I. «Дом вечного молчания».
Roses hare thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud,
All men make faults…
Shakespeare, Sonnets, XXXV.
Прохожий по большой дороге в маленький, чистенький городок Синг-Гилл испытывает весьма странное, щемящее впечатление близ тюрьмы Синг-Синг, в мрачных стенах которой томятся «жертвы» преступных страстей и сурового попечительства неумолимой американской Фемиды. Тюрьма Синг-Синг расположена весьма живописно, на правом берегу прекрасной и широкой реки Гудзон, на небольшой горе Плизент, в тридцати трех милях от Нью-Йорка. Странная ирония случая! Эта мрачно величественная тюрьма красуется среди самой роскошной природы и так-сказать в райском уголке Нью-Йоркского залива, который оканчивается чудным устьем Гудзона. Какою прелестью дышат берега этой реки, над которою высится Маунт-Плизент! Зеленые поля и лесистые холмы веселят взор своею мирною красотой и затишьем, обрамляя темно-лазуревые извивы Гудзона, по которым мчатся и колышатся огромные речные пароходы, барки, яхты, шлюпки, челноки и утлые лодочки. Виды со скалистых прибрежных холмов, а в особенности с западной стороны так очаровательны что их трудно описать пером. По холмам раскинулись густо-населенные колонии дачников или обывателей из приречных городков в роде Синг-Гилла. И среди всего этого высится колоссальная тюрьма невольно напоминающая пролог, где среди сонма лучезарных серафимов и херувимов виднеется мрачный облик духа тьмы. Название тюрьмы Синг-Синг на языке краснокожого племени Апачей значит Крепкое место. Ни один белый не сумел бы кажется найти более подходящего названия для этой тюрьмы. Прибавьте к этому прозвище Дом вечного молчания, и вы легко поймете что это за здание которое так бросается в глаза путнику. Тут же тянется знаменитый Кротонский водопровод, который снабжает водой столицу. Сооружение его обошлось в 14 миллионов долларов и длилось, если не ошибаюсь, что-то около семи-восьми лет. Croton-Aqueduct существует с 1842 года и наравне с тюрьмой Синг-Синг есть одно из величайших архитектурных чудес заатлантической республики. Счастливые обыватели крошечного города Синг-Гилл не нахвалятся им. Водопровод сослужил большую службу Американскому правительству и правосудию. Чем? спросят быть-может читатели. А тем что его «паровые бассейны» в миг потушили пожар 1866 года, грозивший истребить тюрьму Синг-Синг, которая в то время не была так огнеупорна как в настоящее время.
Тюрьма расположена в трех четвертях мили от города Синг-Гилла. Здание её имеет форму трапеции. Главнейшие постройки «Крепкого места» возведены осужденными каторжниками; материалы, мрамор, гранит и известняк, дала окрестность. Главная одиночная тюрьма – в пять этажей кроме подвальных помещений; длина этого здания 484 фута, ширина 44 фута. Окончено оно постройкой в 1852 году, и уже в то время в нем было 869 заключенным, а в 1861 году число их возрасло до 1.800 человек.
В течение последних 20-25 лет тюрьма Синг-Синг все расширялась, так как правительство штата Нью-Йорка то и дело сооружало новые тюремные здания, корпуса, флигеля и службы, а также и мастерские, которые представляют нечто интересное и грандиозное для европейского любознательного туриста. Женское отделение расположено на расстоянии 40 сажен от мужского. Все постройки занимают площадь во 180 акров. Тюрьму сторожат часовые. Мимо тюрьмы несутся взад и вперед поезда железнодорожных линий. Большая дорога тянется вдоль реки Гудзона, которая в свою очередь протекает близь полотна Гудзон-Риверской железной дороги, соединяющей Нью-Йорк с Альбани. В одной мили от тюрьмы устроена небольшая платформа, на которую с поездов два раза в месяц высаживаются целые «транспорты» тех кому по воле рока суждено умножать собою молчаливое население «Крепкого места».
