Дух времени
TekstАнна Порфирьевна с горделивым восторгом посмотрела на сына и усмехнулась.
Но она была поражена, когда Тобольцев, кусая губы и краснея, попросил её сохранить в тайне эту новость «пока что»…
Она вдруг подняла голову и стала пристально разглядывать это знакомое ей, казалось, до черточки лицо его. И чем больше глядела, тем сильнее заливала краска её желтые щеки. Давно мелькнувшее подозрение вдруг искрой зажгло её зрачки… И Тобольцев не вынес блеска её гневных глаз.
– Доколе же это молчать?.. Или ты что постыдное затеял? Кого же ты боишься?
Тобольцев, покраснев, сорвался с кресла.
– Маменька!.. Ради Христа! Не казните… Я чувствую, что вы догадываетесь… Вы слишком тонкий человек, чтоб не догадываться…
Анна Порфирьевна не сводила с него сверкающего взгляда… Вдруг в горестном изломе поднялись её брови. Она закрыла веки и печально закачала головой.
Тобольцев в неудержимом порыве кинулся перед ней на колени.
– Маменька, простите!.. Знаю, что мне нет оправданий!.. Боже мой… Если б я предвидел, как мне придется расплачиваться за мое безумие!..
Ее лицо стало бескровно, как воск. И когда она открыла глаза, скорбные и гневные, полные ужаса и угрозы, у самого лица сына, – он содрогнулся невольно. «Ангел Васнецова… На Страшном суде…[135] Боже мой, какое сходство!»
Ее пальцы судорожно впились в его плечи.
– Неужели ввел в грех? – расслышал он задыхающийся, полный ужаса шепот.
Восторг озарил его лицо и сильно всколыхнул его тело.
– Нет, маменька!.. Нет… Верьте мне… Этого я не сделал… Я удержался. Из-за любви к вам я этого не сделал…
Она закрыла глаза, и все напрягшееся в страстном возбуждении, вытянувшееся тело её как бы осело сразу в руках Тобольцева. Трагическое выражение лица смягчалось постепенно.
– Я точно предчувствовал эту минуту, – как бы в истерике говорил он. – Я знал, что это вас убьет. Наконец… всё это кончено давно… И теперь мы только друзья…
По щекам её поползли две тяжелые слезы. Она опять открыла глаза и устремила их на темный лик византийской иконы, высоко в углу. По скорбному выражению её глаз Тобольцев догадался, что она молится.
Он поднялся с колен, сел рядом и робко взял руку матери. Она долго молчала, опустив голову.
– Тяжкий грех, Андрюша! – заговорила она вдруг глухо и слабо, словно силы оставили ее. – Теперь я вижу, ей с мужем не сойтись… И всю-то жизнь ты ей испортил…
– Ах, маменька! – Он схватил себя за кудри и рванул их. Но больше не прибавил ни слова, только зубами скрипнул.
– Не меня жалей, её… Не у меня проси прощения, а у нее. Чем ты вину свою перед нею загладишь? Она тебя не забудет. Такие ничего не забывают. И гляди, как бы греха не вышло…
Он испуганно взглянул на мать. Зеленая головка Лилеи вспомнилась ему. И он вдруг почувствовал мистический ужас.
Он встал. Ему было душно в этой сектантской комнате, где стены, казалось, укоризненными очами глядели на него, человека иного толка, иного мира.
– Советую сказать скорее!.. Через третьи руки дойдет, будет горше ей…
– Да, да, маменька… Конечно, скажу… Может быть, завтра, – рассеянно ответил он, целуя руку матери.
Но она по-прежнему осталась равнодушна к его ласке.
Он это вдруг почувствовал. Он с болью почувствовал, что между ними поднялась стена, через которую они друг друга не видят.
– Маменька!.. Вы сердитесь? Вы не простили.
Теперь в лице её он ясно прочел отчуждение.
– Больно мне, Андрюша… Ты говоришь, что меня любишь и чтишь? Нет… Кто чтит мать, тот и к другим женщинам подходит с опаской да с оглядкой… А ты разве призадумался на минуту, прежде чем её душу сгубить?
– Маменька, я протестую… Вы глубоко не правы… Что вы для меня святыня, в этом грех сомневаться! И я всеми женщинами на свете для вас готов пожертвовать! Даже моей будущей женой… Да, да… даже ею! И вы не можете, не смеете мне не верить!
