взгляд за стеклом жадно метнулся к окну:

– Снежно у вас, красиво! Давно такой зимы не было, пока жила – все слякоть и слякоть…

– Метет каждый день, – зачем-то сообщила Мара. – Через сугробы не пройти, хоть на санках съезжай.

Бабка грустно улыбнулась:

– Как на хуторе было хорошо зимой, помнишь? Тихо, сумрачно, печка теплая, и сказки по стенам и потолку бегают. Какую поймаешь, такую тебе и сказываю. Но ты больше всего про отца любила слушать… Каждый раз – новая сказка. Хочешь, сейчас тебе скажу? Про отца-то?

– Ты… это… лучше иди… Замерзла я с тобой.

Зеркало заиндевело.

Ушла, не прощаясь.

Обиделась.

Мара зажгла сандаловую палочку на подоконнике и закурила, глядя на растущую Луну за окном. Благовоние смешалось с табачным дымом. В горле и в ноздрях защекотало. Неужели заплачет?

Ни намека на слезы. Оно и к лучшему. Не время плакать.

Пальцем зачерпнула теплый пепел и провела по стеклу, рисуя Кайрос-спираль.

У времени нет ни начала, ни конца, время неторопливо бежит по кругу, повторяясь и различаясь. В лицах и судьбах.

Как вообще все могло сложиться, если бы она родилась на день позже…

Ваше хобби? Любимый вопрос на собеседованиях. Доморощенные психологи уверены, что, услышав стандартный набор увлечений: литература, разведение комнатных цветов, вязание или путешествия – они в одночасье узнают подноготную соискателя. Мара на избитый вопрос отвечала коротко: «поиск мелочей», чем напрочь отбивала желание продолжать беседу.

«Поиск мелочей» стал ее визитной карточкой, по которой можно было отследить все перемещения, должности, назначения, коллективы, встречи и романы. Ты можешь менять имена, образы, биографии, но рано или поздно попадешься на мелочах – таких, как, к примеру, поиск мелочей.

Только один человек – Кира Павловна Казус – рискнула поинтересоваться, что это такое.

– Охотно объясню, – Мара знала наперед весь свой дальнейший путь в этой солидной компании и никуда не торопилась.

Кира же этого не знала и потому через каждые три минуты посматривала на часы. Ее нервозность казалась забавной.

– Только лучше всего, если я объясню на примере. У вас есть какой-нибудь любимый исторический персонаж?

Кира задумалась:

– Екатерина Великая.

– Вопрос из школьной программы. Что сделало Екатерину императрицей?

– Политический заговор и помощь войск, – в школе Кира была отличницей.

– Отнюдь. Императрицей ее сделала пара мелочей.

– Каких?

– Внешность и бедность.

– Ерунда. Так не бывает. Любое событие вызвано комплексом причин, причем причин сложных и, на первый взгляд, непонятных и необъяснимых. И только потом…

Мара терпеть не могла трюизмов, особенно, если их произносили неглупые люди. Перебила:

– Напротив, Кира Павловна, жизнь – на удивление простая штука, она подчиняется простым законам, это мы склонны все в ней усложнять. Привыкли искать черную кошку в черной комнате, зная, что кошки там нет. Вы согласны, что Елизавета могла выбрать для Петра другую невесту, и вся бы российская история, не говоря уже о жизни самой Екатерины, пошла бы совсем по другому сценарию?

– Конечно.

– Все решила понюшка табака. Елизавета нюхнула, зажмурилась, чихнула и, открыв глаза, увидела перед собой миниатюрный портрет немецкой кандидатки. Вот и все.

– Интересно вы рассуждаете, Мара… – Кира посмотрела в анкету.

– Не надо отчеств, Кира Павловна, я их не люблю. Представьте себе любое событие как… как тряпочный мячик – наши предки такие мастерили для детей. Каждая тряпочка – элемент события, а в самом центре сердцевинка – бубенчик там, бычий пузырь с горошинками, орех – в общем, мелочь. Но именно с этой мелочи все и начинается. На нее намотался первый лоскуток – имя, встреча, обстоятельство, поступок. Потом еще и еще… Пока не появился мячик, которым можно играть. Понимаете? Вы бросаете его мне, я бросаю его вам или еще кому-то…

– И кому же?

– Хотите имена?

– Пожалуй, нет.

– Правильно. Имена сейчас – лишнее. В основе каждой катастрофы – личной или природной – лежит такая вот мелочишка, незначительная бирюлька. Из мелочей все рождается. В мелочи же и уходит. Вот вы чем руководствовались, когда из всех кандидаток выбрали мое резюме?