Обыватели Синг-Синга называются не арестантами или преступниками, а гостями, такое название дано затворникам Дома вечного молчания сторожами тюрьмы; сами затворники называют тюрьму гостиницей Синг-Синг (Hotel Sing-Sing)! Название это весьма распространено между различными темными деятелями Нью-Йорка, которые обыкновенно говорят после своего осуждения родственникам и друзьям: «Ну, до свидания! Захотите повидать меня, адрес мой теперь гостиница Синг-Синг». Нью-Йоркские мошенники, гроза банков и магазинов, карманщики, воры вообще и loafet'ы (ворующие бродяги) на вопрос: куда мол девался Big Joe (дылда Иосиф), alias Уильямс или French Harry (Француз Гарри),[2] отвечают что тот или другой гостить в Синг-Синге. Когда же освобожденный рецидивист наталкивается на знакомого среди нью-йоркской уличной толпы и тот из любопытства опросит: «Дружище, где ты пропадал?» то пресериозно отвечает: «я опять, знаешь, был в гостях… на даче в Синг-Синге».
Мрачные, массивные, гранитные стены тюрьмы пропитаны космополитическими миазмами порока и ужасных преступлений. Здесь заключено несколько тысяч человек в строжайшем одиночном заключении. В каждой келье содержатся более или менее «знаменитость» своего рода, «герой» давно впрочем забытых эпопей, которые когда-то удивляла «весь свет» и давали столько работы: сыщикам, полиции, судебным следователям, прокурорам, судьям, адвокатам и неизбежным репортерам огромных газетных простынь в больших городах Союза. В этих кельях или гранитных могилах (toombs)[3] дышат тюремным воздухом множество осужденных американских граждан и пришлецов со всех концов мира, а большею частию эмигрантов из Старого Света. Главные элементы многотысячной толпы каторжников всех трех разрядов составлены большею частью из пришлого эмиграционного элемента американского общества, как-то: Англичан, Шотландцев, Ирландцев, Немцев, Французов, Итальянцев, Шведов и Испанцев. Наибольший контингент преступников навербован из Англичан и Ирландцев. Бывали случаи когда в Синг-Синге гостили и Русские: так, например, некий Воскресенский отсидел десять лет в «Крепком месте» за разные мошенничества и за фабрикацию фальшивых ассигнаций Союза. Сколько мне известно, этот Воскресенский был не кто иной как сильно компрометированный русский анархист из Москвы, бежавший из Сибири в конце шестидесятых годов. С ним же сидел другой «Русский» из петербургских Немцев под вымышленною фамилией «Кап», за сбыт фальшивых гринбаков в Нью-Йорке, где Воскресенский фабриковал их. «Кап» был приговорен к пяти летней каторге. В Петербурге он был учеником, а потом прикащиком в одном из погребов известного виноторговца-Немца Ш. «Кап» попал в компанию архиплута Воскресенского, и несмотря на свою молодость (ему было не более 24 лет), был уже совершенно испорчен когда его приговорили к каторге. Воскресенскому было около 30 лет. Кровный Американец и Эмигрант-Европеец одинаково пользуются теми условными удобствами которые продиктованы суровым законом страны для заключенных в ужасном «Доме вечного молчания».
