Loe raamatut: «Дом смерти»

Billy O'Callaghan. The Dead House

© Billy O'Callaghan 2017

First published by The O'Brien Press Ltd., Dublin, Ireland, 2017

Published in agreement with The O'Brien Press Ltd.

© Раскова Д., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Посвящается моим бабушкам Нелли и Пегги

с благодарностью за истории, которые они мне рассказывали и продолжают рассказывать.

Порой, когда поднимается сильный ветер, мертвые поют.

Прогулка

 
Я шагаю вперед
Подальше от
Океанского когтя точеного
Солнце в Западном Корке
Бьет в заржавленный глаз
Я сижу на крючке
Меня тянут на берег
И бьют
Бьют наотмашь о камни
 
 
Дрожащая белая кожа
Комком на когтистом полу
 
 
Я боюсь обернуться
И обнаружить
Лишь себя,
Море
И ветер
 

Эндрю Годсел

(1971–2003)

Пролог

Сегодня я хочу рассказать историю, которая много лет лежала под спудом и, как я искренне надеялся, должна была остаться там на веки вечные. Но обстоятельства последних нескольких часов вновь обнажили события прошлого, и я не могу больше делать вид, что ничего тогда не видел.

Такова моя правда, такова история, какой я ее помню. Я по меньшей мере хочу, чтобы она стала моей исповедью. Нет, не только хочу. Я в этом нуждаюсь. Даже теперь я неосознанно цепляюсь за возможность того, что в этой истории проявится какая-нибудь важная, но остававшаяся до сих пор незамеченной подробность, что в кромешной тьме обещанием избавления мелькнет едва заметная искра, деталь, которую я когда-то неправильно понял или проглядел. Бог, надежда, что-то в этом роде. Логика, которой стоит держаться наперекор любым противоречиям. Потому что, как все мы знаем, время способно размывать факты. Но что, если оно же способно их прояснять? Теперь, когда на кону стоит столь многое, мне остается только надеяться, что я не упустил подходящий момент, так долго храня молчание.

А если окажется, что я заблуждаюсь, что открытый разговор ничего не изменит, тогда, прошу, скажите честно, разве у меня есть выбор? Надежда на лучшее, даже перед лицом худшего, – это то, что лежит в основе нашей жизни. Разве не поэтому многие из нас молятся?

Полагаю, в конечном приближении вся эта история держится на единственном насущном вопросе:

Верите ли вы в существование привидений?

Потому что именно с этого все начинается – с веры. Порой мы замечаем или испытываем нечто, не поддающееся объяснению, и либо можем признать, что стали свидетелями смещения границ реальности, либо выбираем отвернуться. Этот вопрос мучает даже философов: верите ли вы? Мозг строит для нас мир, чертит линию – что приемлемо в качестве правды, а что нет. Нам привычно подвергать сомнению реальность сверхъестественного, в нас воспитывают веру в то, что в мире нет ничего, кроме видного на поверхности. Мало чему в жизни, какой мы ее знаем, нельзя найти простого научного объяснения. И все же, когда завывает ветер, мы оказываемся в одиночестве и только желтое дрожащее пламя свечи отделяет нас от кромешной тьмы, наши инстинкты, а может быть, внутренняя потребность испытать нечто запредельное и находящееся за гранью возможного, кричат об обратном.

Как я уже сказал, с этого все начинается. С веры. Я стал свидетелем необъяснимого, и, если быть до конца честным, даже теперь, после всего, что произошло и, кажется, продолжает происходить, где-то в глубине души я сомневаюсь. Налет скептицизма оттирается так же трудно, как и искренней веры. Что я знаю точно, по крайней мере для меня иначе и быть не может, так это то, что события прошлого не остаются в прошлом. Мертвые отказываются уходить на покой, они не хотят даже тихо лежать в земле. И поймите, я не прошу вас поверить. Я прошу только, чтобы вы уделили мне время и обдумали этот вопрос, а также выслушали меня непредвзято. Ведь мне необходимо с кем-нибудь поделиться.

