Loe raamatut: «Сага о Первом всаднике. Время проснуться дракону. Часть 1», lehekülg 21
На последнем куплете они все дружно смеялись, не замечая усталости, а вот дело было сделано!
« – С папой так всегда – легко и весело!», – думала Эль, наблюдая как он, возвращая поросяток в родной загон, приговаривает что-то добрым голосом и чешет каждому между ушек.
Она очень любила отца. И если послушать тихий голосок, маленьким «жучком» живущий в ее душе, который она, конечно же, не слушала, то любила она его покрепче матери.
Мама была для нее – ясным солнышком, к которому стремишься и о котором мечтаешь. Но, к сожалению, в жизни Эль был период в котором, как и настоящее солнце, мама была далека и недоступна.
После, когда подросла, взрослым разумом девушка приняла и поняла причины заставившие мать покинуть их с отцом, но тот маленький и гадкий жучок в ее душе, который поселился там в день материного ухода, помимо воли самой Эль, норовил периодически вылезти и напомнить о себе тихим голоском.
А тот день, перевернувший все с ног на голову в ее жизни, Эль не забудет никогда.
Они – мама, папа и она, их маленькая дочь, жили в тихом приморском городке, в часе неспешной езды от Старого Эльмера. Да, еще с ними жил тогда кот. Обычный такой, рыжий – летом облезлый, зимой пушистый и толстый, в общем, какой в каждом доме на их улице имелся. И звали его Барс.
Их маленький городок когда-то образовался рядом с древним еще эльфийским поместьем, и даже свое название взял от нее – Литас, что на староэльфийском языке значило – взморье.
И состоял тот городишка из небольшой площади, где кроме храма Светлого, пожарной вышки и почтовой станции, высились еще с десяток вполне городских особнячков, а вот все остальные дома, вдоль разбегающихся в разные стороны улиц, как только обычными деревенскими коттеджами назвать было и нельзя.
Вот и их домик, в котором они тогда жили, был таким же – небольшим и скромным. Всего-то кухня и общая комната внизу да под самой крышей две спальни – ее и родительская. Но зато вокруг него был чудесный садик с самыми красивыми цветами в округе!
Само древнее поместье легкими воздушными строениями раскинулось чуть в стороне от городка на высоком обрывистом берегу и давно уж принадлежало кому-то из человеческой знати. Кому? Эль, в ее четыре зимы, было совершенно не интересно. А вот то, что недалеко от него располагалась вытесанная прямо в камне обрыва лестница, спускающаяся к самой кромке прибоя – очень даже! Они с мамой часто ходили туда гулять.
Их жизнь в этом тихом сонном городишке была спокойна и упорядочена. Но сказать или подумать так мог только взрослый человек, а для ребенка, которой другой и не знал, она была просто привычной – текущей изо дня в день по накатанной дорожке.
Отец обычно сразу после утренней трапезы уезжал в Эльмер, где, как знала Эль, у него была своя лавка. А они с мамой оставались хозяйничать дома.
Сразу после еды отец шел седлать лошадку, а они с мамочкой выходили на крыльцо его провожать. Папа никогда не уезжал без того чтоб не одарить своих любимых девочек, как он их называл, прощальными поцелуями. Маме доставался поцелуй в губы, а ей, Эльмери, целых два – в обе щечки.
А потом они стояли и махали ему рукой, пока он не скрывался за поворотом, и возвращались в дом к своим «женским» делам. Мама, спросив маленькую Эль какой танец она сегодня предпочитает – сарабанду или павану, отправляла по дому веник «танцевать» в предложенном ритме, а сама бралась за приготовление вечерней трапезы. Малышка же, по мере сил и умений ей помогала. Ну, а Бася, к тому времени напившись молочка, уходил заниматься уже своими делами – кошачьими.
Мамочка у Эльмери была волшебницей, и малышка очень этим гордилась. Но ей почему-то строго-настрого запрещалось об этом говорить с друзьями и подружками. Девочка очень сожалела, но наказ родителей выполняла.