Мертвая тишина, железные массивные решетки, чудовищные болты, секретные замки и двери с крошечными окошечками в виде овала, косого квадратика или сердца, огромные засовы и перекладины как нельзя лучше напоминают узнику Синг-Синга что его счеты с жизнью временно закончены, а итог его счета с карающим людским обществом зачастую подводится лишь когда заключенный испустит последний вздох в этой «неудавшейся» жизни. Удивительно ли что смерть для большинства узников Синг-Синга является настоящим избавителем и искуплением их страданий и преступлений? Могущественный хаотический поток общественной жизни вне тюрьмы и однообразный до умоизступления быт гостей «Крепкого места», вот контраст который охватывает душу узника в тот момент когда он переступил порог этого ужасного капища молчания и почти сразу логружает ее в специфическую апатию. Действует ли душа в теле каторжника? Без сомнения, но не вполне. Душа его дремлет и ждет того мига когда наступает освобождение или последний расчет с жизнью… Ужасен должен быть такой конец когда человек годами забывает в тюремном полумраке о том что у него когда-то было начало, – начало свободной и незапятнанной гражданской жизни. Но и здесь, в холодных и безмолвных стенах «Дома вечного молчания», узники-каторжники лелеют пышный и никогда не увядающий цветок души – надежду. В своем убийственном и молчаливом одиночестве, когда все живые на свободе забыли гостя-узника «Крепкого места», за исключением разве сторожа в том тюремном корридоре где помещается могила-келья живого гражданского трупа под известным нумером, да быть-может матери преступника, которая где-ни будь вдалеке вспоминает о нем со слезой или с проклятием, – и тогда этот отверженный, манимый гением надежды, чувствует что и он живет, дышет и имеет неотъемлемое право сказать себе и стенам кельи:
– И я человеке….
Кто из нас дерзнет отнять у такого потерянного ближнего его заветную мечту? В душе узника неизгладимо врезались знаки начертанные богиней правосудия и жрецами сурового храма её. Что это за знаки? Это срок его заточения… Узник ежедневно и ежечасно шепчет себе:
– Терпи, ведь тебе осталось недолго!
А это недолго длится иногда пять, десять, пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет!
Двадцать пять лет одиночного заключения, – и все еще мечтать о свободе! Это ли не химера, это ли не детская игра в сериоз, это ли не умопомешательство? Тем не менее узники-ветераны Синг-Синга мечтают… и только тот из них не мечтает кто приговорен к «вечному» или, вернее, пожизненному заключению!.. Но и эта жертва злого рока и своей злой воли надеется, хотя в этом случае надежда покоится на двух весьма шатких устоях: на помиловании или побеге… Помилование в том случае если преступник, укротив самого себя, старается безропотно нести тяжелое бремя пожизненного заточения в утлой надежде что вот-вот и для него блеснет луч милосердия, то-есть сокращение срока. Но, увы! таких счастливцев было и будет немного! Вот надежда на удачный побег, та постоянно культивируется в душе узников-гостей «Крепкого места», хотя зачастую таковые или подвергаются заточению на крепко (когда тюремные сторожа открывают или находят следы предполагаемого побега) или не видя возможности побега с отчаяния лишают себя жалкой жизни при удобных случаях. Но такие удобные случаи бывают весьма редко, так как начальство Синг-Синга взяло за правило и в привычку охранять не только персону своего «гостя», но и тусклое пламя его каторжной жизни. Если в течение десяти лет удастся хоть одно самоубийство или побег, администрация Синг-Синга подвергается строжайшему дисциплинарному взысканию от правительства. Штат служащих и вообще вся администрация тюрьмы составлены согласно цели коей должна служить в принципе и на практике эта замечательная тюрьмы на пользу и страх американского общества. Легче попасть «гостем» в Синг-Синг чем сделаться членом его администрации или служебного штата, так как правительство крайне щепетильно в выборе людей.
Правительство требует чтобы тюремщики зорко охраняли этот живой товар и поставило им в обязанность чтоб этот драгоценный для земного правосудия, клейменный, нумерованный «товар» ни в каком случае не подвергался порче… Оно старается откармливать своих тюремных нахлебников в этой образцовой тюрьме и все только для того чтоб угодить американской Фемиде, которая, надо полагать, не терпит чтобы питомцы-каторжники нарушали программу закона и раньше положенного срока отправлялись туда куда мы все, свободные и несвободные граждане американского отечества, должны будем отправиться, несмотря на все протесты и фокусы наших шарлатанствующих и не шарлатанствующих последователей Эскулапа. Когда Синг-Синг теряет жильца-нахлебника по какой-либо причине ранее срока, бдительное начальство тюрьмы огорчается так же сильно как иной нью-йоркский волокита которому не удалась любовная шашня или вампир-ростовщик у которого внезапно умирает доходный клиент-векселедатель. Чистота и опрятность в Синг-Синге изумительны, а также вентиляция и дезинфекция, без которых немыслимо было бы сохранить драгоценный живой товар тюрьмы.