Часть I

Меня зовут Майкл Симмонс. Я женат на женщине по имени Элисон, и у нас есть дочь, семилетняя Ханна, на которую мы с женой нарадоваться не можем. Мы живем на Корнуолльском побережье, возле деревушки под названием Саутвелл. Наш дом располагается в полутора милях от нее. Это скромное, но более чем достаточное для нашей семьи каменное строение с акром прилежащей земли, которая отделена от остального мира лесом и выходит к морю. Дом дарит нам иллюзию уединения, но в то же время находится в пределах слышимости колокольного звона. Идеальный компромисс. К тому же при всем старании нам не удалось бы найти более красивого места для жизни, чем Саутвелл, уютно раскинувшийся в холмистой местности, известный своими крутыми улочками и переулками и окруженный бескрайними зелеными просторами. Для детей ничего лучше не найти. Даже в сырые зимние дни он сохраняет свою особую красоту. Воздух здесь чист, мы гуляем вдоль обрывов, а в летние месяцы плаваем и ищем на пляжах янтарь. Машины ездят по узким дорогам с особой осторожностью, и все знают друг друга по имени.

Сейчас я на пенсии, куда меня отправили раньше срока из-за небольших проблем со здоровьем: сердечный приступ, но я отделался легким испугом. Наша семья живет в достатке, не приближаясь к границе настоящего богатства. Сфера изящных искусств приносила мне довольно неплохой заработок. Я отдал этому бизнесу почти двадцать лет жизни: сначала служил в агентстве, позже, когда заработал себе имя и собрал достаточное число контактов, продолжил в качестве арт-дилера на фрилансе. Я представлял небольшую, однако не то чтобы незначительную группу талантливых деятелей искусства, в основном художников, но и скульпторов тоже, среди них был даже один практически известный концептуальный художник из Литвы. И все же я совсем не скучаю по бумажной волоките и в целом считаю, что жизнь бездельника идеально мне подходит, хотя время от времени меня тянет вернуться к работе, когда на кону стоят хорошие деньги или я чувствую себя обязанным взяться за дело. Я выступаю необходимым посредником: чаще всего пишу письмо или одним телефонным звонком знакомлю кого-нибудь из моих прежних клиентов с художником, связь с которым еще не успела прерваться.

Так мы и перебиваемся за счет накоплений, пенсии и этого нестабильного дополнительного дохода.

Мы с Элисон познакомились в довольно зрелую пору жизни. Мой возраст приближался к сорока, она была года на три моложе. Одиночество в ту пору приносило нам обоим своего рода непритязательное удовлетворение. Я, как и многие холостяки среднего возраста, успел смириться с тем, что любовь – или нечто хоть отдаленно ее напоминающее – обошла меня стороной. Эли была когда-то замужем, но неудачно. Такое случается. Сближение стало сюрпризом для нас обоих. Наверное, наше счастье могло бы быть более полным, но живем мы и правда хорошо.

Элисон родом из Ирландии, что добавляет нашему существованию особый колорит. Она родилась в небольшом местечке в графстве Уиклоу, милях в двадцати от Дублина. С тех пор эту деревню полностью поглотила столица и ее стало не узнать, но в прежние годы расстояние в двадцать миль, наверное, ощущалось совсем иначе, и поэтому речь Элисон сохранила странный деревенский акцент, легкое растягивание определенных слов. Иногда она скучает по дому, по природе и сельской местности в целом, по размеренному ритму и плавной жизни, но находит успокоение в том, что мы живем недалеко от мест ее детства и нам удается летать в Ирландию дважды или трижды в год. Мы снимаем коттедж в Коннемаре или графстве Клэр, ходим по барам, исследуем Буррен или острова. Элисон хочет, чтобы Ханна знала свои корни и чувствовала себя как дома в тех местах. Думаю, это правильно.

