Loe raamatut: «Пиво с чипсами», lehekülg 6
«Этот день невероятный»
Перевод на английский стихотворения Лимонова «Этот день невероятный…»
Оригинал
Из сборника «Кропоткин и прочие стихотворения» 1967-1968
* * *
Этот день невероятный
Был дождем покрыт.
Кирпичи в садах размокли
Красностенных домов.
В окружении деревьев жили в домах
Люди молодые, старые и дети:
В угол целый день глядела Катя.
Бегать бегала, кричала,
Волосы все растрепала – Оля.
Книгу тайную читал,
С чердака глядя украдкой мрачной – Федор.
Восхитительно любила что-то новое в природе – Анна.
(Что-то новое в природе —
То ли луч пустого солнца,
То ли глубь пустого леса
Или новый вид цветка).
Дождь стучал одноритмичный.
В зеркало теперь глядела – Оля.
Кушал чай с китайской булкой – Федор.
Засыпая, улетала – Катя.
В дождь печально выходила – Анна.
Эдуард Лимонов
Перевод на английский
* * *
Whimsical and garish day
Was covered with the rain.
Bricks got sodden in the gardens
Of the red-walled buildings
All surrounded by trees lived in those buildings
People young, old and children:
All day looked into the corner Katia.
Ran around, gaily yelled,
Disarrayed her hair – Olia.
Read his covert veiled book
From the attic stealthily and darkly glancing – Fyodor.
Captivatingly adored
Something new in Mother Nature – Anna.
(Something new in Mother Nature —
Either ray of empty sunlight,
Either depth of empty forest
Or a novel kind of plant).
Rain was knocking mono-rhythmic,
Now looked into the mirror – Olya.
Had his tea with Chinese loaf – Fyodor.
Fell asleep and vanished flying – Katia.
Sadly went into the rain – Anna.
Boris Garbuzov, 2nd of August, 2001, Thursday
«Была долгая темная томная ночь»
Перевод на английский стихотворения Александра Пержинского «Была долгая тёмная томная ночь…»
Оригинал
* * *
Была долгая темная томная ночь
И поезд летел и гудел наперед.
Мы мчимся к тебе вперед напролет —
Домой, и это было по весне.
На заре ли по заре немного встало солнце из-за ели,
Мне пела песню о жизненном тепле
Птичка-синичка.
И где-то лежал на траве талый снег.
Это было в двадцатых числах апреля.
Я приехал домой на немного.
Всего-то на пару деньков,
Имея в руках совсем-то немного
Деньжонок, да сумку-сумище
И визу туда, куда мечтал улететь.
Я долго не спал,
И мучениям моим скоро наступит конец,
Так долго мучился и страдал,
Этого никто не поймет.
Да лишь только тот потом осознает,
На себе испытав,
Что быть эмигрантом поневоле – это воля,
Которая ведет к свободе.
Я устал ото лжи и ненависти без жалости,
Дайте мне …
Такси вызвав на зорюшке-заре,
Шофер, подъехав, закинул жалкие сумчишки,
Спросил меня почти как в том кино:
– Куда поедем?
А я ему тихо в ответ:
– В аэропорт.
И едем мы вдвоем, как в сказке,
По ночному-утреннему таллиннскому рассвету,
Где машин-то всего лишь ничего,
Да и людишки спят-похрапывают,
И им невдомек, что прощаюсь с родною землей.
И вот тихо капают слезы,
И ком жалости и боли подкрадывается к горлу – выходу моему.
Мы подъезжаем. Самолеты виднеются вдали
Блестящие, серебристые блестят.
Аэропорт.
Он помог мне, сделал фотку на прощание,
Спросив меня: – Куда летишь, парнишка?
А я ему: – В Ванкувере, Канада.
Там дом меня зовет и ждет!
Парнишка на вид и все же молодой человек
Двадцати пяти лет от роду,
А уже эмигрант.
И слезы брызнули сильно в последний разок,
Но никто не видел, как он стоял в уголку
И слезы горькой правды падали на асфальт.
