Loe raamatut: «Избранное. 100 стихотворений»

Антон Крылов

Избранное

(100 стихотворений)

Санкт-Петербург

2025

ОТ АВТОРА: В рамках самоепитимьи выбрал сто текстов и зарядил ими этот сборник. Данная акция показалась уместной, поскольку книга «Любовник зимы» («Водолей», Москва, 2021 г.) весьма объемная – 527 стихов на 635 страницах, а в предыдущую книжку «Пассажир гиперборейского автобуса» («Советский писатель», Москва, 2009 г.) вошли главным образом сугубо ранние тексты. В этом сборнике приведены как ранее опубликованные стихи (их большинство), так и новые. Критерий отбора каждого из ста текстов был таков: хотелось написать одно, а получилось, вопреки замыслу автора, совершенное иное. Подборка виртуальная, прошу любиться и жаловаться.

-–

Крылов Антон Георгиевич. Избранное (100 стихотворений). –

Санкт-Петербург : АКрылов ; 2025.

© Крылов А.Г., 2025

1

ГУСИ

Безвидна, пуста в межсезонье. Хотя

прозрачные гуси по небу летят.

Их снизу не видно глазами. Но знает

закрывший глаза, что летают.

Граница меж твердью и твердью. На ней

мелькают прозрачные тени гусей.

Их сверху не видно. Но прочие птицы

в них верят, минуя границу.

Осколок воды. Капля времени. Столб

чужих атмосфер. Жизнь до надписи «СТОП».

Любовь – время петь или повод для грусти?

Ответьте, прозрачные гуси.

Молчат, пропуская сквозь перистость свет,

прозрачные гуси, как будто их нет.

Тогда отчего же над всеми, кто верит,

кружатся прозрачные перья?

2

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ ВЫСТАВКА

Сельскохозяйственная выставка –

боится плуга хулиган,

его злокозненность неистово

вращается в спирали чистого,

петляющего, как аркан,

потока зрителей, но очередь

не замечает мизансцен

такого рода. Среди прочего

она любуется рабочими,

которые поют рефрен

известной песни с матерщиною,

помост из досок возводя.

Такою ролью беспричинно ли

(поскольку будучи мужчинами)

иль обусловлено гордясь,

они на очередь любуются,

особенно на дев младых,

и, досок громоздя ряды,

вдыхают ароматы улицы.

У павильонов расписных

трясут паяцы рукавицами

и разукрашенными лицами,

как это принято у них,

а также залпами шутих

слегка нервируют милицию.

Повсюду ходят коробейники

и предлагают свой хабар:

пищалки, расстегаи, веники,

продукты прикладной евгеники,

наследство вымерших хазар,

помаду, лампочки, бюстгальтеры,

ковры, цирконий, калачи,

подвязки королевы-матери,

от врат в бессмертие ключи,

ракеты, скалки, астролябии,

шумы, оргазмы, сельдерей,

слоновьи яйца, ножки жабьи…

а репродуктор врёт по-бабьи

про план предписанных затей.

Вон в горних нивах самолёт

влачит по воздуху полотнище,

и слепо щурится народ

поверх свиных колбас охотничьих,

поверх морквы семейства зонтичных

на псевдоангельский полёт.

Между скульптур аллегорических

молчит вопросом риторическим,

Сократу делающим честь,

распорядитель демонический,

и вопреки экономической

доктрине, осмысляет весть,

что мы хотим не только есть.

Но сеет Сеятель сомнение

в резонности столпотворения

и повторяет без конца,

что длится это единение

лишь до пришествия Жнеца.

3

В городе шум, смех –

дворники жгут снег,

чтоб наступил май

и все вошли в рай.

Это не труд – бред:

снег не горит, нет.

Как бы ни плыл жар,

всё за окном март.

Пламень иссяк – пусть…

Вот уже двор пуст,

дворников стих мат –

видно, давно спят.

Чтобы их снов рой

не заглушил мой,

надо и мне лечь

и снег во сне сжечь.

4

ТРИНАДЦАТЬ

Нас было тринадцать, все влезли, гребём

и встречным медузам сигналим огнём,

страшась зашибить их до смерти.