Вообще же это депо каторжников представляет драгоценный источник не только для ученых тюрьмоведов, но и для психиатров, которые могут черпать обильные материалы для исследований быта и жизни заключенных, над которыми тяготеет исправительная система упорного систематического молчания. Система эта выработана и улучшается ежегодно до мельчайших подробностей и основывается не столько на теории сколько на практике, Синг-Синг послужил образцом при введении подобной системы и в других тюрьмах республики, хотя и не в такой резкой форме.
«Гости» Сивг-Сингского «отеля» не имеют права говорить и, раз переступив порог «Крепкого места», обречены на долгое молчание, что для многих каторжников кажется вечным молчанием… Бывали примеры что осужденный на срок от 5 до 25 лет, выходя из этой могилы тюрьмы, был в состоянии дать отчет о количестве тех слов которые были им произнесены в продолжение заключения. Гениальная фантазия Данта ужасающими красками рисуют мрак и ужасы «Ада»; но включи Дант в свою поэму описание Синг-Сингского узника, страшная картина людских страданий была бы еще полнее.
Мущины-каторжники вероятно легче переносят кару молчать и не слышать ни одного звука человеческого голоса; но как тяжко приходится это «вечное» молчание женщинам-«гостьям» Синг-Сингского отеля, это могут только сама они описать. Свободная женщина ни за что не согласится промолчать хотя бы час в течение суток, а тут правосудие требует чтоб Американки (которые любят почесать язычек не менее европейских женщин) не употребляли одного из своих лучших наступательных и оборонительных орудий, которым их так щедро наградила природа.
Впрочем, начальство тюрьмы Синг-Синга не так жестоко обходится с женским элементом «Крепкого места», так как женщинам-узницам даны некоторые льготы, а главное, большинство заключенных женщин не содержатся в абсолютном одиночном заключении. Они сходятся вместе или вернее партиями на работы. Только тяжкия преступницы содержатся в одиночных камерах. Мущинам-каторжникам живется в Синг-Синге куда тяжелее чем «счастливым» дщерям первой грешницы. Надзиратели и сторожа тюрьмы обязаны быть если не жестокими, то очень строгими и недоступными к таким просьбам или требованиям которые ни в каком случае не могут быть удовлетворены.
Начальство тюрьмы не балует заключенных и частыми дозволениями свидания с родными и знакомыми. Те же заключенные у которых нет родни принуждены молчать в полном одиночестве. Редко с ними разговаривают сторожа (и то в крайних необходимых случаях), врачи и духовник-настоятель тюремной часовни.
При вступлении каждого невольного «гостя» в тюрьму ему вручается Евангелие, альманах и печатные правила тюрьмы: в последнем издании каторжник знакомится с теми параграфами дисциплинарного устава которые учат его как следует жить и вести себя в «Доме вечного молчания». В известные сроки и дни гостям (и то лишь отличающимся примерным поведением) раздается бумага, конверты, перо и чернила чтоб они могли писать родным… только близким кровным родственникам. Письма эти, понятно, проходят особую инстанцию тюремной цензуры, инспекторского надзора. Все домашния необходимые черные работы исполняются каторжниками поочереди. Никто по принципу не избавляется от физического труда; даже и слабые преступники, неспособные к тяжелому каторжному труду, вынуждены ежедневно исполнять легкия подходящие работы. Не работай такой слабосильный узник, ему пришлось бы не долго сохранить свои умственные способности. Труд развлекает арестантов, заставляет их временно забываться и привыкать к подобной жизни, строгим порядкам и оригинальному быту среди могильной тишины. В начале, когда каторжник только-что вступил в тюрьму и его приучают к ремеслу, он имеет случай поговорит с тем мастером-ремесленником который обучает его. Но мастера эти так выдрессированы сами что редко обращаются с вопросами к своим ученикам, и если что объясняют, то коротко и сжато насколько это необходимо в виду практической цели: быстро заставить ученика понять то что следует безо всяких лишних словоизвержений и болтовни. Как радуются за то каторжники когда наступает воскресенье и их ведут гуськом в церковь и часовню. Там они по крайней мере слышат слова проповеди пастора, а также дружное пение под орган всех заключенных, которые войдя, в церковь занимают каждый свое место. Места закрытые, так что ни один каторжник не видит другого.