Время пришло, сдаю свою большую спортивную сумку (Асикс),
И милая девушка в стеклянной будке таможни:
– Ваш паспорт и билет.
Да простит меня господь,
Боже, как устал от них ото всех!
Иду и еле влеку свое усталое тело
Как не свое,
К своему первому аэроплану-самолету
MD10Т авиакомпании SAS.
Простите меня, дорогие,
Но жить так больше не могу, не хочу.
Прощайте. Не хороните живого,
Как это было со мною когда-то тогда-то.
Я уезжал-улетал туда в никуда.
Что я знал еще тогда накануне?
Быть может, вернусь, – говорила душа,
Но разум сказал мне: – Прости,
Ты улетаешь туда навсегда!
Александр Пержинский, Ванкувер, суббота, 5 сентября 1998 года, Оук и 8 авеню. 23:56:24.
Translation into English
* * *
It was long, dark and languorous night.
The noisy train was flying ahead.
We are rumbling to you without a break
Toward home. And this was in spring.
At dawn, at first break of day
The sun slightly rose from behind a fir tree.
The tit birdy sang me about the sincere affection.
Somewhere on the grass still lay melted snow.
It was around the 20th of April.
I came back home,
For a few days or less,
Having on hand just a little of money,
A carrier bag-the-sack,
And a visa to the land I was dreaming to reach.
I had no sleep
But all my tortures will soon come to an end.
So long had I suffered, hard hit by them.
No one can understand,
Nor likely ever realize
Without testing on oneself
That being an immigrant
Unwillingly – it’s will
Which leads to freedom.
I got tired of falsehood and hatred without compassion,
Just give me….
I ordered a taxi at the crack of dawn.
The cabman pulled up, took my shabby sacks,
And asked, as almost in that film,
– Where you want me to drive?
And my quiet reply,
– To the airport.
And we go together as in fairy tale
From night to morning or Tallinn’s dawn,
Having only a few cars around,
And all simple people sleep and slightly snore.
They would never guess that I part with my native land.
My tears dripping,
They cause the lump to stick in my throat – my exit.
We are arriving. Airplanes are visible from afar.
Sparkling, they shine with silver.
Airport.
He helped me, made a photo on leaving,
Asking me, – Where you fly, lad?
And I replied, – Vancouver, Canada.
There my home calls and awaits me.
So simple lad, but anyways – young man —
Twenty-five years from birth
Is already an immigrant.
And tears heavily sprinkled last time,
But no one saw as he stood in the corner,
And tears of bitter truth dripped on asphalt.
Time has come, I surrender my big carrier bag,
And lovely girl from the customs booth made of glass:
– Your passport and ticket.
Lord mercy,
God, how much I’m tired of all of them!
I step and scarcely drag my weary body
As if not mine,
To my first aircraft-the-plane
MD10T of air-company SAS.
My dear friends, forgive me,
But live this way no longer I can.
Farewell. Do not burry me alive
As it happened to me some time in the past.
I flew away, heading there, nowhere.
What did I know then on the eve?
I may come back, – told me my soul,
But my mind replied, – Sorry,
You go there for good.
(Sketch of translation by Taras Shatko and Boris Garbuzov, August, 2001)
В продолжение эмигрантской дискуссии. Пара слов о британской исключительности
Заметка эта навеяна мне последними дискуссиями Монолога Привана об эмигрантской социологии, чему бомжи и велфер были лишь частным поводом. Однако ставить предмет слишком общо выходит непродуктивным. Я предлагаю новый аспект беседы.
Пару лет назад я краем уха услышал мнение об исторической обоснованности названия нашей провинции Британская Колумбия, и, следовательно, неслучайности её сухой британской атмосферы. Я не упомнил аргументов и не придал значения реплике, пока новая глава мемуаров Казановы не воскресила ее в памяти, присоединив и прочие наблюдения. Бросилось в глаза сходство предметов его удивления по прибытии в Лондон и моих – по прибытии в Ванкувер. Начну с его краткого перечня.