Курс держим на запад – куда же ещё? –

а кормчий ведёт взмахам вёсел подсчёт

и руль недоверчиво вертит.

Мы смотрим, как вёсла ныряют в волну,

и видим сквозь волны воды глубину,

и черпаем силы в надежде.

Пусть солнце укажет единственный путь,

которым нам плыть, чтобы вспять не свернуть

к тому, что мерещилось прежде.

За ним, уходящим, стремимся мы вслед,

чтоб прадедов наших исполнить завет –

освоить закатные дали.

Вот только тревожит глупейший пустяк –

идёт всё как надо, но что-то не так,

иначе, чем мы полагали.

Навстречу нам чайка, кривляясь, летит,

и море так странно, глумливо блестит,

и рыбы парят над волнами.

А солнце нам светит с другой стороны –

наш кормчий испуган, гребцы смущены,

и вёсла ломаются сами.

Зачем это море? Зачем его блеск?

Зачем этих волн подозрительный плеск?

Нас кто-то нарочно морочит.

Мы вёсел обломки швыряем на бак

и скачем по судну, как стая макак,

а кормчий гиеной хохочет.

Несёт нас обратно коварной волной,

похерившей всуе порыв наш шальной.

Прощайте, закатные страны!

Не ждёт нас, незванных, чужой вертоград,

ведь нам предстоит воротиться назад –

к своим надоевшим баранам.

Нас было тринадцать, но в этом ли суть

того, что был прерван наш доблестный путь,

что нам изменила удача?

Мы скоро увидим не сказочный рай –

знакомый убогий отеческий край,

и кормчий запьёт и заплачет.

5

ОРФЕЙ

Вращеньем ключа от плеча

отщёлкнул к началу начал

стальные врата. Зарычал

проснувшийся сторож, завыл

над чем-то давно неживым,

и тявкнули три головы.

Ступеньки, как будто назад

ведущие, шаг тормозят.

Темно. Оступиться нельзя,

иначе конец. В темноте,

которую тени без тел

сплетали, знакомую тень

найти невозможно. Но он

был так безнадёжно влюблён,

что всё-таки верил. Хитон

на нём будто принялся тлеть

от времени, коего несть

в кромешности. Он начал петь.

Он пел про скорбящий тростник,

про дождь, продлевающий дни

весной, про морские огни,

манящие в неводы рыб,

про гнев и любовь, про пиры

и войны, про то, как стары

слова, и про молодость слов,

про свет, про добро и про зло.

Он пел, как ему повезло

из всех на земле Эвридик

одну Эвридику найти.

Он пел. Она шла впереди.

Он пел и шагал, как слепой,

с простёртой рукою за той,

которую жаждал живой

из тьмы возвратить. А она

шла в вечность, ему не видна,

но так же, как прежде, верна.

Он пел и в обитель теней

спускался. Развязка честней

чем вымысел. Умер Орфей.

6

Лиц нет у зрителей. Они

следят за тьмою царской ложи.

Вдруг у незримого вельможи

в очках сверкнут огни.

Антрепренёр сидит, багров

от неуспеха и мадеры.

Свои плебейские манеры

в слова облечь готов.

Суфлёр перевирает текст.

Слегка нетрезв, давно не молод,

татуировку – серп и молот –

несёт, как тяжкий крест.

Его косноязычна речь –

виной всему вставная челюсть –

и молодых актрисок прелесть

его бессильна влечь.

Старик желает одного:

распить бутылку с костюмером,

чтобы, утратив чувство меры,

к чертям послать его.

Потом забыться пьяным сном

в чужой неубранной каморке

(там вечно холодно, как в морге),

свернувшись колобком.

Чтобы наутро прогнала

его уборщица-старуха

за дверь, где ни тепло, ни сухо.

Такие вот дела.

А в царской ложе тишина,

там тень за светом наблюдает

и град иллюзий повергает

на зал пустой она.

7

Сказал могильщик: зайдите позже,

здесь вам не клуб, нет, здесь прах и мощи,

и пропуск вам бы неплохо справить,

предусмотрев в нём объём и градус.