Великая сила – слова! Он это знал всегда. Он опять был подле, гладил её руки и по лицу её видел, как смягчается её гордая и ревнивая душа. Но она не хотела сдаться.
– И в том, что я в Лизу влюбился, ни для вас, ни для неё оскорбления не было. Я Лизу всегда уважал…
– Хорошо уважение!.. Замужнюю-то женщину…
– Маменька, я Лизу уважал, а не институт брака, поймите!.. Я её свободной считаю… Да! Свободной, как все люди на земле!.. Маменька, я не требую от вас, чтоб вы со мной во всем соглашались. Я хочу только, чтоб вы допускали за мной право глядеть на вещи иначе, чем вы… Зовите меня беспутным, считайте меня легкомысленным… Но не говорите, что я не уважаю женщин… («Если, влюбляясь в них, не бегаю к мужьям за разрешением сойтись с ними», – хотел было он добавить, резко и со злобой. Но вовремя сдержался и смолк…)
Она также молчала, опустив глаза и сжав губы.
Совершенно расстроенный, он покинул Таганку. Предстоящее объяснение с Лизой затемняло ему блеск весеннего солнца. Упреки матери вонзались, как иглы, в его сердце. «Если случится несчастие с Лизой… Господи! Да где я себе покой тогда найду?..» Но, по тайной ассоциации идей, прелестная головка Сони внезапно всплыла перед ним, и он ей улыбнулся радостно и торжествующе… И опять почувствовал могучую, неистребимую жажду жизни, свободной, смелой, легкой… «Видно, горбатого могила исправит», – вслух подумал он и жадно потянул в себя дрогнувшими ноздрями резкий, возбуждающий воздух.
А Анна Порфирьевна, после его ухода, долго и неподвижно сидела в кресле и, сощурившись, бесцельно глядела в окно.
Она тоже почувствовала, как глухая стена поднялась между нею и любимым детищем. Впервые из знакомого ей до малейшей черточки лица его вдруг выглянул самец-хищник, тайный враг женщины, льстивый, жадный, изменчивый… Лицо Андрюши, беспомощного и милого мальчика, которого она защищала грудью от тирании отца, заслонилось другим лицом, таким же хищно красивым, с той же алчностью к наслаждению в изогнутых и как бы припухших красных губах; с тем же неумолимым и изменчивым желанием в сузившихся жестоких зрачках… Она припоминала… Образ соперницы-няньки, соблазненной её любовником, всплыл перед нею… Румяная, чернобровая, здоровая самка… Этой обиды Анна Порфирьевна не простила никогда! Гордость помогла ей пережить разрыв, свое отрезвление, даже слух о смерти её любовника. Но боль разочарования, потеря этой самой ценной иллюзии: веры в человека, веры в любовь, самая страшная из жизненных утрат, – она никогда не замирала в её душе…
По лицу Анны Порфирьевны бежали слезы… Любовь к ребенку дала ей тогда мир и забвение. И светлый образ сына, не похожего на жестокую, низменную среду, ежедневно оскорблявшую утонченную натуру этой женщины, – воскресил её веру в людей и наполнил её жизнь новым содержанием.
Да, до этого дня… до этой роковой минуты…
И пока гасло искристое солнце и весенний день, кротко улыбаясь румяными устами, умирал бесшумно, уступая место немым и печальным сумеркам, – в таинственной глубине женской души незримо умирало страстное обожание к сыну. Умирало, как этот день, гасло, как это солнце… И теми же бесшумными стопами в эту душу вошла великая печаль. Вошла великая жалость к себе, к Лизе, к будущей жене её сына… к женщине вообще… Эта страстная жалость ко всем покинутым, ко всем обманутым; ко всем, утратившим самые ценные женские верования; ко всем, кого на жизненном пути подстерегает неизбежное разочарование, как стережет путника змея в дорожной пыли, – всё это переполнило, расширило, зажгло сердце суровой сектантки. И слезы, катившиеся по её щекам, как бы уносили с собой целую полосу её жизни, – ту полосу, где безраздельно царствовал в её преданной душе светлый образ Андрюши… образ, не запятнанный ни одним сомнением, ни одной хотя бы легкой тенью… Да! Это счастие её жизни уходило, как яркий день. И вернуть его было невозможно.
А на смену шла ночь, полная тоски и одиночества…
Рука её невольно схватила колокольчик со стола.
– Где Лизавета Филипповна?.. Позовите ее!
