Loe raamatut: «Мармеладные улицы», lehekülg 5

Глава 2. Визит.

Валерия нажала на звонок. За дверью кто-то засеменил к порогу, шаркая по полу домашними тапочками. Затем умолк, словно приводя себя в порядок перед зеркалом, вновь зашевелился и, наконец, открыл. Точнее открыла – женщина непреклонных лет, но сильно постаревшая от страдания, с отчётливой проседью на одном клочке тёмно-выцветших, забранных в растрёпанный пучок волос. Её воспалённые глаза, очерченные красноватой линией и затянувшиеся кровавой паутиной непосредственно у самого зрачка, а также плавно переходящие в синие полукруглые впадины снизу, неестественно радовались гостье. Тонкие, потерявшие влагу губы для приличия изо всех сил растягивались в жалкое подобие улыбки, заставляя их безжизненную кожу болезненно трескаться. Брови же приподнимались, подтягивая опухшие веки, будто их обладательница, очнувшаяся после долго сна, таращилась куда-то, отгоняя туманную пелену и надеясь, что это поможет ей взбодриться. При этом жесты, выражающие приветствие, старались придать изнурённому ослабшему телу видимого намёка на жизнь. Но, увы, всё бесполезно: бледность осунувшихся щёк с проступающим переплетением вен, отёкшие выпуклости на верхних скулах, дряхлый подбородок и покрывшийся морщинистой корочкой лоб, который хозяйка оголила взмахом исхудалой ладони, лишь бы не стриженая чёлка не лезла ей на лицо, – предательски выдавали всю безнадёжность подавленного состояния.

– Ах, Валерия,– мягко заговорила она.

– Здравствуйте, Анна Викторовна. Я за учебниками…– конфузясь, напомнила девушка.

– Да, конечно …. А я уже позабыла, что ты должна прийти.

И снова напрасно: добродушие в дрожащем голосе не могло скрыть усталости, признаки которой бойко прорывались сквозь хрипоту. Не могло оно справиться и с непреодолимой тихостью, вызывающей мягкость, хотя Анна Викторовна пыталась произносить слова громче, но лишь эхо лестничной площадки делало их более-менее слышимыми. И, конечно, не могло оно побороть невольно вырывающиеся ноты тоски и отчаяния в замирающем дыхании и сбивчивой интонации.

– Заходи,– пригласила она.

Валерия произвела над собой титаническое усилие и вошла внутрь, небрежно захлопнув дверь. Она и Анна Викторовна в замешательстве неловко переглядывались, почти избегая длительного визуального столкновения, вздёргивая уголками губ и зависая в нерешительном помутнении. Над ними, словно огромная туча, сгустилась тяжелейшая трагедия, дотронуться до которой хотя бы одним словом они не находили в душе ни малейшего мужества. Но делать вид, будто ничего не произошло, было ещё мучительней, чем если бы эмоции вырвались наружу в неистовом потоке слёз – официальная игра, притворство во имя всех этических норм ослабляли, высасывали из организма энергию, которой и так осталось немного. Бог знает сколько бы они ещё так продержались – минуту, две – если бы, выскочив из дальней комнаты, не подбежала к ним девочка лет восьми, радостно закричавшая, обхватив ноги Валерии:

– Ура, Валерия, ты пришла! Привет! Как здорово, я так соскучилась!

Её густой светлый хвост, обещавший потемнеть с годами, приобретя оттенок матери (каков он был до трагедии), единой волной струился к поясу, словно золотистый лучик солнца, рассеивающий холод в прихожей, где разворачивалось действие. Чистые глаза и широко раскрывающийся рот в унисон улыбались, а не как у взрослых – что-то улыбается, а что-то грустит. Искренний, неподдельный восторг разливался по лицу, как разливался по коридору детский живой голос, и раскрашивал кожу в румяный цвет. Валерия, тая в нежных объятиях беззаботного ребёнка, присела на корточки и ласково промолвила:

– Леночка…. я тоже соскучилась. Что у тебя нового?

– Посмотри, что я нарисовала!– предложила Леночка, протянув девушке альбомный лист с изображением, который держала в руке.

Валерия с удовольствием взяла рисунок и принялась изучать его вместе с девочкой, которая, развернувшись, прислонилась своей головой к её плечу и, тыча пальчиком по бумаге, старалась поэтапно объяснять каждую деталь:

– Это мой день рождения будет, это моя комната, мама, папа,– указывала она на незамысловато очерченных человечков в прямоугольном праздничном пространстве,– это я, мои подруги, одноклассники, тетя Оля, а вот это Егор…

Валерия молниеносно метнула голову на Анну Викторовну, та печально вздохнула и едва уловимо пожала острыми плечами.