А мне ведь только зайти спросить

про жизнь.

Кричат таксисты: садись в машину! –

с кем, как не с нами, тереть о жизни.

Пусты, привольны дороги ночью,

а спор о смыслах рассудит счётчик.

Чушь! От вопросов нельзя спастись

в такси.

По телефону знакомый голос

щекочет нежно ушную полость

с намёком тайным, что даст истечь мне

в сосуд скудельный секретом млечным.

Но не дождётся двух потных тел

постель.

Спросил у нищих: вдруг кто-то видел,

входил ли в город босой Спаситель? –

и лишь незрячий припомнил: где-то

мелькал в потёмках источник света.

Закрыл глаза я – и вспыхнул нимб

над Ним.

8

ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ

Печаль светла у гармониста,

вот только фа звучит нечисто

и западает до-диез,

но это пустяки – ведь рядом

берёзовым сочится ядом

весенний полутёмный лес,

и манна сыплется с небес,

но только очень быстро тает,

до сёл глухих не долетая,

а жаль. Виной тому циклон

или отсутствие евреев,

а может, это лихо деет

заокеанский Пентагон.

Ужели гармонист влюблён,

что им доселе не замечен

янтарный свет из лунных трещин

и колокольный гул мехов

небесных кузниц над пригорком,

где он гармонь терзает горько

и пьяным тенором готов

исполнить грустное – про то,

как волны бьются и клокочут

и как моряк на берег хочет –

подругу верную обнять

и зарыдать, печалью полнясь, –

вот только слов ему не вспомнить,

а если вспомнить – не связать,

помимо бранных «вашу мать».

Гармошку он раздвинет снова

и больше не издаст ни слова,

но в нём родится новый звук,

истошный. Так верблюда тянет

на пирамиду египтянин,

планету так кромсает плуг,

и штанга падает из рук.

За воем этим бесконечным

умолкнет хор небесных певчих,

погаснут звёзды, а трава

начнёт расти от неба к недрам,

а в «Откровении», наверно,

вслед за главою двадцать два

возникнет новая глава.

9

ПУТЕШЕСТВИЕ

Места здесь хороши. Выходит зверь

непуганый навстречу терпеливым

и падает до выстрела в кусты.

Счёт не ведёт лесник своих потерь –

он спит давно, покойный и счастливый,

во сне познав каноны красоты.

Нет дела никому до наших пуль,

они ведь из ствола не вылетают,

да и ружья у нас с собою нет.

Азарт наш выдуман, как выдуман июль –

почти предзимье с признаками мая

и зовом к свету раз в сто тысяч лет.

Волшебный ветер, как ветеринар,

упавших восстанавливает образ.

Они с рычаньем нас ведут наверх.

Дорог схождение единственный фонарь

нам освещает. За солнцеподобность

так и зовётся – кто бы опроверг?

На светлом уровне пытаемся найти

ошибки лётчиков и страхи пассажиров,

но поиск не приводит ни к чему.

Бумажным змеем наша тень летит

вдоль плоскости оставленного мира

стремительно, как смерч или самум.

Всё выше силы света нас влекут,

и тень под нами тает и бледнеет –

ведь странствий этих цель уже близка.

Наш шарик новым воздухом надут.

Свет очевидней, красота точнее,

почти совпав с каноном лесника.

10

НАД ЗЕМЛЁЙ

Над землёй летит неясыть,

а зачем летит – неясно.

Может, пищу в небе ищет

или для сугубо хищных

стать сама стремится пищей.

Слышен крик её тоскливый,

явь дробится в темпе vivo,

ветер шквалом перья хлещет,

и из верхней тверди трещин

сущее ей в очи плещет.

Чётко видно взглядом снизу,

как вверху на фоне сизом

разверзается бойницей

дырка в небе в форме птицы

и не может с небом слиться.

Мне бы взвиться так совою,

захватив весь мир с собою,

чтобы сквозь пустое тело,

словно в окуляр прицела,

око Бога бы глядело.

11

МОНОЛОГ ГАМЛЕТА (АПОКРИФ)

Горацио, бездельник, отчего ты

не держишь меня сзади за подтяжки?