Общая брутальность манер формально вежливого англичанина, в противоположность французу, могущему указать другому на его место легко, красиво и политично, без какой-либо потери достоинства. Я свяжу это с подавленностью естественной эмоции и, не вспомнив конкретных фактов, приведу похожий пример угловатости поведения в повседневных рутинах. Лорд пригласил Казанову в таверну и предложил заплатить за вторую бутылку шампанского.
В продолжение о коммуникативной эмоциональной ущербности. В Лондоне он долго не мог найти любовного приключения, девушки, которой можно увлечься. Это при его тогдашних деньгах, талантах и связях. Языковая проблема была невелика, поскольку по-французски говорила практически вся цивилизованная Европа. Ему поначалу пришлось прибегнуть к довольно механическому трюку сдачи этажа, снимаемого им дома. И из сотни претенденток он выбрал, наконец, португалку.
Пожалуй, единственное положительное свидетельство – явно превосходящий уровень свободы печати. Несмотря на то, что именно его эскапады, включая квартирную, иронизировались в газетах, он признал счастливой нацию, позволяющую себе вслух высказывать мысли.
Некий душок формализма виделся ему также в законодательной защите денежных пари в закрытых клубах спорщиков и в кулачных единоборствах на улице. Участник пари имел право запретить оказание медицинской помощи умирающему бойцу.
Низкий уровень религиозного традиционализма. Каждый день легко создавалась новая к бесчисленному множеству протестантских сект путем какого-нибудь дополнительного акцента в библии и проповеднических проб в публичном месте. Мне кажется, положение нисколько не изменилось к сегодняшнему дню. Мое отношение к нему, впрочем, весьма нейтральное. Эмигрант в любом случае обычно предпочитает свою религиозную тусовку.
В противоположность низкой религиозной власти – высокая судебная. Художник подал в суд на заказчика, отказывающегося платить на основании несходства портрета с оригиналом. Суд обязал заказчика-иностранца платить, как посягателя на законное ремесло зарабатывания на жизнь. Мужья и жены (тогда еще обе стороны) имели много возможностей разорить друг друга с помощью адвокатов и свидетелей.
Сколь формальна была судебная система, столь же формальны и средства ее нарушения. В витринах уличных лавок можно было встретить почти открытое предложение лжесвидетельства за деньги.
Что до меня, то теперь мне со всей ясностью вспомнилась разница с тем же монреальским климатом, где я в первые же дни приезда, не имея связей и очень слабо говоря по-французски, легко обращался с прохожими, сразу нашёл русские кешевые работы и мутки и за две недели сошелся с людьми пишущими. В Штатах меня поразило хамство и агрессивность, но порадовала меньшая доля улыбчивого лицемерия, которое, безусловно, коммуникацию тормозит. В Сиэтле я дружил с тусовкой подростков, работающих летом в торговом центре, и наблюдал их столь привычные пути общения – личные договоры о подменах, совместные перекуры, походы на пляж, приколы и любовные истории. Это полная противоположность опыту моего товарища, уже месяц проработавшего даунтаунском моле Ванкувера. А вот квартиры искал, общаясь со стариками управдомами. Сияющего грека или экспрессивного француза сразу отличить. Разговор складывается непринужденно. А с местными, за редким исключением, хочется поскорее попрощаться. Прежде я не имел достаточно уверенности для артикуляции особенности нашего региона, поскольку был, кроме Совка и Ванкувера, лишь в Штатах, Монреале, Китае и Гонконге, а, следовательно, опасался принять случайное за закономерное. Казанова же до Англии лет 20 активно путешествовал по Европе, побывав и на Ближнем Востоке. Даже в России после Англии он не нашел столько непривычного для себя, офранцузившегося итальянца. Именно это дает мне право считать нас, совков, ближе к Европе романской, а в трактовке Нового Света и Британской Колумбии, в частности, сменить фокус с дальности от Европы на близость к Британии. Хотелось бы услышать как продолжение казуальных наблюдений, так и мнение исторически начитанных людей с привлечением экономических, военных и прочих аргументов.