– Егор?– переспросила Валерия, изумившись тому, что её язык при этом не онемел, и имя снова выскользнуло из уст, прозвучав абсолютно не изменившимся.

– Да! Он никогда не пропускал мои дни рождения, и на этот раз обещал подарить мне лук и стрелы! Чтобы я была, как добрый разбойник – Робин Гуд!

– Леночка,– обратилась к ней мама,– ты уже сделала математику?

Та отрицательно покачала головой.

– Тогда иди, сделай.

– Ну, мама!

– Давай-давай, я потом проверю.

Леночка убежала в комнату, забрав с собой рисунок, а Валерия выпрямилась в полный рост.

– Она продолжает его рисовать, как будто он с нами…. – призналась Анна Викторовна,– Не может принять…

– Я понимаю….– с участием поддержала Валерия,– Мне иногда тоже трудно смириться, как будто он рядом…

Ей хотелось добавить много чего ещё, например, как до сих пор реагирует на телефонные сигналы в надежде, что это звонок от Егора, как зачем-то проверяет его странички в соц. сетях, подсознательно желая увидеть на них значок «онлайн», как сама несколько раз по инерции чуть не отправила ему письмо, а потом опомнилась, что оно никогда не дойдёт до получателя, и, конечно же, как слышала его голос…

Анна Викторовна всхлипнула, но сдержала слезу, заслонившись рукавом халата, набрала в лёгкие побольше воздуха и разом выдохнула, потом проронила:

– Я…мы… не заходили ещё, то есть не убирались в комнате Егора….Не вынесли вещи, пока всё так, как было….И учебники тоже там, ты сможешь найти их сама? Я посижу с Леночкой, чтобы она не заходила….Мы не разрешаем ей…

– Да, да, конечно,– закивала Валерия,– Мои учебники, наверное, где-то на рабочем столе….Я возьму их и пойду.

– Да, только….– Анна Викторовна замялась,– Там…у кровати…пятно, мы….мы ещё не до конца вывели с ковра…

Валерия почувствовала удушливую волну, подкатившую к горлу. Каждый мускул в теле напрягся. Сделалось холодно. Она не смогла ничего ответить, лишь кивнула, опустив веки, и начала разуваться, пока Анна Викторовна, подавляя высвобождающееся рыдание, заспешила к дочери.

Расстояние, отделяющее порог от комнаты Егора, вдруг разрослось до невероятных размеров. Девушка преодолевала его медленно, и каждый шаг – тяжёлый, будто к ногам прикрепили здоровые булыжники – нисколько не приближал её к цели. Она шла и шла, сопротивляясь сожалению от идеи сюда наведаться, а до заветной двери по-прежнему оставалось одинаково далеко.… Она и сама старалась оттянуть роковой момент, не торопясь разрушить психологический барьер, обманывающий истинное представление о времени и пространстве. И ведь знала, что всё может быть так, как сказала Анна Викторовна, но до последнего надеялась, что выйдет иначе. Только иначе не вышло, и она должна была столкнуться с тем, к чему на самом деле не являлась основательно готовой. Но ей столь сильно мечталось хотя бы чуть-чуть ощутить его присутствие, обрести на мгновение необъяснимую связь, что она продолжала идти, а не развернулась робко назад, пусть и не всерьёз помыслив об этом. Ведь в каком месте наиболее теснее соединиться с образом Егора, как не в комнате, где он жил и где всё от потолка до пола пропитано его духом. За глоток атмосферы, ещё помнящей следы дорогого человека, хранящей, как в сокровищнице, его вдохи и выдохи, Валерия согласилась поплатиться длительным душераздирающим страданием. И вошла.

Там было темно. Плотно задвинутые занавески не пропускали ни капли света, создавая томительный мрак. Девушка быстро привыкла к нему, но, тем не менее, не решилась полностью закрыть за собой дверь, сохранив небольшую щёлку для того, как ей казалось, чтобы освещение из коридора проступало в комнату, давая возможность лучше видеть. Но по-настоящему, она просто боялась потерять близость с внешним миром, быть изолированной от него, оторванной, один на один с тем, что развернулось перед ней, и полностью углубиться в обстановку, из которой визуально не представлялось бы выхода. Вероятность замкнутого помещения почему-то напугала её. Однако чем глубже она проникала в комнату, тем интенсивнее её затягивало в пучину из мебели, техники, значительных и незначительных предметов, которые когда-то принадлежали Егору и которых он когда-то касался, наполняющих болото ностальгии. С выходом или без него – Валерия уже не могла спастись. Она и не стремилась к спасению.