Она не заметила, сколько времени пришлось ей ждать невестку. Не заметила, как сизые сумерки заполнили комнату и, казалось, погасили все надежды в её собственной душе…
Она очнулась только, когда Лиза остановилась на пороге её комнаты. Лиза, бледная, насторожившаяся, как лань на опушке леса, завидевшая вдалеке враждебную ей тень… «Что случилось? Зачем?» – стоял в зрачках её жуткий вопрос.
– Поди сюда! – глухо крикнула свекровь. – Сюда, ко мне!.. Ближе… На колени!..
Лиза повиновалась, как автомат. Но все тело её задрожало, и зрачки разлились от ужаса. И, обхватив руками её голову и приблизив губы к её уху, свекровь глухим шепотом, как заклинание, однозвучно и без утайки передала ей роковую весть.
Крик сорвался с уст Лизы, крик раненного насмерть животного. Руки её уперлись в грудь свекрови, голова судорожно закинулась назад в истерическом вопле… Но с невероятной силой Анна Порфирьевна сомкнула руки кольцом.
– Тише… Тише… Плачь!.. Только чтоб не слыхали люди! Чтоб нашего имени никто опорочить не смел… Богу молись!.. У него проси прощения. Не у меня… Я сама грешница великая… Через меня весь грех вышел. Как цепь, Лизанька, как цепь… Все сплелось… Не виню тебя, не смею! Где начало вины? Где конец? Не вижу… Один Бог на небе разберет и рассудит… А мы будем молиться…
Что она говорила ей ещё? Какие слова утешения, угроз и мольбы нашла она в те минуты? Какую неожиданно открывшуюся силу любви и жалости почувствовала несчастная в сердце свекрови? Откуда взялась у той власть над дикой, страстной душой Лизы? Кто скажет?
В комнате стемнело, когда Анна Порфирьевна подняла с необычайной нервной силой рыдавшую на полу молодую женщину, подтащила её к киоту в моленной и поставила рядом с собой, на колени, на каменные плиты… Страстным, проникновенным голосом, торжественно звучавшим в полумраке, Анна Порфирьевна «своими словами» молила Бога простить им грехи…
И бледные уста подавленной, обессиленной отчаянием Лизы произнесли обет, подсказанный свекровью: обет сойтись с мужем и быть ему верной женой.
II
На другой день Тобольцев ещё спал, когда из склада прибежал на кухню мальчик Егорка. Он подал письмо в запечатанном конверте.
– От самой…
Руки старушки задрожали…
– Что случилось? Больна?
– Ничего не знаем, Анфиса Ниловна… Кучер с вокзала письмо завез. Меня и послали. На богомолье, знать, уехала сама… с Лизаветой Филипповной…
Старушка всплеснула руками.
– Сказывал Ермолай, молодая-то барыня вроде как бы порченая… Белая-белая… Все вскрикивает да плачет. Очень глядеть жалость! Не поймем, что случилось. С мужем рассорились али что? – толковал бойкий мальчик. Он, как и все приказчики и прислуга, искренно любил Лизу за её щедрость.
Старушка пронзительно поглядела на запечатанный конверт. ещё не было девяти, но она не утерпела. Посадив «мальца» за кофе с булками, она пошла будить «Андрюшу». Тот не скоро понял, в чем дело. Но когда няня сообщила ему полушепотом все, что слышала от мальчика, Тобольцев взялся за голову. «Всё знает… Ужас!.. Несчастие…» – была его первая мысль. А вторая: «Ух! Гора с плеч свалилась… Спасибо маменьке!..» Третья: «Коли плачет да молится, значит, рук на себя не наложит…»
– Накось письмо-то!.. Прочти, – сурово молвила нянюшка.
Хмурясь, Тобольцев разорвал конверт. Он предчувствовал упреки. Он не любил их. Дрожавшей рукою, карандашом и безграмотно Анна Порфирьевна писала:
«Лиза знает. Едем на богомолье. Вернемся через неделю, а коли раньше, ты все-таки не заглядывай. Пусть обойдётся!..»
– Милая! – крикнул Тобольцев и прижал письмо к губам. Он не понял, несмотря на всю тонкость своей души, что не для него старалась в данном случае мать. Он не понял, что теперь Лиза ей ближе. И что она оберегает её покой, а не его интересы. Нянюшка, давно жалевшая «цыганку», тоже в эту минуту почувствовала невольную симпатию к униженной женщине.