И вот, когда в доме уже было прибрано, а еда на вечер приготовлена, они с мамой отправлялись гулять. Иногда они ходили в поля и луга, раскинувшиеся за городом. Иногда в лес к ручью. А иногда и к морю.
Везде, где бы они ни гуляли, мама собирала и показывала малышке разные травы и растения, говоря, что и ей, когда она вырастит, знания о них пригодятся.
Эльмери было конечно интересно и, как всегда бывает в детстве, очень мечталось побыстрее вырасти и стать такой же, как мама волшебницей. Но короткие детские мыслишки быстро уставали запоминать приметы и различия травок и девочка вскоре начинала утомляться.
Поэтому-то она и любила больше всего гулять у моря. Там растений почти никаких не росло, и мамино внимание принадлежало исключительно дочери. А собирали они только ракушки и красивые камешки, что было уже игрой, а не учебой.
К воде они спускались по той самой древней эльфийской лестнице. Берег в этих местах состоял из гладких обтесанных водой камешков, размером с пол кулачка Эль, и идти по такому пляжу в мелкой шуршащей волне было приятно. А под ногами всегда можно было найти что-нибудь очень интересное и нужное! По крайней мере, по разуменью малышки.
Но в некоторых местах, где высокий берег подступал особенно близко к морю, выдвинув из себя скошенные уступчатые плиты, характер его менялся, и под ногами оказывались не мелкие камешки, а те же самые ребристые пласты, только не острые, как на стене, а сглаженные и обмытые волнами.
Вот в таких местах обычно происходило много интересного! В скошенных ступенях плит часто попадались разные вещи, заброшенные сюда особо резвой волной и застрявшие между камнями. Только обувки разномастной они находили несчетное число! Здесь попадались и деревянные сабо, и заскорузлые кожаные башмаки, и даже, однажды, они нашли очень красивую парчовую дамскую туфельку. А уж посуды деревянной и не счесть! Разной – и самой простой, и резной, и с остатками красочных рисунков. И даже как-то нашли хрустальную заткнутую пробкой бутылку, в которой еще плескалось с полстакана какой-то красненькой водички.
А еще в каменных канавках, как правило, лежали уже не только мелкие голышики, а и вполне увесистые камни – и с два папиных кулака, и с лошадиную голову. И если такой камень можно было приподнять, то они так и делали. А потом заглядывали под него и искали крабов. Эти быстрые тварьки всегда пытались сбежать от них, смешно перебирая ножками, которые торчали выше их головы… или тельца. Малышка все никак не могла уразуметь, как это может быть одним и тем же.
Когда они ловили одного такого, то держа аккуратненько его за голову… то есть за тельце, подсовывали ему в клешню то палочку, то веточку водоросли, а то и прядь волос с маминой косы. А потом, наигравшись, отпускали. Потому что крабики на самом деле были маленькие и жалкие, а уж улепетывали от них, как от страшных чудовищ. И Эль тогда очень веселилась – это как же она, такая крохотная, может кому-то чудовищем казаться!
А после игры с крабами они усаживались на заветный камень, на который еще маме, подобрав юбку, нужно было перенести Эль, и сидя на нем, съедали хлеб с сыром, захваченные из дому, следя за тем, как вокруг них резвятся маленькие рыбки. Эта игра тоже очень нравилась Эльмери. Было весело и интересно смотреть, как рыбки серебристым веером разлетались от них, если она вдруг опускала ножку в воду. И наоборот, «сбегались» в неимоверном количестве, если она кидала туда крошки от хлебушка.
Когда хлебушек был съеден, ими и рыбками, они с мамой принимались рассматривать плывущие мимо кораблики и гадать, откуда те плывут и какой груз везут.
А еще, на том камне мама всегда предлагала поиграть с ветерком. Она вынимала из косы ленту и, взяв ее двумя пальцами за кончик, пускала стелиться по морскому бризу. А Эль должна была, подставив ладошки и прося ветерок послушаться, направлять ленточку или в другую сторону, или закрутиться в спираль, или обвиснуть так, как если бы к ней был привязан камешек.