Борис Гарбузов, 3 сентября, 2001, среда.
Нюи де Ноэль
Перевод на английский «Нюи де Ноэль» Вертинского
Оригинал
ЗЛЫЕ ДУХИ
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.
И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона “Nuit de Noel”.
Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,
И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.
Не жалейте весной поцелуев, когда зацветает миндаль.
Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.
Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я смотрю в несчастливые лица,
И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзлую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадежно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горестных хмель.
Это все Ваши злые духи. Это черные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона “Nuit de Noel”.
Александр Вертинский, 1925, Берлин.
Sketch of translation from Russian into English
Evil perfume
I’m dispatching a letter again slightly touching with kisses its pages.
And releasing your evil perfume, toxic air I gladly inhale.
Then it calls me to clearly see birds abandoning love through the ages.
Black and slender, they fly southward, from the flask of “Nuit de Noel”.
Spring is coming apace, and Venetian young violinists
Will sing out your grief, dance away your despair and gloom.
Then blue faults will be easy to pass and our sins will be light and diminish.
Do not spare your kiss in spring season when almond trees break into bloom.
Don’t be missing me long, my friend. I’m a gloomy and frozen creature,
At command of my rigorous master I’m dancing and tending to weep
While withdrawing your tickets of fortune, I am seeing your hopeless features
And to tedious moans of an organ I am helplessly falling asleep.
Here comes fair spring. Soon the frozen slush will be drying,
And primroses, violets, dreams will be blooming afield.
But we can’t come to spring just by songs, and we can’t come to spring just by crying.
With the organ we got careworn and already despairingly ill.
I am sending a letter again slightly touching with kisses its pages.
Don’t be sad for the dismal finale and for poisoned words that I tell.
It’s your evil perfume and my thoughts, black as birds leaving love through the ages.
From the bottle they fly southward, from the scent of «Nuit de Noel».
Translated by Boris Garbuzov, Vancouver, and Kate Savostianova, St.Petersburg, 2001
Толпа
На этот лонг-викенд я сажусь что-то написать, и самой близкой темой видится приобщение к миру, где антиподами выступают одиночество и толпа. Из впечатлений последних дней я использую «птичий язык хау а ю», лимоновский символ высокозарплатного лузера, фейерверк, парад геев и Салса Конгресс.
Позавчера я возрадовался лукавой радостью, что могу, как в сказочке, познать и слышать птичий язык «хау а ю», отведав диковинной рыбки местного клерковского говорка. Я прошёлся по шарашкам ESL-колледжей в поисках вариантов гостевой визы и был доволен своей способности поддержать беседу в примитивном стиле с экивокальным подтекстом. Я ощущал веселое, но мещански стыдливое приобщение к миру честных канадских служащих. И больше – великим Бендером в редакции, набравшим наконец-то нужный темп в унисон окружающим и получившим возможность с ними говорить. Однако Бендер не пошел после этого на работу, он занимался лишь одной целью. А я пошел, жизнь разваливается. Она состоит из не склеиваемых кусков. Я хочу цельной жизни, по меньшей мере такой, как за год до эмиграции, когда я занимался ростовщичеством. Социальные контакты и все-все вертелось вокруг этого бизнеса. Как я был рад избавиться от двойной жизни, состоящей первую половину дня из бесполезного преподавания в институте, а вторую – из реальных бытовых проблем. Дело даже не в бесполезности первой половины, а в её несочетаемости со второй. Мне трудно было жить в двух идеологиях, общаться с двумя несоприкасаемыми классами людей. И вот теперь, на восьмой год эмиграции, я дал себя вовлечь в жизнь тройную, четверную… Работа на этот раз не бесполезна, а хорошо меня кормит. Но она дает ноль социального вовлечения. Еще меньше, чем преподавание в Совке. Я выхожу оттуда в совершенно иной мир Радио Свобода, далеких родителей, танцевального спорта и русских текстов, мечтая о своем бизнесе, своей семье, своей книге или своей политической партии…