Несмотря на то что романтическая связь возникла между нами около девяти лет назад, мы с Элисон были знакомы и раньше. Поскольку мы существовали на периферии одного и того же бизнеса, нам часто приходилось разговаривать по телефону и поддерживать относительно постоянную переписку по электронной почте. Пару раз нам даже доводилось оказываться в одном помещении, на вечеринке или на выставке, так что издалека мы уже мельком видели друг друга. Я помню стройную гибкую женщину, которая выглядела лет на пять моложе своего возраста, с черными волосами, убранными наверх, что подчеркивало ее утонченность. Изящная, с бледной кожей, почти эфемерная в определенном свете. От одного взгляда на нее становилось трудно дышать. Элисон владела небольшой галереей в дублинском районе Темпл-Бар: два побеленных этажа, где выставлялись – и прилично продавались – весьма солидные тяжеловесы. В последние несколько лет ее галерея устроила выставку с последующей продажей картин для некоторого количества художников под моей эгидой. Мне нравилось иметь дело с Элисон, потому что она не кривила душой, когда речь заходила о деньгах, что нечасто встретишь в среде арт-дилеров, и потому что она проявляла искреннюю, даже страстную заинтересованность в работах, которые выбирала для своей галереи. Однако больше всего мне нравилось просто с ней разговаривать. Мы всегда чувствовали себя друг с другом легко и непринужденно, и, оглядываясь назад, я могу сказать, что в наших взаимоотношениях и тогда явно ощущался намек на нечто большее. Но в долгом бездействии виноват только я сам. Это я сохранял между нами дистанцию. За моими плечами были отношения, ничего серьезного, но тем не менее они оставили в моем сердце отметины, и, наверное, я боялся выставить себя дураком и разрушить прекрасное чувство, которое потенциально могло между нами возникнуть.

* * *

Когда работа становится центром вашей жизни, весь мир начинает подчиняться заведенному вами порядку, и выйти из этих рамок бывает непросто. Есть какой-то вселяющий в душу уверенность покой в том, чтобы сидеть за своим столом рядом с телефонным аппаратом и компьютером, в любой момент иметь возможность отправить фотографии картин, вступить в переговоры или в спор по поводу цены, прибегнуть к лести – и все это не вставая с кресла, с которым вы сроднились и которое сроднилось с вами, и то и дело посматривая на бликующие воды Темзы и прохожих, то полураздетых на жарком солнце, то с головой укутанных от дождя. Здесь все находится под контролем, хорошо знакомая среда, кафе и рестораны, железобетонная рутина и известные границы действительности, про которые вы точно знаете: здесь можно надавить, а здесь лучше остановиться.

У кого вообще есть время праздновать новоселье в выходные?

– Ну же, тайный мой советник, – произнес по громкой связи голос Мэгги, в котором сквозили нотки шутливой угрозы, – найди уж время, будь так любезен.

Мэгги была моей художницей и более того – одной из моих по-настоящему близких подруг. Мэгги Тернер. Я открыл ее картины несколько лет назад по чистой случайности и выжал из нашего знакомства максимум, хотя ее рано или поздно непременно нашел бы кто-то другой, потому что в мире искусства не бывает так, чтобы никто из дилеров в конечном счете не обратил внимания на столь одаренного художника. Но я оказался первым, и, кажется, это что-то да значило.