Письменный стол располагался в самом конце, и до него нельзя было доплестись, проигнорировав красное пятно на ковре, расплывшееся подле кровати. Едва Валерия заметила его – сердце её сжалось, болезненно сдавило в груди. Она отвернулась, скопив всю волю в кулак, и заторопилась вперёд – к стопкам книг и учебников. Всё выглядело так, словно ничего не стряслось, вроде как Егор ненадолго отлучился и вот-вот вернётся, чтобы продолжить записи над раскрытой тетрадью и допить оставленную чашку чая. Не тронутое. Не убранное. Такое же, как и всегда. Только холодное, унылое и тёмное, проникающее вовнутрь и разрушающее душу по частям.

Валерия забыла про истинное намерение своего визита. Забыла про учебники. Она скорбно покачивалась в тишине, поглаживая чуть ли не каждую попадающуюся ей вещь. Девушка перебирала их одну за другой, не надеясь обнаружить что-то особенное, ведь тут и без того особенным являлось всё. Она подержала в руках футбольный мяч, аккуратно разложила раскиданные майки, зачем-то наточила карандаш и перевернула лист календаря. Потом принялась за записи, изучая бессмысленные слова и предложения. Тогда Валерия наткнулась на странный и заманчиво закрытый на клёпку блокнот в кожаном переплёте. Развернув его, она прочитала на обратной стороне обложки: «Собственность Егора Кострова».

– Это его личный дневник…– восторженно прошептала Валерия, не веря своим округлившимся глазам.

Она пролистала его исписанные страницы – почти до конца блокнота – и загорелась. Валерия прижала дневник к себе, отстранила, закрыла, снова прижала, воровато обернулась на дверь и судорожно спрятала найденный клад в свою сумку. Затем девушка, помешкав, на прощанье окинула взглядом всю комнату с красным пятном на ковре, пугливо выскочила из неё, перебежала коридор, обулась и ушла, забыв даже попрощаться с Леночкой и Анной Викторовной…

Сразу после того, как Валерия вернулась домой, она, не раздеваясь, заперлась у себя, уселась за рабочий стол, достала дневник из сумки, разложила и начала читать.

Но не достигла она и третьей страницы, как уронила голову на блокнот, прямо лицом в страницы, и горько-горько заплакала…

Глава 3. Личные записи Егора Кострова.

4 октября.

Вчера снова засиделся у Валерии почти до двух часов ночи. Сперва она помогала мне готовиться к зачёту по правоведению, который я не сдал ещё во время прошлой сессии. Потом мы устали и включили фильм. Когда он закончился, просто лежали и разговаривали.

В какой-то момент повисло неловкое молчание, и мне показалось, она ждала, когда я её поцелую. Но я заробел. Конечно, Валерия чудесная девушка. Но вдруг что-то не получится, и мы перестанем быть даже друзьями? А она очень нужна мне, как друг. Я не сомневался, что только она одна способна меня понять. В эти вечера, когда её мама уходила на работу в ночную смену и Валерия звала меня к себе, весь мир словно выключался, гас, как половина города в «час Земли». Зажигалась только её маленькая лампа в форме белочки на письменном столе и растворяла все мои тревоги. Ничто беспокоившее меня не имело значения. Я чувствовал себя почти счастливым.

Разве можно этим рисковать?

Я смотрел в её зелёные глаза полные собачьей тоски, точно на оазис посреди пустыни. Конечно, у меня есть ещё друзья – Мила и Сергей. Но они другие. Их глаза не такие грустные.

И вот мы лежали, разговаривали, молчали. Насущные житейские проблемы превращались в мелочь, в пыль. Я ощущал ничего и в то же время всё. Как же хорошо мне было, без вчера и без завтра. Потом Валерия, как всегда, заботливо сказала: «Утром тебе к первой паре. Нужно поспать». Очевидно, не желая меня отпускать (так как она печалила брови), Валерия медленно закрыла за мной дверь. Едва я спустила на первый этаж и вышел из подъезда – всё. Тьма поглотила меня. Я вернулся в реальность.