– На мое решение повлияло несколько причин…

– На ваш выбор повлияла мелочь. Только вы не хотите ее увидеть и признать.

– Что ж, будем надеяться, что мое решение выбрать вас из сотни кандидаток не станет катастрофой. Как для меня лично, так и для компании, – отшутилась Кира.

Блажен, кто верует.

…Палец задумчиво вывел новую пепельную спиральку, переплетя ее с первой. Почему бабка появилась именно сегодня? Она никогда и ничего не делала просто так. Ведьма – не та, что бродит по болотам и жаб с мухоморами собирает. Не та, что на метле летает. Не та, что детей бородавками да кривым носом пугает.

Ведьмовство – искусство. Искусство веданья, знания, управления.

Всю жизнь бабка держала Мару на коротком поводке, исподтишка заставляла думать и поступать так, как нужно ей, Софье. Со временем Мара научилась ставить мысленные формы-заслонки, спасающие от пристального бабкиного взгляда. И преуспела в этом так хорошо, что старуха и не догадывалась, как противна Маре вся эта жизнь, все эти ведьминские ритуалы, служение одной великой цели, ради которой Мара, собственно, и родилась.

Нет, не права бабка. Не любила Мара сказок, шуршащих на потолке, от них пахло мышами и плесенью. Но слушала, задавая наводящие вопросы, придумывала сюжеты. Все для того, чтобы про родителей узнать. Но тут бабка всегда была начеку: лишнего слова не сказала – метафоры да присказки. Вроде бы и обо всем, а копнешь – ни о чем.

– Баба, я на маму похожа?

Пощечина.

– Софьей меня называй. Мать твоя – страшила, а ты – кикимора болотная, на соседней кочке рожденная, тиной вскормленная.

– Софья, а на отца я похожа?

– Нет у тебя отца и не было.

– А как же я тогда родилась?

– Леший принес. У него и спрашивай.

Даже в неторопливых детских снах Мара не могла найти ни отца, ни матери. Кружила по лабиринтам смазанных картинок, звала родителей, придумывала им имена, просыпалась в потной пелене, утешая себя, что в следующую ночь точно повезет: найдет, обнимет, не отпустит.

Про отца только и знала, что живой. Про мать года в три догадалась – могила за домом. У компостной ямы. Именно на этот холмик бабка с проклятиями из года в год помои лила. И чем больше лила, тем лучше цветы росли – розы, тюльпаны, ирисы, лилии. Словно в насмешку над бабкиными усилиями. И не дичали даже. Крупные, яркие, быстротечные. Пахли вкусно. Как мама.

Когда Маре исполнилось одиннадцать и пришли первые регулы, бабка взяла косу в сарае и скосила под корень мамину цветочную полянку. На следующий день они уехали в город. Как выяснилось, навсегда.

Так Мара узнала, что бывают другие люди. И люди эти разные – мужчины, женщины, дети, толстые и худые, молодые и старые. Они стояли на станции. Бабку все сторонились, Мару – нет. Она чувствовала запах – приятный и противный, видела любопытство и ощущала страх, умноженный и растущий. Считывала чужие мысли, и от всей этой какофонии звуков, эмоций и лиц впервые в жизни стало дурно.

Софья восприняла обморок внучки спокойно. Плеснула воды в лицо. Когда Мара пришла в себя, равнодушно хлестнула по щеке.

– Никогда не смей показывать слабость. Слабые умирают, сильные живут.

– Куда мы едем? – Мара редко задавала вопросы, она вообще редко говорила, а тут вдруг осмелилась.

– В Ленинград. Комната там тебе от матери досталась. В городе жить будем.

– Почему?

– Потому.

– Я сюда вернусь. Обязательно вернусь.

Софья пожала плечами:

– Коли дорогу найдешь, так и вернешься. Пустых обещаний не давай – к месту привязывают, свободы не дают. Ведьма без свободы, что подкова без лошади.

Сели в «подкидыш», загрузив многочисленные тюки и сумки (никто не помог, так и стояли, смотря исподлобья). Как только поезд тронулся, Мара обернулась. Весь прежний мир задрожал, предчувствуя вторжение, стал расплываться цветными уродливыми пятнами. Исчезла станция, люди, лес, память. Остались только стук колес и проплывающие деревья за окном – из новой жизни.

Бабка умела стирать воспоминания, правда, не до конца. Разрозненные кусочки иногда всплывали, и Мара терялась, не зная, к какой эпохе их отнести – к той, которая была до города или к той, которая началась в том момент, когда они приехали в Ленинград.