Уже гораздо позже, много зим спустя, девушка поняла, что таким образом мама знакомила ее, малышку Эльмери, с доставшейся ей стихией.
В тот злосчастный день они тоже ходили к морю. И все было как обычно – и поиск сокровищ, и ловля крабов, и посиделки с серебряными рыбками. Эти последние часы, проведенные с мамой, девушка помнила очень хорошо. Ведь на протяжении многих последующих зим они всплывали в ее сознании снова и снова, доводя до слез. А «добыча» от той прогулки и по сей день в мельчайших деталях стояла перед глазами! Тонкие мамины пальцы перебирают на ладонях Эль розоватую, полупрозрачную, чуть ребристую ракушку, шероховатый зеленый камешек с белыми прожилками и немного попорченную морской водой костяную пробку для бутыли, вырезанную в виде птицы.
А тогда, еще не ведая о грядущем расставании, они веселые возвращались с берега домой. Им и нужно-то было пройти вдоль ограды старого поместья по улице, прилегающей к нему и выходящей на площадь, и оттуда уже свернуть на свою.
На площади они решили зайти в храм, поджечь на жертвенном огне во Славу Создателя тот цветущий тимьян, что мама насобирала на косогоре.
Но, когда они только стали подниматься по широким ступеням, к ним навстречу вышел настоятель и встал у них на пути.
Описать его, в свои четыре зимы, маленькая Эльмери не смогла бы. Все, что приходило тогда ей в голову при взгляде на него – это определение «противный дядька».
А сам «противный дядька» в это время, растопырив руки, загораживал им проход в храм и кричал на маму:
– Не пущу! Не позволю ведьме присутствием своим пачкать благость Дома Светлого! Уходи отсюда! И отродье свое забирай с собой!
Не особо понимая, что происходит, но слыша, как любимую мамочку обзывают ведьмой, Эль, сжав кулачки, выскочила вперед:
– Мама не ведьма – мама волшебница! – прокричала она, набрасываясь на того.
Недолго думая, служитель размахнулся и ударил девочку по щеке. В голове малышки все зазвенело, и она упала, ударившись спинкой еще и о камень крыльца.
Что потом сделала мама, Эль не видела сквозь выступившие слезы, но «противный дядька» заверещал дурным голосом и унесся вглубь храма, не забыв захлопнуть за собой дверь. Мамочка же подняла ее на руки и, приговаривая ласковые слова, понесла домой.
А вечером, когда они все втроем сидели за вечерней трапезой, не постучав, как положено в дверь, и не спросившись, к ним в дом ворвались тот самый «противный дядька» и несколько солдат.
Солдаты встали вокруг стола, а дядька начал что-то кричать матери и отцу, постоянно упоминая ведьм и колдовство. Папа, недолго думая, подхватил ее, Эль, и унес на второй этаж в спальню. И наказал сидеть тихо и к взрослым не выходить.
Эльмери и сидела… сколько-то, и слушала вопли дядьки и тихие спокойные возражения родителей, ничего, собственно, не понимая. А потом, решив, что она уже насиделась, тихонечко направилась к лестнице.
Подкравшись к самым ступеням, малышка осторожно сквозь балясины перил окинула взглядом нижнюю комнату.
А там кое-что изменилось. Солдаты сбились в кучу, вжавшись в простенок между окнами. А «противный дядька», который оказался в этой куче крайним, таращил глаза на что-то, что находилось над ним и молча, раскрывал и закрывал рот, как рыбка, вытащенная из воды.
Эль немножко переместилась и заглянула меж других опор.
Теперь ей стало видно, что дядька таращится на трех огненных змеев, которые изгибая тела, через всю комнату тянулись к нему и солдатам из камина. А из открытых пастей тех змей струились раздвоенные языки. Лившийся с них жар шевелил воздух и делал его похожим на водичку.
А мама стояла перед ним и что-то тихо говорила.