Я тогда приехал в Манчестер по чьему-то приглашению после знакомства на одной вечеринке. Я даже не помнил точно, кто это был, но вышло так, что меня зажали в уголке в самый подходящий нетрезвый момент. Гений Мэгги явил себя, пусть и не в полную мощь, будем честными, в одной-единственной безрадостной акварели, которую повесили для заполнения стены на выставке выпускных работ местного колледжа искусств и дизайна. Я тысячу раз бывал на подобных мероприятиях и на этот раз добросовестно исполнял свои обязанности: ходил по залу, пытался дать каждой из картин шанс, – но с каждым шагом все сильнее мечтал оказаться в другом месте, где угодно, только бы подальше от этой выставки. Я кивал, когда подобало кивнуть, останавливался, чтобы изучить технику, композицию, смелость мазка, перспективу, тень, – и все это время ощущал на себе застенчивые взгляды, почти исступленную тревогу, исходящую от двадцати молодых людей, которые чувствовали себя в каких-то метрах, а потом и сантиметрах от собственного будущего и уже видели над головами мерцание звезд. Я не могу точно описать, что именно тогда искал. Наверное, след чего-то, не поддающегося определению. Намек на большее. Нечто особенное. Оно ощущается мгновенно. Картины нельзя было назвать плохими; эти ребята явно смогут зарабатывать себе на жизнь, преподавая рисование в школе или выбрав весьма прибыльную стезю графических дизайнеров в рекламном бизнесе, а может, будут попутно удовлетворять свои художественные потребности или питать упрямые надежды, проталкивая пару картин в год в клубы, общества, библиотеки или навязывая их людям, которые считают возможным купить себе звание обладателя безупречного вкуса. Однако работы всех выпускников носили на себе печать подобия. Всех, кроме нее.

Ей до окончания колледжа оставался еще год, и ее самой даже не было на выставке. Ее картину повесили рядом с несколькими работами младшекурсников, очевидно, для того, чтобы продемонстрировать выдающееся мастерство студентов, но я много раз видел этот трюк прежде и знал, что настоящая его цель в том, чтобы выгодно подчеркнуть достоинства более отшлифованных картин. Это, как мне кажется, многое говорит о субъективной природе искусства, а еще о ходе рассуждений в головах тех, кто разбирается в искусстве и, предположительно, знает, как лучше.

Рядовому наблюдателю ее акварель вряд ли показалась бы слишком эффектной. Морской пейзаж в духе экспрессионизма, на бумаге, небольших размеров, но с правильно подобранным паспарту, как будто бы незавершенный. Выступающие из-под воды рифы цвета металлического кадмия и агата, лента пляжа цвета охры и подобие наездника и лошади, уносящихся вдаль. Все остальное – ребристая поверхность моря и неба. Мне понравились грязноватые переходы между цветами, неправильные оттенки, из которых складывались море и его гнилостные волны. Мне понравилось, как просто и безыскусно она подписала в уголке свое имя, Мэгги, розовой мареной, словно сами буквы, похожие на травинки неожиданного цвета или остатки покосившегося частокола, не просто принадлежали картине, но могли привнести в нее нечто свое, имели дополнительный смысл.

– Вы уверены? – спросила она тонким, как папиросная бумага, голосом, глядя на меня широко раскрытыми глазами, когда я без приглашения прибыл в такси к ее дому, предварительно вытянув адрес у ворчливой преподавательницы колледжа.

Она боялась мне поверить, не была к этому готова. Я мог ее понять. Иногда будущее пугает. Она стояла передо мной, укутанная в халат детского вишнево-розового оттенка, в джинсах не то с дырками, не то с вырезами на коленках, и прислонялась бедром к кухонному фронту, в то время как я сидел на краешке единственного в квартире кресла и вдыхал острый запах олифы, пробивавшийся даже через аромат ирландского рагу, томившегося на плите за ее спиной.

– Вы нарисовали свет, – сказал я, хорошо понимая, что имею в виду, но не зная, как выразить это словами, хотя суть на самом деле была простой. – Вы поняли, что́ важнее всего в том, что вы видите. Это инстинктивное знание. И очень редкое.