Статистика и время доказали что немногие бывшие каторжники-пансионеры этой тюрьмы попадали в нее вторично… Видно по всему что первый курс каждого бывшего «гостя» Синг-Сингской гостиницы вполне отрезвлял многих преступников. Но бывали конечно и такие случаи когда озлобленные до мозга костей и в корень испорченные преступники возвращались в «Дом вечного молчания» и, надо сказать, прехладнокровно и без страха. Но с тем уже чтобы никогда не выходить оттуда.
II. Гость № 36
В просторной и светлой инспекторской комнате тюрьмы Синг-Синг, за письменным столом сидел в удобном кожаном кресле мущина лет шестидесяти, выше среднего роста, с сериозным худощавым лицом, которое было украшено большою черною бородой с сильною проседью. Это был инспектор «Дома вечного молчания,» отставной полковник Эльстон. Пред ним на столе лежал разграфленный лист, на котором крупным красивым почерком были написаны разные отрывочные слова и цифры. Насупив густые брови и поглаживая левою рукой красивую бороду, инспектор взял красный карандаш и черкнул раза два по одной из многочисленных цифр которые красовались на бумаге. Цифра эта была 36. Посмотрев на большие стенные часы системы Waltham, мистер Эльстон протянул руку к электрическому звонку, приделанному к столу. Прошла минута, и в инспекторскую комнату вошел один из приставов (usher) тюрьмы или вернее главной центральной «станции» Синг-Синга.
Инспектор обратился к вошедшему со словами:
– В шесть часов и восемнадцать минут пополудни истекает срок нумеру тридцать шестому; сегодня исполнилось ровно двадцать лет с того времени как он был водворен к нам в качестве гостя. Поручаю вам, Логан, сообщить нумеру тридцать шестому что он свободен; впрочем, он наверно и сам знает что сегодня наступил день его освобождения. Идите и приведите № 36 ко мне ровно чрез час, то-есть в три часа.
– Будет исполнено, сэр, отозвался Логан, один из старейших приставов тюрьмы.
– Велите клерку гардеробного отделения приготовить одежду № 36, а казначею скажите чтоб он к трем часам свел счет свободного гостя и вручил мне его сбережения.
По уходе Логана, инспектор тюрьмы подошел к большому шкафу; выдвинув один из боковых ящиков, над которым красовалась буква М, он вынул оттуда небольшой пакет и положил его на письменный стол. Стенные часы пробили два. День был воскресный, и по всей тюрьме господствовала необыкновенная тишина, так как в этот Божий день каторжникам дается полнейший отдых. Сторожа (warden) тюремных корридоров (sections) тоже отдыхали или читали газеты, соблюдая обычную воскресную послеобеденную сиесту. По воскресеньям «гости» Снаг-Сингской «гостиницы» обедают ровно в час пополудни, вслед за окончанием богослужения в тюремной церкви. В такие дни заключенным подается обед по особому меню: вкусный суп, ростбиф (cornbeef) с вареною кочанною капустой, белый хлеб и mince pie.[4] При этом гостям дается в волю пить неизбежную в Американской республике воду со льдом (ice water). После обеда молчаливый клерк-библиотекарь тюрьмы с помощью сторожей раздает по кельям газеты, журналы и душеспасительные книги и брошюрки. Последние поставляются тысячами экземпляров бесплатно от имени разных благотворительных обществ в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии.