Вот что пишет Лимонов в рассказе «Мой лейтенант” сборника “Американские каникулы»: «Ему оказалось лет пятьдесят с лишним, и после десяти слов, сказанных между ними в кафе на Сент-Марк плейс, я сразу понял, что он лузер. Сколько я уже видел за мою жизнь подобных интеллектуальных бородачей, знающих все на свете и, тем не менее, остающихся всю жизнь рабами ситуации – запутавшихся в сетях хорошо оплачиваемой работы». И я верю, что это не бравада. Он не завидует тому писателю after hours, зарабатывающему сто тысяч на дневной работе. В свое оправдание вспомню, что, как упоминал уже в «Кризисе», я тоже имел смелость отказаться от девяностотысячной работы в американской деревеньке Саратога под Олбани. Но эта смелость простиралась не дальше поиска такой же чужой работы в американском центре Манхеттене. На этом пути мне не уйти от концепции жизни after hours. И я ошибался три года назад в «Двух половинах Лимонова», считая, что он не сложил своей среды ни на родине, ни в диаспоре, и что его смешное приобщение к фашистам не более, чем временно. Направление это формировалось еще в парижском журнале «Идиот», дав продолжение в участии в югославской войне, и вот уже лет шесть он митингует и трахается в Москве со своей партией малолеток, сейчас не испытывая одиночества даже в тюрьме.
Вчера Юля Иванова призвала меня на очередные съёмки своих “American Singles”. По ее изначальному замыслу я должен был удивляться толпе, глазеющей вместе со мною на фейерверк. Однако тут была логическая нескладушка. Чему же удивляться, если я сам часть толпы? Я не люблю этой чужой массы, громких звуков и глупых эффектов. Поэтому идти я отказывался, памятуя, как однажды бывший шеф взял нас с сыном на это зрелище на лодке, и я занял позицию лицом к сыну и спиной к зрелищу. Компромисс был найден. Я должен был проходить через толпу, плеваться, а потом произнести обличающий монолог. Съемки пошли вяло. Я десять раз продублировал выход из Сейфвея с кульком покупок и проход навстречу толпе, валящей на фейерверк. К этой толпе я не чувствовал неприязни, скорее некую неловкость и никчемность, хотя иногда было прикольно. Две молодые письки останавливаются на дороге, одна садится зашнуровать кроссовки, и толстая задница в джи-стринге вываливается из коротких джинсов. Мне сразу вроде как весело и мило. Вот что общего только и может здесь возникнуть. Международный язык либидо. Метафорическое вторжение в толпу рождает фразу для монолога: «Такой вот путь в эмиграции. Идешь, цепляешься за кого-то локтями, а по-настоящему зацепиться и не за что». Далее перехожу на благодарственное слово этой стране за чистые туалеты. Я так люблю чистую сантехнику, сияющие краны и унитазы, здания из стекла и бетона. В гробу я видал вдохновенную архитектуру обоссанных развалин! Кем, как достигнута чистота небоскрёбов Вест Енда? Почему у нас нельзя? Но вспоминаю, что и в Нью-Йорке этого нет. Там улыбка капитализма другая. Помойка Бруклина, но высокие зарплаты, и каждая официантка – художница. Камеру обступают русские, завидя лица и заслыша говор. Вот у нас своя маленькая толпа. Что общего у нее? Спрашиваем у русской старушки, что она думает о толпе, собирающейся на фейерверк. По ее первым фразам о майском фейерверке понимаю, что к нашему вопросу она прислушиваться не собирается, а находит повод поговорить перед камерой о своей молодости и военных потерях. Я продолжаю монолог, удивляясь сообразительности власть предержащих, находящих механизмы направлять толпу на это мероприятие