Я не уговаривал ее бросить колледж. Это был полностью ее выбор. Что я сделал, так это выразил уверенность, что колледж вряд ли сможет ее чему-то научить. Учебные заведения нужны и важны, и, когда дело доходит до таких не поддающихся определению областей, как искусство, они помогают посредственным художникам научиться сглаживать шероховатости и придавать своим картинам презентабельный вид. Но если вся суть картины заключается именно в шероховатостях, тогда учеба может быть губительна. Мэгги слушала, не поднимая головы, а я все говорил, и отсутствие реакции пугало меня, поэтому я продолжал говорить. Я расхваливал ее стиль, композицию, но не забывал упомянуть и недостатки в жалкой попытке сохранить непредвзятость, а потом я просто говорил первое, что приходило в голову, чтобы не оказаться с ней один на один в тишине. Как изменился Манчестер с тех пор, как я в последний раз сюда приезжал, но как при этом многие вещи остаются неизменными, например дождь. Через минуту после того, как я окончательно выдохся, Мэгги пришла в чувство. Она оглянулась по сторонам, словно впервые заметила детали пространства, в котором живет. Однокомнатная квартира была довольно бедной и ветхой, но неплохо прибранной. Узкая односпальная кровать была, можно сказать, заправлена, в раковине горой лежало несколько чашек и тарелок, которые остались после завтрака, а возможно, и со вчерашнего вечера. Единственную полку в углублении стены над небольшим телевизором занимали не первой свежести книги в мягких обложках, в основном вестерны и романы золотого века научной фантастики – странное сочетание, которое перестало казаться таковым после того, как я ближе познакомился с владелицей этих книг. В углу у окна стоял миниатюрный комод, заставленный всевозможными безделушками: фарфоровые фигурки кошечек, собак и лошадей, узкая вазочка из рифленого стекла с единственным, вероятно, украденным и уже завядшим нарциссом. Ее родители умерли, сестра Розмари жила в Канаде и была замужем за стоматологом. Когда я собрался уходить, Мэгги обняла меня, а потом сделала шаг назад, и я заметил на ее щеках слезы. Она была тогда очень молода, двадцать, может быть, двадцать один год. Хрупкое существо, почти эльфийка с шикарной копной волос цвета тикового дерева, с крупным красивым ртом, сулящим обман, и самыми большими глазами, какие я видел в жизни. Это были глубокие пруды переливчатого стекла, которые иногда становились желтоватыми, в другие же моменты приобретали более темные оттенки.

За первый месяц я продал три картины ее кисти и с тех пор в течение почти десяти лет двигался в ритме шести – восьми картин в год, и, по мере того как имя Мэгги становилось все более известным в художественных кругах, цены на них росли. Деньги ее никогда особенно не интересовали, она ни разу не поставила под сомнение мои решения о продаже. Время от времени в ее творческом процессе возникали периоды простоя, когда ее работы меняли направленность, и нам приходилось выдерживать по шесть или девять тощих месяцев, прежде чем она находила в себе силы вновь произвести на свет нечто пригодное для продажи. В эти месяцы я обычно чаще звонил ей или навещал, не для того, чтобы лишний раз подтолкнуть к работе над картинами, а просто чтобы поболтать, поддержать контакт, пригласить ее на кофе или на ланч, а после без особых обсуждений покрыть ей задолженность по арендной плате, помочь свести концы с концами. Я считаю, наивность оберегала Мэгги от смерти, и я полюбил ее как младшую сестру.