– Там Егорка ждет. Он письмо принес.
– Дайте ему рубль, нянюшка… У вас есть деньги?
Она молча вышла. На кухне она дала Егорке двугривенный.
Наступила масленица, и Тобольцев «закрутил», по выражению Фимочки. Он был на блинах и у невесты. Пекла блины Соня, угощала Катерина Федоровна. И Тобольцев говорил, что у него не только блины во рту, но и сердце в груди тает. Потом он катал невесту и Соню на тройке за город.
Анна Порфирьевна и Лиза вернулись домой, когда кончилась угарная масленица. Это было вечером, в «прощеное воскресенье». На звонок выбежала и отперла Федосеюшка.
– Ну как у вас? Все здоровы? – спросила хозяйка.
– Все, Анна Порфирьевна, все, – с низким поклоном пропела Федосеюшка. – У нас Анфиса Ниловна в гостях сидят, – добавила она и ловко сняла с обеих женщин ротонды из черно-бурой лисицы. Из-под смиренно опущенных ресниц она кинула воровской взгляд на зацепеневшее лицо Лизы, и беглая усмешка зазмеилась у тонких губ горничной. Но только на одно мгновение… В следующее – все её смуглое лицо выражало только преданность и смирение.
Нянюшка почтительно поцеловала в плечо хозяйку Лизу она видела только мельком. «Каменная стала, словно статуй», – очень тонко определила старушка.
Анна Порфирьевна послала с нею записку сыну. «Заезжай на неделе. Теперь с нею говорить можно».
И вот, в среду вечером, Тобольцев с расстроенными нервами, пресыщенный, мрачный и подавленный, ехал в Таганку, как на казнь.
Все пили чай в столовой, когда он вошел. Не было только хозяйки, которой нездоровилось.
Каково же было его изумление, когда Лиза встретила его с каким-то новым и чужим ему лицом! Ни жгучих взглядов укоризны, ни нервных вибраций голоса… Более того: она казалась рассеянной и далекой. В глаза Тобольцеву не смотрела. Всё как будто через его голову куда-то… Но и не избегала его, когда глаза их встречались. Два раза она даже бегло улыбнулась ему. И опять как будто позабыла о нем… Тобольцев был слишком тонким человеком, чтобы не понять, что для таких метаморфоз мало одной религии и хотя бы той силы внушения, какую, он знал, выказала в данном случае Анна Порфирьевна. «Что же случилось?»
А случилось вот что…
Вернувшись с вокзала, измученная невыносимой дорогой и нервным напряжением всех этих дней, Анна Порфирьевна напилась чаю и тотчас ушла на покой. А через какой-нибудь час у подъезда позвонил гость. Огромный, плотный, с белокурой бородкой, в темных очках, в полушубке и высокой смушковой шапке, какую носят малороссы, он как бы наполнил переднюю своей громадной фигурой. Федосеюшка не признала его только на одно мгновение и больше из-за бороды. Но при первых звуках его бархатного баса она как-то внутренне дрогнула вся.
– Милости просим, гость дорогой, – певуче протянула она, низко в пояс кланяясь Потапову. – Пожалуйте наверх, доложу… Анна Порфирьевна ещё не засыпали…
«Припомнила-таки… шельма!..» – удивился наивный Потапов.
– А дома-то есть ещё кто-нибудь?
– Никого, окромя Лизаветы Филипповны.
Потапов задумчиво улыбнулся.
– Лизавета Филипповна, вас «сама» наверх просит, – доложила Федосеюшка, внезапно появляясь на пороге.
Лиза вздрогнула. Она лежала на кушетке и как будто дремала. По по скорбному излому бровей можно было догадаться, как она страдает.
– Сейчас приду, – прошептала она, оправляя волосы.
В спальне Анны Порфирьевны, озаренной неугасимой лампадой у старого ценного образа, она сама лежала в постели, за ширмами. А у окна, в её любимом кресле, сидел таинственный гость… Лиза остановилась в изумлении на пороге. Опять-таки вход в спальню «самой», когда она легла, был доступен только Федосеюшке и Тобольцеву. И снова это доказательство исключительного почета поразило воображение Лизы.
– Лизанька, – слабо позвала её свекровь, – вот познакомься: сибиряк и родственник мой, Николай Федорович Степанов…
Огромная фигура поднялась с кресла навстречу Лизе, и её рука утонула в пожатии этой большой руки, с рыжими волосами на суставах пальцев и на кисти. Горячие синие глаза прямо и доверчиво глянули в зрачки Лизы.