Она вдруг вспомнила, как впервые переступила порог огромной коммунальной квартиры на улице Восстания. Нет, сначала был парадный подъезд и гулкий лифт. Лифт не работал.

– Взгляд держи! – шипела Софья, пока они поднимались по ступеням. – Они – никто! Быдло! С быдлом знаешь, как поступают?! На бойню ведут, а потом режут!

Соседи высыпали в длинный коридор. Маре тогда показалось, что их чересчур много, и они все злые. Только потом поняла, что злых в той квартире не было: были равнодушные. Равнодушие длилось ровно до той минуты, пока не появилась Софья с девочкой – с этой минуты соседи объединились. Против бабушки и внучки.

Софья сорвала с двери полоску с печатями. Уверенно взялась за хрустальную ручку в виде волчьей головы, и они с Марой очутились в широкой комнате с лепными потолками и чужими мечтами.

Мара вошла и почувствовала запах маминых духов: майский ландыш во французском исполнении. Флакончик нашла под диваном, и он стал ее первой и единственной игрушкой на долгие годы.

Как она потом тайком любила эту комнату, нарушив первое и главное правило ведьмы: никого и ничего не любить, ни к кому и ни к чему не привязываться. Комната была ее домом, норой, где зализывались первые раны и где познавались первые уроки взрослой жизни. На старом диване она впервые отдалась соседу Сашке, а потом старательно замывала кровь, чтобы Софья не узнала. Софья, конечно, узнала, но не ругалась, только хмыкнула и заварила тягуч-траву от «последствий». А у Саши на следующий день выскочил фурункул во все лицо, и Мару с тех пор он обходил стороной.

– Дура не потому, что дала, – говорила Софья, пока Мара давилась горьким напитком, – а в том, что дала тому, кто тебя не ценит.

– Он любит меня.

– Он любит свой корень в тебе. А должен за счастье почитать, что смог прикоснуться. Тело твое – драгоценность, не марай его.

В этой комнате она узнала, что Софьи больше нет. Приехала, а бабки нет. Соседи отравили. Крысиным ядом. Нашли управу на старую ведьму. Быдло и на бойне может на рога поднять.

Нет больше той квартиры со старинным паркетом, узкой ванной комнатой, с просторной кухней и шестью холодильниками. Нет больше золоченых дверей, ведущих в чужие сны. Все выжжено. И дома того нет – сгинул вместе с теми, кто посягнул. После смерти Софьи Мара ни разу не назвала ее по имени, только – бабка. Не простила своего долгожданного, но не нужного одиночества. Поражения не простила.

…Мара вернулась к зеркалу. В чернеющем коридоре еще виднелась сгорбленная тень. Захотелось вдруг окликнуть, вернуть, и, протиснувшись сквозь стеклянную стену, нежно погладить по морщинистой щеке: «Не надо плакать, Сонюшка. Все еще будет. И даже лучше, чем нам бы хотелось». Вот не любила бабку, ненавидела, а умерла – никого у нее не осталось.

Нельзя.

Нельзя раскачиваться на лунных качелях. Нельзя притягивать мертвых. С качелей можно упасть. Мертвые могут забрать. Всему свое время – живому и мертвому. Жаль, что бабка этого не понимает, все рвется назад, будто ей здесь местечко оставлено. А, может, и правда оставлено? Вот только где? И для чего?

На кладбище надо съездить, права бабка. Помянуть хоть каким словом, цветов принести и зеркальце. Посидеть на кривом пеньке, подумать. Тихо там сейчас, красиво… Может, и на душе станет легче.

Мара прошлепала босиком на кухню. Холодный пол студил узкие ступни с ярко накрашенными ногтями. Ногти на руках она красила бесцветным лаком, педикюр был густо-алым.

Заварила густой кофе, присыпала бежевую пенку корицей.

Пожелтевший на сгибе листок бумаги.

Четыре имени.

С кого начать?

* * *

– Дерьмо!

Вадим швырнул папку, и разноцветные листочки разлетелись по кабинету.

Менеджер креативного отдела (Света? Лена? Таня? Никогда не запоминал имена женщин, с которыми не собирался спать.) неловко наклонилась, собирая бумаги. Постаралась сделать это изящно, но руки и колени дрожали, а под джемпером мгновенно образовалась гармошка жирных складок.

– Через час переделать!

Она бросилась к двери, прижимая к груди забракованный проект новой рекламной кампании. Листы торчали в разные стороны, некоторые смялись. Вадим представил, как эта Света, Лена или Таня ненавидит его сейчас, и усмехнулся. Пусть! Еще больше она возненавидит его, когда через час или два будут зарублены второй и третий варианты, а сама она отправится в отдел кадров за расчетом.