А когда дядька качнул согласно головой, она повела руками и отослала двух змей обратно в камин, а третью, самую здоровенную заставила отодвинуться. Солдаты и дядька кинулись вон из дома.
Эльмери знала, что мама умеет управлять огнем, но что бы вот так, такими красивыми и сильными змейками – ни в жизнь бы не догадалась! Малышка кубарем скатилась с лестницы и кинулась к ней, восторженно рассказывая о своей радости за ее такие дивные умения! Но родители почему-то счастья дочери не разделяли, а были сумрачны и молчаливы. А мама нагрела ей молока, накапала туда каких-то капелек и заставила выпить.
Что происходило потом, девочка уже помнила смутно – ей вдруг сильно захотелось спать, и не огненные змейки, ни «противный дядька», ни солдаты с пиками, ее больше не волновали.
И последнее, что запомнила Эль из того плохого дня – это склонившееся над ней, уже лежащей в постели, лицо матери. Мама плакала и что-то ей говорила. Но вот что? Малышка так и не распознала, потому что глазки ее закрывались, а мыслишки уплывали по мерным волнам на кораблике сна.
А утром или вернее ночью, потому что за окошком еще было темно, ее разбудил отец.
Осознать то, что он осунулся, глаза его запали и обведены темным, а волосы и светлая, обычно аккуратная бородка всклочены, малышка, конечно, не могла. Но то, что отец как-то не так выглядит и вид его ужасен – это она поняла сразу. И то, что случилось что-то плохое и непоправимое – тоже.
– Мама! Где моя мамочка?! – закричала Эль, каким-то чутьем поняв, что той не только нет рядом, но и нигде в доме.
– Папа, миленький, любименький, где моя мамочка?! – голосила она, вырываясь из отцовских объятий. – Ее забрал противный дядька?! Почему красивые змейки не спасли ее? Почему ты не защитил ее?!
– Элюшка, доченька, мама просто уехала. Ее никто не забирал! – отвечал отец, сам чуть не плача.
– Почему она уехала без нас?! Она что, больше нас не любит?!
– Любит, солнышко, любит. Потому и уехала. Так надо! – говорил отец, прижимая ее к себе и не давая вырваться и бежать на улицу, догонять мать.
Эту фразу: «Так надо!» Эль ненавидела до сих пор. Кому надо? Зачем надо? Этого она порой не могла понять и взрослым-то умом, а что уж говорить о девочке, которой всего четыре зимы?
А тогда, в объятиях отца, просто почувствовала, как вокруг нее сгустились черные тени, которые и отгородили ее светлую и радостную сегодняшнюю жизнь непроглядной стеной от будущего.
Потом, после того как они кое-как потрапезничали холодной простоквашей и вчерашним хлебом, она стояла у порога возле груженой доверху телеги и ждала пока отец закончит заколачивать досками двери и окна их дома.
Поняв, что они уезжают из их домика, малышка было кинулась искать кота, но папа остановил ее, сказав, что тот ушел с мамой. Это дополнительное предательство тогда тоже больно ударило по девочке, усугубив обиду на мать.
К тому моменту уже рассвело, и за забором стал собираться народ. Люди, которые еще вчера были к ним доброжелательны и по-соседски внимательны, теперь выкрикивали в их сторону злые слова и бросали недобрые взгляды через ограду. А когда они выехали за ворота, мальчишки и девчонки, еще вчера бывшие малышке друзьями, вдруг принялись кидать камни в сидевшую поверх вещей на телеге Эль, выкрикивая при этом:
– Ведьмино отродье! Поганка вонючая! Уезжай отсюда к своей мамочке-отравительнице!
А еще за спинами соседских теток Эльмери разглядела «противного дядьку», тот стоял и ухмылялся – гадко и довольно.
Большего она разглядеть не успела, отец развернулся и накинул на нее одеяла, укрыв от сыпавшихся со всех сторон камней. А сам, понукая лошадь, погнал к дороге на Старый Эльмер. Что их окружало в пути, девочка не помнила – те черные тени, что окружили ее еще с утра да горькие слезы ничего толком ей разглядеть и не дали.