Что прочла она в этих глазах? Трудно сказать… Но у неё как будто камень упал с сердца от светлой улыбки Потапова. В первый раз за две недели она вздохнула полной грудью. И тотчас же – не жгучие слезы обиды и ревности, – а сладкие, легкие слезы зажглись в её глазах. Он их видел наверно… И эти слезы ее, и эта жалость его, как буря, вторгшаяся в его сердце, навсегда решили их отношения.
Она быстро вырвала свою руку, отвернулась и рада была, что ей не надо говорить… А слезы, светлые и легкие, быстро-быстро бежали из её глаз и капали на её серенький пуховый платок…
«Друга сразу почувствовала в нем, – впоследствии рассказывала она Тобольцеву. – Как только взял он мою руку в свою и так крепко пожал ее… И рука у него сильная такая и теплая! Чувствую, что на него, как на гору каменную, я положиться могу. Чувствую, что я не одна на свете теперь и что он меня всем сердцем жалеет и горе мое чувствует… И поди ж ты!
В первый раз человека увидала, а ни стыда перед ним за слезы мои, ни страха к нему… Точно я его с детства знала!»
– Лизанька, милая, – говорила ей свекровь тем новым, любовно-бережным тоном, каким она теперь всегда говорила с нею, – пригласи Николая Федоровича к себе, напои его чаем, ужином покорми… И постелить прикажи ему здесь, наверху. Федосеюшка знает… А я сосну… Голова у меня что-то тяжела…
Это было в воскресенье, перед начинавшимся долгим постом. Внезапное объявление войны с японцами[136] не повлияло на обычный разгул купечества. «Рукавицами всех прихлопнем! – говорил Николай. – Обезьяны желтые!» А патриот Капитон презрительно усмехался. Фимочка с мужем и Николай с своей компанией с четырех часов «закатились» за город…
Для Лизы это была памятная ночь. Дивные сказки странные истории узнала она… И глаза её горели Высоко подымалась грудь, и бледнела незаметно невыносимая тоска… Широкие горизонты надо было распахнуть перед этой израненной ревностью душой, чтоб вывести её из глухого тупика, куда толкнули её нелепое замужество и роковая страсть… Недюжинным красноречием надо было обладать, чтоб пробить броню оцепенения, каким горе одевает уставшее женское сердце. Никто не слыхал их в ту незабвенную ночь… Тайной осталось всё, завязавшееся между ними; все, зародившееся в их сердцах; все, наметившее их дальнейшие пути… Но Лиза почувствовала, как взмахнули крылья её бессмертной души и понесли её высоко… туда, где горят немеркнущие звезды подвига и любви.
Федосеюшка шмыгала бесшумно по лестнице и припадала то глазом, то ухом к замочной скважине. Она любовалась Потаповым. Приникнув к двери, слушала с блаженно вздрагивавшими нервами его внезапный, детский смех, случайно сорвавшееся мощным басом восклицание, звук его шагов… Раза два она вошла в комнату. «Анна Порфирьевна херес с погреба прислали…» В другой раз, чтоб подогреть самовар. Потапов тотчас же смолк и молчал всё время, пока она медлила у стола, собирая какую-то посуду. Во второй раз он круто оборвал разговор и в упор поглядел в загадочное лицо.
– Спасибо, милая!.. Ложитесь спать, – кротко сказала ей Лиза…
Она вздрогнула бы, если б увидала, как тихо смеется халдейка за дверью, качая гладко причесанной, волосок к волоску головой.
Федосеюшке не спалось. В третьем часу ночи она снова припала глазом к замочной скважине. Лиза подошла к письменному столу, где у неё всегда без счета лежали в японской шкатулочке деньги, и высыпала все, что было там, на стол. «Всего до ста», – вспомнила Федосеюшка… Только нынче, убирая вместо Стеши эти комнаты, она пересчитала деньги Лизы. Она скорей отрубила бы себе пальцы, чем присвоила хотя б один гривенник. Но заглядывать в чужие кошельки, как и читать чужие письма, доставляло ей всегда жгучее наслаждение.