Утро не задалось. Моросил дождь, забитые маршрутки ехали мимо. Я промок и опоздал. Однако спешил я зазря – Медалина не явилась на занятие. Когда мы просидели 40 минут в коридоре, староста отправилась на кафедру, где ей сообщили, что преподавательница опять заболела. Конечно, заранее нас никто не предупредил, хотя они были в курсе – дело привычное. А ведь я мог поспать ещё два часа. Следующая пара не проистекла более продуктивно, чем первая. Вот уже который месяц на университетские компьютеры не могли установить нужную нам для работы в семестре программу. Якобы это слишком дорого…. Серьёзно? Большая часть студентов – платники. А я до сих пор не понимал, за что мои родители отдают деньги – 90 тысяч за курс. Притом наш ректор получал почти 7 миллионов в год. А мы просто сидим в аудитории и болтаем…. Точнее слушаем, как муж преподавательницы разбрасывает дома свои носки…. С другой стороны, мы слушаем это с той же преподавательницей, даже когда не сидим в компьютерном классе, когда по расписанию у нас лекция, а не практика. Поэтому логично ли винить только ректора? Третья пара мне запомнилась больше всего. Предмет называется «Профессиональные и творческие студии». Заманчиво? Ведёт Шмаков – 80летний старик, а занимаемся мы тем, что разбираем ошибки в журналистских текстах времён СССР. Но не это главное. Он попросил меня разобрать предложение, что я и сделал, достаточно долго и обоснованно поясняя каждое словесное нарушение. Когда я закончил, наступила пауза, и Шмаков спросил: «Ну, молодой человек, вы отвечать-то будете?». Он не слышал меня…. Вся группа покатилась со смеху.

После пар я отправился забирать Леночку из школы. Я должен был отвести её к отцу, так как и он и мама работали, только к маме детей приводить запрещалось, а вот у отца она могла посидеть, пока я занят (после мне предстояло снова вернуться в университет, чтобы сдать правоведение). Я встретил сестру, и мы направились в редакцию газеты «Мармеладная правда» – песочного цвета здание-печенье с шоколадной пудрой. Лично мне оно напоминало грязное месиво, и в осенние дни, как, например, сегодня, строение так хорошо сливалось с землёй подле него, что я затруднялся издалека определить, где кончается горизонт. Охранник, видимо, приметивший нас – завсегдатаев – ещё из окна, не обратил на наше появление никакого внимания. Мы поднялись на второй этаж и столкнулись с папиным главным редактором. «О, Егор,– сказала она своим ядовитым голосом,– Вы опять перепутали редакцию газеты с детским садом». А вы опять перепутали румяна со свеклой, хотел я ответить, но сдержался. Однако она продолжила свои уколы: «Скоро ваша сестра начнёт ездить с вашим отцом на задания, потому что я не могу всё время перепоручать выезды другим ради ребёнка. Может, вы тоже присоединитесь, и хоть втроём-то побыстрее начнёте писать статьи? Или вы слишком заняты, чтобы побыть с сестрой и дать родителям возможность поработать…». Ещё немного и я бы плюнул ей в лицо. К счастью, из-за противоположной двери вырос папа, спокойно поприветствовал нас и молча увёл Леночку, игнорируя весь негатив. Как ему это удаётся? Наверное, привык. Мой же день подпортился ещё процентов на 20. Я снова подумал, что меня ждёт будущее после университета примерно такое же – ненавистная работа за гроши. И, хотя я получал образование учителя русского языка и литературы, мне давно не казалось, что это лучше продажной журналистики и лживых красивых статей «Мармеладной правды», которые не без зазрения совести писал мой отец. По той лишь простой причине, что ему нужно было чем-то платить за моё «восхитительное» обучение.

Я притащился в университет, и, само собой разумеется, проторчал там ещё лишних два часа от того времени, на которое назначили пересдачу. Я потерял надежду отмучиться сегодня, как Грёмина меня, наконец, приняла. Как будто ей самой не хотелось домой, и она спрашивала меня по всем вопросам минут сорок. Может, жаждала завалить, но я не сдавался. Попеременно она отвлекалась на темы, вроде погоды, повышения цен на транспорт, моей летней практики. Думаю, если бы не это, мы бы закончили скорее, но, чтобы её не злить, я поддерживал беседу. Потом, как бы невзначай, она поинтересовалась: «Как там ваш одногруппник Петрини?». Вопрос удивил меня, но я не преминул этим шансом и как можно более укоризненно произнёс: «Очень плохо. На той неделе я навещал его в больнице. Слава ещё в коме. Врачи считают, он, вероятно, никогда не очнётся». Я сказал чистую правду, поэтому мой бедный товарищ не мог бы обвинить меня в этой жуткой уловке. Мои слова произвели магическое действие, Грёмина поджала губы и прошептала: «Давайте зачётку».

Я вышел из университета, когда уже совсем стемнело, и на небе высыпал рой звёзд. Я чувствовал себя таким голодным, таким уставшим и таким убитым, что мне ни капли не хотелось возвращаться домой, ложиться спать и начинать завтра новый день, ничем не отличающийся от сегодняшнего. Я хотел просто лечь пластом на асфальт посреди дороги, да, этот грязный сырой асфальт, и ждать, пока меня переедет машина, желательно грузовик, и оборвёт все несносные мучения.

В итоге я собрал себя в кучу. Выкурил сигарету. И вернулся домой.