Он привык к тому, что люди его ненавидели. Сначала это огорчало, потом огорчение превратилось в равнодушие. В конце концов, он платит им деньги не за эмоции, а за хорошую работу. Если работа была плохой, переставал платить деньги. Только и всего. А потом увольнял. Ненавидели и уходили. Уходили и ненавидели. Приходили новые, и все повторялось.

Рекламное агентство Вадима переживало не лучшие времена. Впрочем, и реклама в России переживала не лучшие времена. Не самая лучшая страна. Не самые лучшие обстоятельства. Не самые лучшие люди. Не самый лучший он. Все второго сорта.

Вадим не знал, в какой момент все пошло не так: когда исчезли постоянные клиенты, на смену веселой креативной команде пришел болотный офисный планктон, а ему стало неинтересно жить.

Лет десять назад он считал себя везунчиком. Проекты, премии, первые миллионы, бесконечные путешествия – жизнь как бесконечный праздник. Праздник каждый день. Привет Хемингуэю. Год от года краски тускнели, вкусовые ощущения стали пресными, люди – скучными, женщины – старыми, а сам он – грузным и ленивым. Перестал думать. Просто начинал день и заканчивал его без лишних сложностей. На пределе.

– Можно?

Не дожидаясь ответа, в кабинет проскользнула Кира.

– Какого черта?

– Лена вернулась. Плачет.

Менеджер Лена.

Вадим раздраженно щелкнул по клавиатуре.

Delete.

– Она бездарь и завалила проект.

– Вадим, этот проект делал весь отдел под твоим руководством. Заказчику он понравился.

– Значит, заказчик бездарь.

– С каких пор тебя волнуют творческие способности наших клиентов?

С таких пор, как я перестал тебя хотеть.

Она сидела перед ним такая чужая и элегантная, в строгом деловом костюме, под которым дорогое шелковое белье и красивое тело. А он не хотел этого тела. Совсем не хотел. И не понимал, почему. Мысль, которая бесила. Если ты не можешь заняться сексом с женщиной, ты – импотент. Он мог заняться сексом, получить сиюминутное физическое удовольствие, но… не хотел.

– Вадик, милый… – Кира чуть наклонилась к нему, и он увидел кружево под топом.

На дорогом топ-менеджере французский топ. Каламбур…

– Фирме нужны деньги и новые заказы. Перестань капризничать – подписывай.

– Разве ты этого не видишь? – спросил Вадим.

– Чего не вижу?

– Как это пошло.

Он кивнул на папку. Бокал пива на мокрых женских ягодицах.

– И что здесь такого пошлого ты увидел? – Кира взяла распечатку. – На мой взгляд, хорошая идея: секс и жажда. Человек выпивает холодное пиво, занимается отличным сексом и чувствует себя счастливым. В чем проблема, Вадик? Что тебе не нравится? Секс? Пиво? Жажда? Или то, что можно быть счастливым?

– Все это было.

– Все когда-то было, – она расслабленно качнула бежевой туфелькой. Туфелька качалась на большом пальце правой ноги и выглядела самодостаточной. Такими становятся на курсах по личностному росту. – В мире нет ничего нового: мы берем старые идеи и повторяем их. Вадик, здесь нет проблемы! Людям нравится все, что уже было! Людям нравится, когда все привычно и знакомо, когда не надо думать, не нужно переживать, страдать и рефлексировать. Люди не хотят рефлексировать потому, что это больно, трудно и всегда плохо заканчивается. Все, что им нужно, это пиво на женских ягодицах. Или капельки воды на мужском теле.

– Ты зачем сейчас все это говоришь?

– Затем, что ты все это забыл. На пустом месте придумал проблему, усовершенствовал ее и теперь хочешь, чтобы вся фирма вместе с клиентом хлопала в ладоши: «Ах, господин Лемешев, как это вы все тонко придумали! Как вы доходчиво объяснили нам – мы пошлы!» Тебе напомнить, сколько креативных, кстати, придуманных тобой, вариантов мы предложили клиенту? И он выбрал этот, потому, что он простой и понятный.

Потому, что он мудак.

– Примитивный.

– А ты хочешь, чтобы реклама была высоким искусством?

– Я хочу, чтобы она была, как минимум, интересной. И не пошлой.