Погруженный в думы и всегда сосредоточенный, мистер Эльстон ходил взад и вперед по своей конторе (office), единственным его развлечением в такие минуты была привычка постоянно разглаживать бороду, придававшая ему особенно внушительный вид, характеризующий вообще людей неразговорчивых. Про мистера Эльстона можно смело сказать что он мало говорил и то только что нужно. Уединенная жизнь в тюрьме и ответственная должность инспектора в течение двадцати пяти лет (до назначения инспектором тюрьмы мистер Эльстон занимал должность тюремного суб-инспектора, который обязан дежурить ночью) наложили особенную печать на лицо и фигуру статного Американца, который, как говорится, поседел на службе в этих мрачных стенах.
С телефонного аппарата раздался сигнальный звонок; мистер Эльстон подошел не спеша к аппарату и приложил трубку к уху.
– Хорошо. Приходите сейчас, так как уже более половины третьего, ответил инспектор, замыкая аппарат.
Отойдя от телефона инспектор тюрьмы снова уселся за письменный стол, который был завален бумагами, папками, книгами, брошюрами и газетами. Мистер Эльстон взял газету Tribune и стал бегло скользить глазами по столбцам популярной газеты. В этом органе интеллигентных республиканцев, известный публицист Союза, Орас Грили, весьма часто восставал против той системы молчания которая практиковалась в Синг-Синге. Но статьи этого ученого публициста не могли убедить правительство в том что оно действовало в этом случае «не согласно с гуманными веяниями века» и т. д. в этом духе. Чтение однако не развлекло мистера Эльстона, который слегка, скомкав свою любимую газету, положил ее обратно на то место где всегда лежали произведения ежедневной печати Нью-Йорка. Какое-то особенное возбуждение, хотя и не сильное, волновало душу или вернее строй мыслей почтенного чиновника.
Шаги за дверьми заставили инспектора встрепенуться. В комнату вошел худощавый джентльмен с бледным лицом; одет был весьма изящно; на лице красовались небольшие усы; на вид ему было лет за тридцать. Это был казначей-бухгалтер тюрьмы, мистер Питер ван-Шайк; он держал в руке небольшой ящичек белого дерева, на крышечке которого был наклеен ярлык с надписью: Чарлз Локвуд Мортон, № 36. Вступил и записан по слесарному отделу 16 июля 1862, в воскресенье, в 6 часов 18 минут пополудни. При вступлении записано на сохранение собственных наличными: четырнадцать долларов сорок восемь центов. Заработано с декабря 1862 года по первое июля 1882 года: восемьсот пятьдесят четыре доллара и двадцать четыре цента. Всего по книге 1, лит. М, налицо в кассе по счету Ч. Л. Мортона: 868 долларов и 72 цента.
– Здравствуйте, полковник! приветствовал казначей мистера Эльстона, который молча протянул ван-Шайку руку.
– Велика ли казна № 36? спросил инспектор, бросив вскользь взгляд на белый ящичек. – Ого! кругленькая сумма! Это меня радует, теперь я спокоен и знаю что тридцать шестому будет с чего начать когда он выйдет отсюда и бросится стремглав в людскую толпу.
– Хороший был работник и, к счастию своему, весьма редко болел.
– Да, № 36 был один из самых образцовых гостей, как-то задумчиво проговорил инспектор.
– Интересно будет посмотреть, как на него повлияет весть об освобождении, оживленно заметил мистер ван-Шайк, ставя «казну № 36» на стол инспектора.
– Потерпите и увидите, сухо отрезал инспектор.
Стенные часы громко и протяжно пробили три раза.