Поселились они на одной из торговых улиц Эльмера, в комнатах над лавкой отца. Как он пытался объяснить дочери, место это, в старой, еще эльфийской части города, считалось очень хорошим. Но малышке, привыкшей к просторам сельской местности, это «хорошее место» казалось тесным, темным и грязным.
Улица, зажатая между домами древней постройки, виделась ей узкой, по сравнению с той на которой она привыкла играть в мяч и догонялки. Сновавший по ней туда-сюда народ, и пеший, и конный, и на повозках, не позволил бы, не то что в мяч поиграть, а и просто пройтись без сопровождения четырехгодовалой малышке. А солнышко было теперь уж совсем редким гостем у них. На второй и третий этаж их нового жилья оно еще заглядывало на часик с утра, а вот на нижний, в лавку, и не пыталось.
Жизнь Эль тоже сильно изменилась. Если раньше она большую часть дня проводила с мамой, то теперь, когда та уехала от них, а отец, как и прежде, целый день проводил в лавке, девочке пришлось привыкать к новой воспитательнице. Для присмотра за маленькой дочерью и домом отец нанял одинокую соседку – тетку Медвяну.
Женщина эта, нося такое имя, что даже у маленькой Эльмери возникал образ большой, мягкой и светловолосой тети, на самом деле была невысокой, щупленькой и темненькой, и своим видом напоминала скорее юркого мышонка, чем текучий мед.
Да и одинокой она, в общем-то, не была, а имела и мужа, и сыновей, и дочь. Просто мужчины ее были моряками и почти все месяцы в году проводили в море. А взрослая дочь, выйдя замуж, уж несколько зим как перебралась из родительского дома на собственную ферму.
И жила тетка Медвяна неплохо и небедно – в своем особнячке и в достатке, так как муж ее был капитаном торговой галеи и в деньгах они особой нужды никогда не испытывали. Но вот многомесячное одиночество женщину тяготило очень. Потому и приняла она предложение вдового соседа стать воспитательницей его дочери и экономкой в доме.
К маленькой сиротке, каковой она считала Эль, за неимением возможности часто видится с внуками, тетка быстро привязалась и была с ней добра и заботлива.
Малышке было сложней – слишком много чужого и незнакомого теперь ее окружало. Да и болезненный опыт, полученный от предательства соседских ребят, даром не прошел. Она теперь остерегалась всего неизвестного и на контакт с новыми людьми шла плохо, побаиваясь изменчивости их настроения.
Да еще, где-то через десятницу, когда их жизнь вошла в более-менее привычную колею, случилось первое пробуждение того поганого «жучка-червячка», что посилился в ее душе в утро ухода матери.
В тот день она вдруг обнаружила, что отец сильно изменился. До этого за своими переживаниями, частыми слезами и вынужденным общением с тетушкой Медвяной она как-то этого не замечала.
Но, как было сказано выше, прошло время и события дня стали занимать положенные им привычные «полочки», оставляя минуты и часы на раздумья.
И вот, как-то за вечерней трапезой Эль вдруг приметила, что отец больше не смеется, не балагурит и не напевает, как бывало раньше. А просто сидит и мерно отправляет в рот ложку за ложкой, даже, кажется, не чувствуя вкуса еды. И взгляд его замерших на одной точке глаз при этом был равнодушным и «неживым». Малышка была поражена своим открытием. И со свойственной ребенку простотой и бескомпромиссностью записала это новое горе на счет бросившей их матери. А «жучок-червячок» получил свою первую пищу.
А вскоре он получил и новую порцию, когда она поняла, что тетка Медвяна, к которой Эль стала к тому времени привыкать, ее жалеет, считая, что мама у малышки умерла. И сказать-то на это было ничего нельзя, так как отец строго-настрого запретил ей кому-либо рассказывать правду.
И только спустя пару месяцев ситуация стала меняться.