– Тогда это будет не реклама, Вадим, и ты это прекрасно знаешь. – Туфелька упала на пол. Кира без тени смущения сбросила вторую. Босиком подошла к нему, обняла: – Дело ведь не в рекламе, да? Что-то случилось? Тебе плохо?

– Мне хорошо, – Вадим с детства ненавидел разговоры по душам.

– Нет, плохо, – уверенно сказала она. – Ты в последнее время какой-то странный, на себя не похож. С тобой совершенно невозможно разговаривать! Чуть что – орешь. Может, у тебя кризис? Что ты так смотришь? Что я такого сказала? Скоро сорок – самое время. Все симптомы налицо.

Когда женщина хочет замуж, она говорит тебе про кризис среднего возраста. С ней кризиса не будет. А без нее – вот он, есть. Все симптомы. Хреново.

– Сейчас ты скажешь, что все пройдет. Нужно переждать, побыть одному, разобраться в себе и, наконец, найти главное, ради чего стоит жить.

Ах, как мы сейчас собой любуемся! Сеанс психоанализа для декабриста. В главной роли декабристка. Аплодисменты, господа!

Вадим перевел взгляд на шлюмбергеру Буклей в синем горшке. Цветет. И никакого кризиса. И никаких декабристок. Сама по себе.

– Скажу. Не ты первый, не ты последний. Сотни людей так живут, и никто от этого не умирает. Вадик, твое состояние – нормально. Ты достиг середины возраста, время подводить итоги, итоги тебя не радуют. Кажется, что жизнь не удалась. Вот ты и бесишься. С жиру. Жир – это метафора. Знаешь, что говорили китайцы? Кризис – это новые возможности.

Идиотка!

– Ты несешь чушь! Кризис, китайцы, жизнь не удалась, разобраться в себе. Неинтересный я, Кира, чтобы в себе разбираться! Понимаешь? Неинтересный! Ни себе, ни тебе, ни-ко-му… И ты неинтересная. И Лена эта, и клиент наш, и те, кто пиво пьет и баб трахает. Мы все скучны и пресны. Мы никто. У нас и кризисов-то быть не может. Кризис случается у тех, кто думать способен. Чувствовать. Рефлексировать. Мы – бескризисные и бесхребетные. По сто раз на дню слово «я» произносим, а собственного «я» не имеем.

Она протянула ладонь, коснувшись его лица. Когда-то Вадиму нравился этот жест – такой мягкий, интимный. Когда-то. Не сейчас.

– Не надо тебе было из журналистики уходить. Там ты был на своем месте.

– В журналистике нельзя быть на своем месте. Там все места чужие. Это как проходной двор: приходишь, говоришь, пытаешься что-то доказать, надеешься царапнуть вечность словом. И так год за годом. А потом все вдруг раз – и заканчивается. Становишься старым и скучным. Уходишь. В девяносто девяти процентов случаев не возвращаешься.

– Так вот оно, в чем дело… – протянула Кира. – Вот, что тебе покоя не дает! Вечность не поцарапана? Там до сих пор не накорябано: «Здесь был Вадик»? Что мешает? Мелки потерял?

Вадим почувствовал раздражение:

– Потерял! И не только мелки… Сегодня статью читал: «Почему вы не отдыхаете за границей?». С данными соцопросов. Знаешь, какой самый популярный ответ?

– Тут и гадать нечего – денег нет.

Он криво усмехнулся:

– Не угадала. Наши люди не ездят за границу потому, что чувствуют там себя убогими и нищими. Семьдесят процентов россиян никогда не были за границей. Понимаешь? Никогда! А в России они как все, понимаешь?

– Не понимаю.

– Все это, реклама, образы, стиль и образ жизни – звенья одной цепи. Сначала человека устраивает пиво на женской заднице, а потом то, что он живет, как все. Лучше греться в дерьме у подножия горы, чем дрожать от холода на вершине. Как-то так.

Раздражение усилилось. Он едва сдерживался, чтобы не заорать ей в лицо: «Да уйди ты, наконец! Оставь меня в покое!» Оно достигло пика в тот момент, когда Кира ласково обняла и прошептала на ухо:

– Может, уедем на недельку вдвоем?

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять… Сука…

– Ты отдохнешь. Выспишься. Станет легче.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. И дура.

– Ты удивительная женщина, Кира…

Она благодарно улыбнулась.

– …Ты всегда говоришь и делаешь то, что в данный момент совершенно не нужно.

Господи, да уйди ты!

Она спокойно надела туфли и одернула пиджак.

– Тогда подпиши проект, и я пойду.

– Ах, да… Фирме нужны деньги.

На листе появилась узкая, похожая на стилет, подпись.