– Берите, – сказала Лиза гостю. (Федосеюшка даже протерла глаза.) – Я очень жалею, что сейчас со мной нет больше… Но вы оставьте адрес, кому верите, и я завезу туда деньги… Ах, пожалуйста, не стесняйтесь! Я человек богатый, свободный и одинокий. Кому мне копить и беречь? А вы сами говорите, что на ваше дело каждый рубль важен…
– Каждый полтинник, – поправил её гость с мягкой улыбкой.
– Ну вот видите… Снимите с моей души стыд, что я так долго в стороне стояла… А когда умру, завещаю вам через Андрюшу на ваши дела весь капитал мой… Да, да! Я это решила…
– Ишь ты! Ишь ты! – шептала Федосеюшка.
– Как мы живем?.. Чем мы живем? Да, я многое слышала от Андрюши… Но то, что вы мне сказали об этих Златоустовских, это ужасно! Я уже на всё, на всё другими глазами теперь глядеть буду… И потом… Ах, если б вы знали, от чего вы спасли меня… вот этой просьбой помочь вам!.. Нет… теперь не скажу… Когда-нибудь потом, потом… Пусть только отболит немножко… – Она закрыла лицо руками.
Вдруг он подошел смело, как власть имеющий… Подошел вплотную к Лизе, отнял её руки от глаз и крепко поцеловал их, сперва одну руку, потом другую… Федосеюшка даже пошатнулась за дверью и прикусила губы.
Несколько мгновений в красивой комнате с золотистой атласной мебелью, в теплом свете шелкового палевого абажура, в комнате, пропитанной одуряющим запахом японских духов, царило таинственное, полное значения молчание. Двое людей безмолвно глядели в глаза друг другу. И в тишине и в тайне зарождалась между ними высокая, одухотворенная любовь…
Федосеюшка не могла видеть их преобразившихся лиц. Он стоял спиной к двери и закрывал собою фигуру и лицо Лизы. Но девушка слышала, как гость с торжественной какой-то интонацией спросил:
– Итак, Лизавета Филипповна? Союзники и друзья?
А она вибрирующим от страсти голосом крикнула:
– Да, да!.. Друзья до могилы!
С глухим восклицанием отпрянула Федосеюшка от двери.
А Лиза вздрогнула невольно и опустила ресницы под ярким взглядом синих глаз. Как пламенно обласкал он им все худенькое лицо Лизы!.. Тогда, глубоко взволнованная, она прошептала: «Это моя судьба, что вы пришли нынче…»
А он ответил грустно и нежно: «И моя тоже…»
Вот какие новые и сложные элементы вошли в жизнь Лизы с тех пор, как она видела Тобольцева в последний раз. Мудрено ли, что он остановился, пораженный? Он не нашел даже, что она «каменная»… Напротив: тихой, но упорной мыслью светились её глаза. И что-то необъяснимо трогательное было теперь во всем её облике, одухотворенном страданием.
Приехав в Таганку, как всегда, Тобольцев первым делом поднялся наверх к матери. И не успел он поцеловать её руку, как она нагнулась к его уху и прошептала:
– Он опять здесь… У меня ночевал…
– Неужели?! – радостно сорвалось у Тобольцева. – Уж уехал?
– Ничего не знаю… Лизу спроси. Федосеюшка сказывала, что до трех они просидели в тот раз. А встала я, его след уж простыл. Ушам своим не верю, Андрюша!.. На юге-то летом, в Ростове-на-Дону, что было?.. Ты это знал?
– Слыхал, маменька… Да…
– Прямо-таки война… В две недели словно пожаром все охватило… Рабочий народ-то каков!.. И, думается мне, он сам тоже там орудовал…
– Ах, какая досада, что мы опять не видались!
– Спешил… Спросил только, нельзя ли здесь, по старой памяти, кое-что схоронить? Ну, конечно, я позволила. Куда ж ему девать? Вот и ждем его с Лизой каждый вечер…
– Маменька, ради Бога! Нельзя ли как-нибудь устроить мое с ним свидание?.. Неужели он вас обо мне не спрашивал?
– Не успел, стало быть! Вот Лиза тебе скажет…
Тобольцев чувствовал себя уязвленным жестоко. Но он надеялся, что Стёпушка заявится к нему сам. «И на этот раз я им не пожертвую для свидания хотя б с десятью женщинами!..» – думал он взволнованно.
– Да, вот ещё что, Андрюша… Зовут его теперь Николай Федорыч Степанов… Вот как!
– Ага!
– То-то, не сбейся!.. И Лизе не проговорись… Его в доме никто не признал. А за Федосеюшку я не боюсь.