А толчком к этому послужил пирог, который хоть и под присмотром тетушки, но был испечен Эль собственными руками. С того момента, как подала девочка свое кособокенькое творение к столу, все и сдвинулось с мертвой точки. Отец как проснулся! И весь вечер, что они втроем просидели за трапезой, он откусывал по кусочку и улыбался. А еще не переставал нахваливать сей шедевр и шутить:
– Ох! Что за доченька у меня! Просто умница! Хозяюшкой растет – папе на радость! Может при такой мастерице мне ковровую лавку в булушную переделать, а?! – и они все вместе смеялись, чего уж давно не делали. Только на месте мамы сидела тетка Медвяна, довольно поглядывавшая на воспитанницу и хозяина.
И с того дня стал отец, как прежде – веселым и легким на подъем. И песенки опять начал петь, смеша и задоря дочь. Только изредка теперь ловила Эль тот неприятный остановившийся взгляд – как будто уходил отец, не двигаясь с места, в какие-то глубокие и темные пещеры, где обитали мерзкие и страшные твари.
Но и эти взгляды со временем ушли в небытие, и потекла их жизнь дальше. По-новому привычная, она, как и та – старая, имела и свои трудности, и свои радости.
Из трудностей было то, что отец, заняв под жилье верхние комнаты, не мог теперь держать в лавке столько же продавцов и приказчиков, и сам был вынужден много работать, не позволяя себе даже редкого выходного. Приходилось ему, и уезжать на несколько дней в другие города, чего раньше, как помнила Эль, он не делал.
Но дело его, в общем-то, шло неплохо. Лавка процветала, и девочка со временем тоже стала там бывать. Помогая отцу разбирать новые товары, она постепенно узнавала много нового – как доставляли их, из каких стран, из чего сделана та или другая вещь, сколько стоит и до какой цены можно опуститься, торгуясь за нее.
А ковры были разными. И огромные яркие полотнища, привезенные из-за Заревого моря, сотканные из мягкого пуха каких-то неизвестных малышке козликов. И фигурные шелковые с Ларгарских островов – нежнейшие и прохладные на ощупь, как морская вода. А были и половички, вязанные местными крестьянками из колючей шерсти обычных овечек, что паслись разноцветными отарами в окрестностях города.
К радостным событиям их жизни, помимо помощи отцу, Эль относила и прогулки с теткой Медвяной. Хотя теперь они проходили ни в лесах и лугах, а по улицам Эльмера, девочка и их научилась любить, постепенно привыкая к городу, раскрывая для себя его древнюю красоту и разнообразие.
Как и прежде, некоторые прогулки и сейчас случались у моря. Правда, теперь они пролегали не по галечному пляжу, а по закованной в резной камень набережной. И пахло там все больше не солоноватой свежестью, а тухлой рыбой, стоялой водой и подгнившими овощами с продуктовых барж.
Но с другой стороны, корабли и галеи проплывали здесь, казалось, на расстоянии вытянутой руки и разглядеть их можно было во всех подробностях. А Эльмери к этому времени становилась все старше, относительно тех уплывающих вдаль времен, когда они гуляли с мамой. И рассказы тетушки Медвяны о кораблях и далеких странах были гораздо содержательней тех, что девочка слышала в раннем детстве. А уж разных историй для воспитанницы у нее, жены и матери моряков, было припасено достаточно. Главное, чтоб время нашлось, да случай представился.
И вот подступили дни, когда мамино лицо совсем забылось. Только иногда, когда девочка глядела на себя в зеркало, что-то такое – знакомое и причиняющее боль, всплывало перед глазами. Недаром папа часто с тоской поминал, будя в душе девочки гадкого «жучка», что она сильно на мать похожа.
Да еще во снах. Там, в этих сновидениях, черные тени раздвигались, как занавески на окнах поутру, и открывали ее, Эль, вместе с мамой, как раньше, собирающих травы, кормящих рыбок с камня или танцующих посреди комнаты менуэт вместе с метлой.