Ещё секунда, и того, кто с фляжкой,

схвачу, стащу расшитые кюлоты

и накажу с оттяжкою, не глядя,

что он мой дядя.

Во фляжке – яд, мой друг, который в уши

вливает он под видом отипакса –

так мой отец, руководитель датский,

от лжелекарства отдал Богу душу,

и ядерный секретный чемоданчик

теперь утрачен.

Горацио, клянусь, не будь я принцем,

за всё сполна я рассчитаюсь с дядей.

Не самых честных правил дядя Клавдий,

ведь, говорят, развёл полоний в шприце

наш мастер похоронных церемоний

старик Полоний.

И что за прок в товарищах неверных,

с которыми был вынужден расстаться?

Ничуть не жаль шлемазла Розенкранца,

не жаль жидомасона Гильденстерна.

Лишь ты, Горацио, доверия достоин –

mein lieber Freund.

Прости, Офелия, безумная подруга,

и не грусти, дитя, на одре смерти

ты о Тибальте… тьфу ты, о Лаэрте –

я вам обоим оказал услугу:

вас ждёт давно в Небесном Эльсиноре

наш бедный Йорик.

Засим скажи-ка, дядя, ведь недаром

в смертоубийстве мы дошли до точки

и вознесли шекспировские строчки

на самый апогей репертуара,

чтоб удалась итоговая фраза

у Фортинбраса.

12

Начинается утро.

Осветитель театра абсурда

покрывает линейки паркета

геометрией света.

Хобот улицы жадно

пьёт густую настойку парадных,

и коробится кровля на крышах

от слоновьей отрыжки.

Сон был тот же, и даже

в пробуждении поза всё та же –

так лежит сорок лет на асфальте

кем-то скомканный фантик.

Снится тёмная гавань,

борт с названием «Акутагава»

и другой, проплывающий мимо –

он зовётся «Мисима».

Говорят, от всех бедствий

есть одно безотказное средство:

не петля, не укол, не таблетка –

выстрел, сделанный метко.

Только я не романтик –

просто замер, как скомканный фантик,

после утр восемнадцати тысяч.

Эти цифры бы высечь.

13

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

Бабушка рассказывала мне,

как под детской маленькой рукой

круг за кругом совершало блюдце

и из букв, просыпанных извне,

складывалось нечто, не вполне

внятное, но вещей вестью той

взрослые стремились обмануться,

изведя иллюзией покой.

Бабушка рассказывала, как

в океане лоцманский пунктир

приближал шикарное корыто,

вперившее трубы в облака,

по волнам к осколку ледника

и развеял жизни на пути

дрейфа неживого монолита,

рассудив, кому пора уйти.

По рассказам бабушки, когда

рухнул вниз с небес метеорит

посреди заснеженной пустыни,

многие решили, что звезда

на погибель послана сюда,

и о том, как мир свечой сгорит

в пламени губительной Полыни,

заключали ангелы пари.

Бабушка рассказывала, что

в землю проросла зерном беды

пуля в горле Франца-Фердинанда

и судьба бочонками лото

сеяла себя сквозь решето

страха смерти и слепой вражды,

призывая демонов из ада

выполоть нерайские сады.

14

КЛУБ 30+

Клуб для тех, кому за тридцать,

вывеской своей гордится,

а на ней –

Анджелина Джоли топлесс

и, некрупно, слово «ЗОПЛЮС»

у дверей.

Пусть в фойе облезлы стены,

и вахтёр с лицом гиены

сторожит.

Здесь билет счастливый сводит

даже тех, кто еле ходит,

если жив.

Хоть спиртное под запретом,

но в кабинках туалета

можно пить.

Водка, если в малых дозах,

пожилым идёт на пользу –

молодит.

Как вошёл – сперва сто граммов,

а потом на танец даму

пригласи.

Стих прочти ей – будет рада:

Фет, Есенин и Асадов

здесь в чести.

Есть буфет, но и в буфете

не забудь об этикете,

гражданин!

Потанцуй с пятью, не меньше –

здесь гораздо больше женщин,

чем мужчин.

В девять палец непреклонный

давит на магнитофоне