Однако ее последний непродуктивный период был иным. Он продлился год, может быть, чуть дольше. Продолжительность этого творческого застоя беспокоила меня меньше, чем его причина. Как водится, без мужчины не обошлось. Его звали Пит. Типичный городской житель, красивый, дипломат и зонтик, все при нем. Он занимался какой-то финансовой деятельностью, название которой для всех, кроме правоохранительных органов, звучит как солидная махинация. Кажется, их познакомили общие друзья на вечеринке, и на какое-то время она целиком ушла в эти отношения. Ей вскружили голову его аппетиты и амбиции, дело даже зашло так далеко, что начались робкие разговоры про свадьбу. Я беспокоился о Мэгги. За годы, что я ее знал, у нее были мужчины, пара вполне достойных, чего нельзя было сказать об остальных, но ей каким-то образом удалось сохранить наивность и невинность, несмотря на шрамы. А еще остаться явным романтиком, таким, какой разбивается на осколки, если его бросить. Больше всего на свете я хотел, чтобы она была счастлива, и – клянусь – не расстроился бы, если бы она больше никогда не прикоснулась к кисти и краскам. Но я рано понял, что она сделала еще один неверный поворот. Мне все было ясно как день, даже необязательно было видеть синяки. Когда мы разговаривали по телефону, все выдавал ее голос: он не дрожал, но нес в себе какую-то тень – след боли или страха, подкладку из темноты. Я видел этого Пита всего один раз. Он был высок и худ, не сильно мускулист, но была в нем какая-то грозная жесткость. Он имел привычку выдерживать такие долгие паузы в разговоре, что я нервно сглатывал и боролся с желанием отвернуться. Мэгги только смеялась, когда я спрашивал, все ли у нее в порядке, или без лишних расспросов предлагал ей кров на ночь или на сколько понадобится, если ей захочется срочно сбежать. Она смеялась так, словно я только что придумал классную шутку, и говорила, что нет, все хорошо, ничего особенного не произошло, просто ссора, обычная ссора, что она слишком много работает или что заработался он. И вот несколько месяцев спустя мне поступил звонок из Канады, от Розмари. Она спрашивала, знаю ли я, что Мэгги попала в больницу. Я не знал, и это ранило меня сильнее, чем я мог выразить словами. Оказалось, Мэгги стала жертвой настоящей кровавой расправы: гематомы на шее, губах, под глазами, две трещины в ребрах, сломанное правое запястье (к счастью, Мэгги рисует левой рукой). Медсестрам пришлось обрить ей половину головы, чтобы наложить двадцать два шва в виде подковы над левым ухом. «В этом месте я ударилась головой о дверь», – объяснила Мэгги тонким, как у птички, голосом, не поднимая на меня глаз от стыда. Когда я увидел ее в постели, разбитую на столько крошечных кусочков, мне захотелось плакать, а через секунду я задумался над поиском и приобретением оружия. Так далеко я еще никогда не заходил даже в мыслях, но это был единственный момент в жизни, когда мне на самом деле казалось, что я способен на убийство.

Так ей пришлось во всем признаться. Полиция отнеслась к произошедшему с сочувствием, но интерес быстро схлынул: случаи домашнего насилия непросто расследовать. Офицер полиции, молодая женщина в штатской одежде такой вопиющей невзрачности, что жетон ей следовало бы повесить на шею, заглянула в палату Мэгги и присела у ее койки. По тому, как она сложила губы, и по взгляду, который медленно перемещался между лежащей Мэгги и прислонившимся к подоконнику мной, можно было сделать вывод, что она много лет подряд занимается этим дважды в неделю и наизусть знает все возможные расклады. Голосом, полным выученной доброты, она сообщила нам, что полиция принимается за тщательнейшее расследование дела и постарается максимально усложнить жизнь этому негодяю. Они заявятся к нему на работу, сообщат во всеуслышание, что будут осматривать его письменный стол и машину, конфискуют одежду, чтобы изучить ее на предмет следов крови, волос или частичек эпителия. Они даже подбросят пару намеков его коллегам, особенно женского пола, чтобы ему не пришлось больше сомневаться: все в курсе его подвигов. Однако, добавила женщина, опустив взгляд, не стоит ожидать слишком хороших результатов, потому что вероятность найти что-то существенное стремится к нулю. Несмотря на имеющееся в реальности весьма недвусмысленное медицинское заключение, однозначно утверждающее, что нанесенные Мэгги травмы на сто процентов являются последствием продолжительного особо жестокого обращения, доказательства того, что травмы нанес именно обвиняемый, в лучшем случае можно было назвать косвенными, и основывались эти доказательства на показаниях с чужих слов. Он вел себя осторожно, что подразумевает, что поступал так и прежде и это сходило ему с рук, а значит, шансы добиться обвинительного приговора ничтожно малы. В реальности дело даже вряд ли дойдет до суда. Тем не менее офицер сдержала свое слово и трижды приходила к Питу на работу без предупреждения, а однажды даже запланировала визит так, что он выпал на обеденный перерыв, когда Пит отсутствовал на рабочем месте. Наконец, когда все линии расследования зашли в тупик, его привели на допрос и для того, чтобы причинить как можно больше неудобств, продержали максимальное разрешенное количество времени в маленькой холодной камере без окна. Разумеется, по совету адвоката и собственного здравого смысла, а возможно, и опыта, позволяющего понять правила этой игры, Пит все отрицал, а затем появилась молодая особа, которая готова была поклясться, что ту ночь, о которой шла речь, он провел с ней. Всю ночь до самого утра. Ее ложь была видна невооруженным взглядом, но у полиции не осталось никаких вариантов, только отпустить подозреваемого на свободу и скрепя сердце снять все обвинения.