После ночи проведенной в подобных снах девочка просыпалась в слезах и еще целый день после этого чувствовала себя усталой и расстроенной, а подкормившийся «жучок» бубнил не переставая всякие гадости.
Разговоров же с отцом, наполненных вопросами о том, почему мама уехала, оставив их одних, и увидятся ли они с нею снова, Эль давно уж не заводила, не желая слышать ненавистное: «Так надо!».
В размеренных заботах и небольших повседневных радостях прошли спокойные пять зим. Но настал день, когда та, давнишняя беда, в лице все того же «противного дядьки», настигла их снова.
Как-то однажды они с тетушкой Медвяной попали на улице в многолюдный затор, когда шли поутру с ближайшей рыночной площади, где покупали свежие овощи. На зажатой между домами мостовой никак не могли разойтись носилки с каким-то господином и настоятелем Первого городского храма.
Эль и тетка Медвяна вжались в глубокий дверной проем ближайшего дома, давая возможность носильщикам сделать лишний шаг для разворота. И вот в этот момент занавеска на носилках, что была как раз возле них, откинулась, и из нее выглянул раздраженный человек, которого девочка сразу и признала.
Это был все тот же «противный дядька». Но будучи сегодня старше и внимательней Эль смогла добавить к чертам ненавистного лица еще кое-что, более определенное и личностное. Впрочем, новые наблюдения ничего хорошего ему не прибавляли.
Резкими линиями, злым взглядом и острым дергающимся носом лицо этого человека, почему-то, напомнило ей мордочку старого больного лиса, виденного ею на поводке у уличного шарманщика. И так же как плешивая мордочка зверька, лицо этого человека выражало недовольство всем белым светом и злобу на каждую тварью, живущую в нем, в отдельности.
Выглянув из-за занавеси, он принялся сначала кричать на носильщиков, называя их глупыми баранами, совершенно не осознающими своего счастья, что носят столь святого человека. Затем он перекинулся на хозяина другого портшеза, обзывая того надутым индюком, который не чтит Светлого, а если б чтил, то пропустил бы Его представителя вперед. А потом его брань брызнула во все стороны, мерзко и грязно марая всех, кто окружал застрявшие носилки. Из его рта полились такие проклятия, что девочка зажмурилась и готова была уже зажать себе уши, но… все вдруг неожиданно смолкло.
Эль открыла глаза и встретилась с пораженным ненавидящим взглядом «противного дядьки». Случилось самое плохое, что могло вообще произойти – не только девочка узнала его, но и он вспомнил ее!
Оставив тетку Медвяну и корзины с овощами на крыльце того дома, к чьей двери они жались, Эль протиснулась между какими-то мужиками и бросилась домой.
« – Это все мои красные волосы! Он по ним меня узнал! Говорила тетушка надеть чепчик – так ведь нет, не послушалась! Что теперь будет?!» – корила она себя.
А залетев в лавку, принялась звать отца:
– Папа, папа! Ты где! – голосила она, носясь меж развешанных ковров и пугая покупателей.
Когда отец прибежал на ее зов и выслушал сумбурную речь, то только посмотрел на нее, как выдохнул, и тихо сказал:
– Будь готова дочь в любую минуту уехать из города.
Но они не успели. Отец хотел сделать все, как положено – продать, или сдать лавку и квартирку, расплатиться с поставщиками, выполнить срочные заказы. Именно об этом слышала Эль все последние дни, присутствуя при разговорах отца и приказчиков, пока помогала паковать вещи.
Но его благим намерениям не суждено было исполниться, и уехать из города тихо и без проблем они так и не смогли. На третий день после происшествия на улице, так же как и в тот первый раз, во время вечерней трапезы к ним ворвались.
Настоятель, теперь Первого храма Старого Эльмера, был уже не тем зачуханым служкой в мятой льняной рясе, а величавым полным достоинства служителем в переливающейся серебром белоснежной атласной мантии. И если бы не обстоятельства, поломавшие жизнь и Эль, и ее отцу, и запечатлевшие это лицо в памяти прочно, то его можно было бы и не узнать.