– Пока присяду! сказал казначей, придвинув к столу небольшой, но массивный стул с широкою спинкой и вычурно вырезанным рисунком. Инспектор углубился в свои бумаги. Потомок голландских пионеров-сеттлеров из Никкербокерских[5] семейств, ван-Шайк только что взялся за какую-то книгу как двери инспекторской конторы отворились и чрез широкий порог переступили двое мущин. Один из них был пристав Логан. Казначей с любопытством окинул взором второго вошедшего который был на голову выше инспектора, казначея и Логана, и полосатою фигурой своей как-то разом напоминал зебру и клоуна из цирка. На нем был обыкновенный костюм каторжника, состоящий из куртки-жакетки и широких панталон сероватого белого сукна и полотна с широкими коричневыми полосами поперек тела и конечностей; ноги его были обуты в желтые туфли (slippers) на толстых бумажных подошвах. Войдя в комнату каторжник молча стал недалеко от притолки. Логан молча указал его инспектору. Тот подошел к своему «гостю» и протянул ему руку со словами:
– Мортон, поздравляю вас, сегодня вы свободны, и согласно правилам можете оставить этот дом в шесть часов.
– Благодарю вас, cornel (сокращение от слова colonel, полковник), ответил коротко и каким-то глухим баритоном Мортон или «гость» № 36.
– Имеете ли вы что-либо сказать пред выходом, надеюсь навсегда, из этого дома? спросил инспектор.
– Нет. Впрочем извините: нет ли мне письма? спросил Мортон.
Инспектор посмотрел на Логана, который быстро и громко ответил:
– Нет!
По лицу освобожденного каторжника пробежала какая-то грустная тень.
– Вы кажется холостой? спросил инспектор.
– Да, полковник, но у меня была мать… От неё ждал.
Тяжелый вздох вырвался из груди «гостя» Синг-Сингской гостиницы.
Лицо инспектора стало еще суровее и задумчивее.
– Согласно моим обязанностям, я, казначей ван-Шайк, должен вручить вам, мистер Мортон… Чарлз Локвуд Мортон, ту сумму денег которую вы заработали здесь честным трудом слесаря, обратился ван-Шайк к Мортону.
– Благодарю вас, сэр!
– Вот, в этом ящике хранятся счеты и ваш бон. Пересчитайте и подпишите бон, то-есть констатируйте факт что вы получили из казначейства причитающиеся вам деньги.
Ван-Шайк передал ящичек Мортону.
– Сядьте за стол и сосчитайте деньги, пригласил его Эльстон, указывая на свое кресло. Моруон молча взял из рук казначея ящичек, медленно подошел к столу, поставил ящичек и стоя нагнулся.
– Не стесняйтесь, Мортон, садитесь! отозвался громко инспектор.
– Садитесь же, если господин инспектор вас приглашает сесть, заметил Логан, придвигая кресло поближе к мощной фигуре освобожденного обитателя «Крепкого места».
– Благодарю вас, полковник.
С этими словами Мортон грузно присел в мягкое кресло, и отодвинув крышечку ящика вынул оттуда сперва пачку счетов, а потом большой конверт с деньгами.
– В заработном вашем боне не вписаны те 14 долларов и 48 центов которые вы имели при себе когда приехали в Синг-Синг, пояснил казначей тюрьмы. – По бону вы получаете 854 доллара и 24 цента. Сосчитайте! Что касается ваших собственных денег, то они лежат на дне ящика в сафьянном кошельке.
– Так точно, отозвался Мортон, бегло рассматривая счеты и бон. – Все верно, полагаю; к чему считать? отозвался он, привстав с кресла.
– Нет, ужь потрудитесь сосчитать, этого требуют порядок и правила, сказал ван-Шайк.
Мортон уселся снова и стал перебирать делозитки. Инспектор что-то тихо говорил Логану, а ван-Шайк следил за неуверенным движением правой руки «гостя».
– Сбился! сказал громче обыкновенного Мортон. – Сделайте мне одолжение, господин казначей, сосчитайте сами; я пасс!
– Почему же у вас не клеится? спросил с улыбкой ван-Шайк.
– Отвык.
– О! это другое дело, ну, давайте я вам помогу!
Ван-Шайк нагнулся и стад ловко перебирать пальцами депозитки союзного казначейства. «Вот, вам сотня!» После паузы: «Вот вам две!» и т. д.
– Ну, теперь вы убедились что вы заработали 854 доллара;
– Благодарю вас за хлопоты.