Три недели спустя Мэгги выписалась из больницы прямо в мои заботливые руки. В то время я снимал трехкомнатную квартиру в Кенсингтоне, комфортное и просторное жилье на втором этаже дома в районе Коннахт-Вилладж, и поселил Мэгги в свободной комнате, залитой уютным весенним светом и выходящей южными окнами на Гайд-парк. Первые дни и недели восстановления она проводила на диване, укутанная в толстые свитера или старый фланелевый халат. Смотрела сезон за сезоном программы про поиск выгодных покупок, ремонт или кулинарию, избегая мыслей о мире за пределами моей квартиры и стараясь забыть человека, которым была совсем недавно. Иногда, если я достаточно упорствовал, а также благодаря тому, что мои навыки готовки не дотягивали даже до сносных, мне удавалось уговорить ее одеться, и мы выходили поужинать в один из местных ресторанов. Эти вечера, пожалуй, можно было назвать приятными, но я понимал, скольких усилий требовал от нее каждый выход в люди, так что чаще всего мы довольствовались беззастенчиво вредной, но все же куда более удобной опцией и ужинали китайскими или индийскими блюдами, которые заказывали на дом по телефону и съедали в удобной позе прямо на диване.

И вот однажды за просмотром спортивной рубрики вечерних новостей она потянулась ко мне и поцеловала в уголок рта.

– Я почти готова уехать, – сказала она, – если ты не против. Я просто хотела тебя поблагодарить.

Она выглядела лучше, пусть и не на все сто процентов, и я не мог думать ни о чем, кроме тепла ее губ. Что это значило? К чему это могло привести? Я кивнул с напускным спокойствием, которого не ощущал.

– Каков твой план?

– Поеду в Ирландию.

Она сказала, что уже однажды была там много лет назад, совсем ребенком, и я понял по ее улыбке, что в своих фантазиях она снова там.

* * *

Она провела вторую половину марта и первую половину апреля в Западном Корке. В полном одиночестве она объехала полуостров Беара на арендованном автомобиле, останавливаясь переночевать в первом попавшемся гостевом доме, возле которого ее заставала темнота. Она проводила как можно больше времени на улице, познавала суровую природу этой местности, впитывала пейзажи и впечатления. Худшие из шрамов на ее теле зажили, волосы немного отросли, после чего Мэгги решилась на симпатичную, пусть и немного мальчишескую стрижку, которую можно было принять за дань моде, если не знать доподлинно, насколько мало в ее мире значили мода и стиль. Но даже несмотря на то что до полного выздоровления ей было еще далеко, не ехать в это путешествие было невозможно. Она говорила, что до боли мечтает об уединении в окружении гор и моря. И я ее понимаю. Отчасти это было бегство, потому что всем нам время от времени нужен побег от действительности, даже если единственной целью является убедить себя в том, что в нас еще сохранилась хотя бы малая частица необходимой отваги. С другой стороны, она искала то, что утратила и отвергла, то, что помогало ей быть собой. Думаю, после всего пережитого Мэгги просто необходимо было вновь почувствовать себя целой.