Да и сопровождали его сегодня не четверо пожилых солдат в потертых кожаных доспехах, а полтора десятка отборных воинов приписанных к ратуше одного из крупнейших городов королевства и снаряженных в лучшие стальные кирасы и шапели.
И все же подросшей Эль было непонятно – как он не побоялся придти к ним сегодня и снова начать угрожать? Она-то отчетливо помнила не только его лицо, но и тот ужас, который искажал его при взгляде на маминых змеек.
Но, буквально после первых фраз, в которых служитель в первую очередь превознес себя и свое сегодняшнее положение, он ответил и на этот незаданный вопрос:
– Ведьмы с вами больше нет! Так что в этот раз вы будете делать то, что скажу я! – вот и стало понятно, почему он не объявился сразу, как опасался отец, и тем самым дал надежду, что они смогут спокойно собраться и уехать.
Видимо, «противный дядька» не хуже Эль помнил об огненных змеях и разведывал обстановку. А теперь был в курсе, что их и защитить-то некому.
Поняв это, Эль в страхе посмотрела на отца, которого к этому моменту двое солдат успели выволочь из-за стола и теперь держали с заломленными назад руками. Девочка перевела взгляд на тетку Медвяну. Та так и продолжала сидеть, в растерянности машинально кроша пальцами хлеб. Сама Эль успела встать, но далеко от стола не ушла.
« – Куда? Бежать и прятаться среди тюков в лавке? Ну, уж нет!», – ей не четыре года нынче!
– Тебя, торговец коврами, бросят в тюрьму за неуважительное отношение к Светлому Господину нашему! – меж тем вещал настоятель: – А тебе, капитанская жена, я советую тотчас уйти и больше в дом, противный Храму, не возвращаться! – это он уже велел тетке Медвяне.
Та, не понимая ничего и хлопая глазами, стала подниматься со стула.
– А ведьмино отродье я спалю на костре прилюдно, чтоб неповадно было таким в нашем славном городе селиться! Хватайте девчонку! – приказал он солдатам.
Тетка, успевшая к этому моменту выбраться из-за стола, услышав такой приказ, кинулась к девочке и загородила ее собой:
– Побойтесь Светлого, Отец! Это ж ребенок! – закричала она и выставила ладони с растопыренными пальцами, не подпуская к Эль солдат.
Отец стал вырываться из державших его рук в стальных перчатках.
А для самой Эль время как бы остановилось.
Она в одно мгновение приметила слезы тетушки Медвяны и поняла, что та уж старенькая, чего за живостью и говорливостью той, девочка и не замечала раньше – значит и защитить ее не сумеет. И в этот же миг разглядела, как мышцы на плечах отца вздуваются с неимоверной силой, но все равно не могут совладать с железной хваткой солдатских рук. И торжествующую лисью рожу настоятеля увидела. И одновременно растерянные и решительные лица воинов, пораженных этим ужасным приказом, но все равно готовых выполнить его.
А поверх всего, выхваченного глазами за долю секунды, легло видение ленточки удерживаемой маминой рукой и стелющейся по морскому бризу. И сразу Эль почувствовала, что за окном бушует холодный осенний шторм и он тянется к ней и хочет помочь.
« – А вот он-то вполне может нас защитить! Я же тоже волшебница, как говорила мама!», – и она позвала осенний ветер в щелочку между створок окна, как когда-то в детстве обращалась к соленому бризу.
А он, отзываясь, приналег и одним махом и створки распахнул, и стекла разбил. Эль, чувствуя его всей душой, «ухватила» только ею видимый ветер руками, как собаку за поводок, и направила на настоятеля.
Тот не сразу поняв, что происходит, закричал:
– Кто посмел камнями в окна кидаться, когда я тут нахожусь?!
Но в следующий момент его подхватило и прижало к стене, припечатав сверху теми солдатами, что направлялись к Эль и оказались на пути у ветра. И завопили они все впятером в один голос! Тяжелые железные доспехи теперь не защищали, а давили их тела, впиваясь острыми краями.