– Подпишите бон.
– Что писать?
Логан подошел и дал Мортону перо.
– Пишите: «Сего 16 июля 1882 года, я, Чарлз Локвуд Мортон получил сполна 868 долларов и 72 цента из казначейства» вот и все, а потом скрепите все это подписью под общим итогом бона.
Мортон взял перо и дрожащим, крайне неразборчивым почерком написал то что ему диктовал казначей.
– Ну, вот теперь я больше вас беспокоить не буду. Мои счеты с вами кончены, мистер Мортон. Прощайте, желаю вам всего хорошего и будьте счастливы.
Ван-Шайк протянул руку Мортону, который наклонив голову молча пожал руку тюремного казначея. Ван-Шайк, забрав бон подписанный рукой Мортона, обратился к инспектору со словами:
– До свиданья! Сегодня я отправляюсь на рыбную ловлю. Мортон, вы можете ваять ящичек, только не забудьте сорвать ярлык, а то знаете не ловко.
По уходе ван-Шайка мистер Эльстон обратился к Логану:
– Вы велели приготовить платье мистера Мортона?
– Оно уже готово внизу в гардеробной.
– Ступайте и посмотрите чтоб оно было хорошенько вычищено.
Пристав вышел. Инспектор и его бывший «гость», № 36, остались вдвоем. Мортон, держа ящичек в обеих руках, стоял неподвижно у стола.
– Куда вы намерены отправиться отсюда? опросил Эльстон.
– Не знаю, полковник, полагаю надо будет в Нью-Йорк.
– Садитесь и потолкуемте пока вас позовут одеваться.
Эльотон указал на стул. Мортон сел и поставил ящичек на колени.
– У вас есть родные?
– Были.
– Вы упоминали недавно о матери… где она?
– Не знаю.
Мортон провел рукой по коротко остриженной голове и добавил. – Думаю что моя старушка скончалась.
– Почему вы это полагаете?
– В прежние годы получал по два по три письма в год.
– Когда она писала в последний раз?
– В 1879, из Чикого, откуда я родом.
Мортон вздохнул и начал водить пальцем по ярлыку на ящичке.
Инспектор понурился, гладя бороду.
– Вам теперь сколько лет? спросил после паузы Эльстон.
– В октябре будет сорок два.
– Что же вы намерены делать?
– Работать.
– Это хорошее дело, Мортон. Вы хороший слесарь и можете на свободе заработать много денег. Нынче слесарям платят по 4 и 5 долларов в сутки.
– Хорошие деньги, полковник, с некоторым изумлением выговорил Мортон.
– Да, не то что было лет 15-20 тому назад.
– Боюсь, не сумею угодить нынешним мастерам.
– Вы, мой друг, постарайтесь прежде приглядеться как нынче работают, а там, полагаю, и вы лицом в грязь не ударите.
– Увижу, я признаться работать не трус.
– Это вы доказали у нас, Мортон; ну, а там за этими стенами работается легче и отраднее. Я от души рад что вы не унываете как другие; те часто боятся возвращаться к людям.
– И я боюсь, полковник.
– Чего?
– Страшно затесаться в толпу, чувствуя себя все еще одиноким.
Мортон встал.
– Больное воображение! Почему же вы полагаете что вы будете одиноким на свободе?
– Объяснить не могу, но чувствую… Отвык. Скажите, что у меня теперь общего с людьми?
Мортон поставил ящичек на стул перед собою.
– Все что дается свободному гражданину.
– Но не такому, полковник.
Мортон обвел глазами свой полосатый костюм, и закрыв руками лидо, отвернулся к шкафу.
Эльстон встал и подошел к нему.
– Мужайтесь, Мортон; не забудьте что Провидение сегодня дает вам случай снова занять то место какое подобает Американцу. Не забудьте также что Небо особенно благоволило к вам сохранив вашу жизнь для новой борьбы с судьбой, и я уверен что вы будете бороться честно, чтоб отвоевать назад потерянное здесь у нас.