– Здесь есть все, что мне надо, – сказала она по телефону. – Даже воздух как-то по-особому дик. Я чувствую, что каждый день набираюсь цвета.

Так она говорила на третий или четвертый вечер. Она покинула Бэнтри и остановилась неподалеку от Гленгарриффа в гостинице под названием «Эклс», притягательно старомодном местечке с разумными ценами, приличной едой и сногсшибательными видами на залив. Она уже успела сходить на прогулку по городку и спустилась к причалу, откуда паром делал короткие вылазки на остров Гарниш. Тюлени цеплялись за камни, как неповоротливые черные моллюски. На пирсе в нескольких шагах друг от друга стояли двое пожилых рыболовов, туристов из Германии или Нидерландов, братьев или по крайней мере родственников, если поразительное сходство между ними и правда существовало и не являлось следствием только того, что оба были одеты в одинаковые шорты по колено и зеленые синтетические ветровки. Не отрывая взгляда от воды, они разговаривали обрывочными фразами в промежутках затишья, когда обе удочки были закинуты. Она сказала, что с радостью осталась бы там на несколько недель и даже больше, потому что там было что посмотреть и столько всего чувствовалось, но Мэгги успокаивала себя тем, что, поскольку она на самом деле путешествует кругами, дорога рано или поздно снова приведет ее в это место, и она, возможно, решится остаться в другой раз, если желание не ослабнет. Однако в ее планы входило исследовать полуостров медленно и против часовой стрелки, придерживаясь ленивой нормы в пятнадцать или двадцать миль в день, совсем ненамного быстрее, чем пешком, чтобы иметь возможность более полно впитать детали пейзажа. Конечно, погода вносила в ее планы свои неприятные коррективы: небо цвета грязи и камня, западный ветер, который распахивал душу настежь и изучал самые потаенные ее уголки. Но дождь – естественное состояние этого мира, мягкий и неумолимый мех, который скрадывал расстояния и повисал на склонах холмов как дым сказочных костров. Познакомиться с этим краем при более благоприятных погодных условиях означало бы увидеть только притворство и фальшь.

Прошла приблизительно неделя с тех пор, как я вновь услышал ее голос, но ее длительное молчание нисколько меня не насторожило. Мэгги всегда была на своей волне, часто уходила в себя и имела сложности с пониманием времени и возможных последствий этого непонимания. Да и сам я был так занят в своем тесном мире искусства, что мне некогда было беспокоиться.

Я тогда вернулся домой с открытия одной галереи в Челси, где из любезности к одному из моих рабочих контактов преодолел свой обычный барьер терпимости и выбрал три или четыре приемлемых картины из непомерного количества шлака, а потом заставил себя осилить полбокала дрянного красного вина и потратил еще примерно полчаса на ни к чему не обязывающие разговоры. Когда зазвонил телефон, я стоял босиком на кухонном полу и намазывал маслом тост.

– Я не вернусь, – объявила она, не удостоив меня и словом приветствия. – Никогда. Я нашла одно место, и оно идеально мне подходит. Это все, о чем я мечтала.

Я присел с чашкой чая и стал слушать. Знал, что лучше не перебивать. В порыве радостного возбуждения она описывала небольшой коттедж в Аллихисе, безумно красивую, отрезанную от остального мира развалину, построенную до Великого голода, в конце восемнадцатого, самое большее в начале девятнадцатого века, а фундамент, скорее всего, был заложен и того раньше. Коттедж располагался на отдельном холме, на пяти-шести акрах земли, имел спуск к океану и доступ к неровной береговой полосе, и красота там царила такая, какую иные пейзажисты ищут всю жизнь и не могут найти. И продается за бесценок, практически даром.