«Ох, уж эта ваша Федосеюшка!» – подумал он.
– Лиза, можешь ты мне уделить несколько минут? – смутценно спросил Тобольцев, пока в столовой накрывали к ужину.
Она заметно побледнела.
– Ах, пожалуйста! Мы пройдем ко мне?.. – Она пошла вперед. «Что случилось?.. Что?» – жадно думал Тобольцев, следя за шлейфом её черного платья.
В хорошо знакомой ему золотистой комнате, где он прошлый год пережил столько мучительных желаний, он сел на привычное место на кушетке и ждал, что Лиза по-старому подсядет к нему… «Нет… Как мог я думать, что она это сделает? Вон как далеко села!.. Она никогда там не сидела раньше… Совсем чужая…» – Вздох сорвался у него.
Странное существо человек!.. Как страстно желал он отделаться от этой ненужной ему любви! ещё вчера… ещё сегодня… А вот сейчас, когда лучше всяких писем и объяснений её чужое лицо и эта рассеянная улыбка говорят ему, что они далеки и что их жизни не пойдут рядом никогда, – его сердце сжимается от боли… В сущности, разве дружба с Лизой, эта странная близость их, не было ли это редко и ценно в нашем практичном, грубом, вырождающемся обществе? И какую тонкую красоту эти отношения вносили в его жизнь!.. Эта любовь болезненно яркая, как умирание, осенние цветы… «В стиле decadence, – определил он. – Ни Катя, ни Соня на такие чувства не способны…»
– Лиза, ты, конечно, знаешь, что я женюсь? – вдруг тихо заговорил он, не сводя глаз с её профиля.
– Знаю, – тихо ответила она. её тонкие брови приподнялись в какой-то неуловимой для него игре. А руки перебирали кольца на длинных пальцах. Черные ресницы еле заметно вздрагивали над неподвижными зрачками. – Вы давно познакомились? – высоким голосом вдруг спросила Лиза, прерывая наступившее молчание. – Расскажи, пожалуйста, кто она? У тебя есть её портрет?.. Вообще, все расскажи… Это так интересно!
Он молчал. Прошла ещё одна томительная минута. Он поднял голову. Она держала в руках японскую лакированную шкатулку, которую он подарил ей прошлый год. С загадочной улыбкой она глядела на эту вещь. Потом открыла её и коснулась какой-то бумажки…
Теперь Тобольцеву нужно было видеть её лицо!.. Он порывисто встал, зашел вперед и остановился у стола… О, какое трогательное личико! Сколько в нем нежности и печали…
Он быстро обогнул стол, опустился на колени перед Лизой и обнял её талию. Это вышло так неожиданно, что она вздрогнула и отшатнулась.
– Лизанька… не гони меня… Дай мне говорить так! Дай мне видеть твое личико! Боже мой… С чего начать, не знаю… Так– много пережито… Слушай, Лиза! Клянусь тебе, что в ту часть моей души, которая принадлежала тебе, не вошла другая женщина… Да! Да!.. Тебе я не изменял. Ты слышишь, Лиза? Не изменял… Я полюбил другую. Да! Я не аскет и не хочу лишать себя той ласки, которой ты не хотела мне дать. Но что общего имеет эта любовь с той, которую я питаю к тебе теперь? Там страсть, там чувственность и угар… Здесь поэзия, здесь нежнейшая песнь души… Лизанька!.. Не отталкивай меня и не ревнуй! У тебя нет соперницы. Зачем тебе страдать?
Он был глубоко искренен в эту минуту. Он обнял её одной рукой, а другой насильно повернул к себе её лицо и покрыл его все горячими поцелуями… Она перестала биться в его объятиях. И наконец закрыла глаза в какой-то неизмеримой усталости. Тень ресниц упала на её щеки. И Тобольцев любовался немой «музыкой» этого лица…
– Ты не хотел жениться, – расслышал он наконец легкий, как дуновение, шепот.
– Да, не хотел… Но видишь ли, Лиза, когда я расскажу тебе всё, ты поймешь, что я не мог поступить иначе… Когда ты увидишь Катю… Подожди! Останемся так… Когда ты увидишь эти честные глаза, эту доверчивую улыбку, ты поймешь, что иначе я не мог поступить… И знаешь, Лиза, я уверен теперь, что вы с ней полюбите друг друга…
Не открывая глаз, она покачала головой, лежавшей на его плече.
– Нет, ты вообрази только, какая это будет дружба между нами тремя! Какую тонкую красоту внесет это в нашу жизнь!
– Не надо! – вдруг перебила она его. – Не надо дружбы!.. Ни твоей, ни её… – В её лице не было ни горечи, ни печали.
– Почему ты отказываешься, Лиза? Ты думаешь, что я нанес тебе обиду?» А что, если я тебе скажу, что я люблю вас обеих? Что люблю вас одинаково сильно, но разной любовью? Что, если я тебе скажу, что для твоего счастия, Лиза, я готов пожертвовать даже собственной жизнью?.. Ты мне не веришь? Боже мой! Отчего ты не можешь заглянуть в мою душу?.. Слушай, Лиза! Я шатун по природе. Ни одна женщина не могла до сих пор удержать меня. Мое сердце похоже на дворец, большой и прекрасный. В этом дворце царит веселье, горят огни, звучат женские поцелуи… Но там есть комната, полная тайны и тишины… всегда запертая на ключ. Ключ от неё у тебя одной… Ты поняла меня? Я могу годами не заглядывать в эту комнату… Но я знаю, что ты ждешь меня там и что я вернусь к тебе рано или поздно…
Она подняла голову и выпрямилась в кресле. Он встал.
– Хочу быть первой, – как-то задумчиво и загадочно сказала она.
Он сел подле и взял её руки. Звать её на кушетку, чтоб сидеть рядом, он все-таки не решался. Новые чувства должны выливаться в новых формах.
– Хочу быть первой, – повторила она. – У тебя первая – она… У неё ты. У маменьки тоже ты… А я для всех всегда была вторая. Умру коли… ну поплачут… Но забудут и будут жить по-старому… Хочу, чтоб меня так любили (вдруг задрожал её голос), что когда я умру, чтоб свет померк для него! Чтоб утешения не находилось! Чтоб он приходил на могилу и плакал… И цветы сажал бы на ней… И чтоб никогда ни на ком не женился… И чтоб не забывал меня никогда!
Тобольцев не спускал с неё пронизывающего взора… Что-то случилось… Кто-то стоял между ними… Кто-то отнял у него нераздельную прежде власть над этой сложной душой… Кто-то бросил в эту душу яркую мечту, перед которой жалкими лохмотьями нищего казался его «духовный союз трех»… Но кто же это, кто?? Его мысли мчались и горели. Вдруг, как ракета, взвилась догадка… «Стёпушка!!»
Он чуть не крикнул. Да! Да!.. Только его обаяние, его образ могли заглушить в душе Лизы эту роковую, как он думал, любовь к нему, Тобольцеву. И ко всякому другому, кроме Стёпушки, он почувствовал бы злую ревность… Но тут он пасовал невольно. Его фантазия мгновенно заиграла всеми переливами драгоценных камней… Стёпушка, с его пламенной натурой, целомудренный и стильный, как рыцарь Грааля…[137] И эта дикая, экзотическая Лиза, похожая на Миньону Гете…[138] Какая чудная тема для драматурга! «Ах, красота какая – любовь двух таких натур!.. Вот кабы пьесу создать… Зачем, зачем у меня нет творческого таланта!..»
Он вскочил и забегал по комнате с пылавшими глазами.
– Я понял, Лиза!.. Понял… Я все теперь знаю!
Она вздрогнула. Ей было больно и стыдно, что Тобольцев так легко читает в её душе… что для него нет тайн.
– Лиза!.. Я даже не ревную тебя. Это так красиво!
Я счастлив за вас обоих… Да, на такого человека можно во всем положиться. Это не то что я… «путаник»… Помнишь, как у Алексея Толстого сказано?..
«А беда тому, братцы, на свете жить,
кому Бог дал очи зоркие,
кому видеть дал во все стороны.
И те очи у него разбегаются.
И, кажись, хорошо, а лучше есть.
А и худо, кажись, не без доброго»…[139]
Если такой человек, как Стёпушка, полюбит, то на всю жизнь… И, Боже мой, как я за него рад!.. Я всегда боялся, что он женится на какой-нибудь мещанке… Теперь он застрахован от пошлости! Да, Лиза… У него душа не многогранная, как у меня… И, полюбив одну, он пройдет мимо тысячи других, не оглядываясь… Он целен, как обелиск, мой ненаглядный Стёпушка!