добровольно. Все же совки насильно сгонялись. А, нет, ошибаюсь. Это утром на демонстрацию насильно, а вечером на фейерверк тоже добровольно. Просто любит народ стрельбу. Мне кажется, лучшие театральные или танцевальные коллективы, чемпионы мира не имеют такого зрительского успеха, как эти огоньки. Казалось бы, это и есть правило бизнеса – «у пескаря чем глупее, тем вернее». Но на деле попробуй применить – и не выйдет. Муж Юли Сережа с радостным энтузиазмом помогает съемке, глядит в видоискатель, велит потопать каблуком. Мне так мило глядеть на них и их девочку. Семья – это проверенная структура, призванная держать корнями от потока этой толпы. Но толстым дядям у власти больше нравится толпа. Она потечет к берегу, будет смотреть на огни, освещающие рекламу спонсоров, и покупать хот-доги. Соглашаюсь ассистировать в съемках другого героя фильма, созерцающего фейерверк со своей девушкой, и все больше об этом жалею по мере приближения к эпицентру толпы. Проходим мимо пляжного туалета – и видим две длинные очереди. Вот он, результат собрания. Мы снимаем очереди от головы до хвоста. Опять же отдаю должное местной толпе – в очередях не толкаются, а в туалетах, как я уже упоминал, чисто. И вот ведь курьез. В социалистическом Совке почти все туалеты стали платными, чего тут и не слыхивали, а чистота все равно хромает. Занимаем позицию со штативом у берега. Я призван защищать спиной левую ножку штатива от напора толпы и представляю себя привязанным к нему, как к столбу в лагере врага, вокруг горят костры и дежурят охранники. Сейчас начнут стрелять. Мне хочется бежать, но я связан обещанием. Наглый гнусный голос массовика-ведущего возглашает в духе североамериканской эстетики фразы типа: «Как вы чувствуете себя в этот вечер? Мы все живем в Канаде, не так ли? Ванкувер – лучший город в мире!». Толпа патриотически подвывает, однако, хлипко. Вот первые залпы. Я представляю падающих товарищей и жду своей участи, немного хандря и прося меня отпустить. Поражаюсь Юлиной социабельности. При таком гуманитарном развитии она находит возможность диалога с хамами и приобщения к праздникам толпы. Ради дела, возможно. У нее есть дело – фильм. И бизнес и семья. Но вот и для меня у нее находится компромисс. Штатив назад понесет второй герой фильма, а я отпущен. Жив. Выбегаю на Денман-стрит. Но добежать до дома не успеваю – фейерверк окончен, и толпа захлестывает меня. Движемся гусиным шагом. Пьяные подростки достают демократичных полицейских, кидают в них мусор из толпы. Секьюрити в чалме хватает за майку наглого стриженого филиппинца: “You fucking wanna go to jail?”. Арабы выставили наружу куски пиццы для толпы, проплывающей мимо их магазинов. Зоопарк. Через полчаса я дома.
Утро меня встретило другим массовым праздником – парадом геев и лесбиянок. Масса эта связана общим интересом, а потому – поменьше и посплоченнее. Замечаю, что отношусь к ней не лучше и не хуже, чем ко вчерашней. У меня под окнами расположились платформы с танцующими на них разукрашенными геями. Я с любопытством выглядываю, потом, пользуясь мандатом большинства, кричу им приглушить музыку. Действительно, какого черта? Я ведь не устраиваю под их окнами оргий семейных ценностей! Продолжаю смотреть. Лесбиянок вижу мало. По крайней мере молодых и красивых, поэтому теряю интерес и задергиваю штору. Думаю, половина этих геев – просто потому, что феминистки им не дают. Недоумеваю, почему именно гомосексуальная девиация стала такой официально защищаемой? Потому, что она самая многочисленная? Тем более, что в демократическом обществе должны защищаться интересы меньшинства. Пусть зоофилы гуляют по Инглиш Бею со своими козами, а некрофилы устраивают парад с гробами. И те, и другие неагрессивны, как и геи. По добру и согласию. Они еще не поняли, что и на этом можно делать деньги. Продолжая опыт законодательной возни с геями, адвокаты будут защищать право на браки с трупами, и, обобщая практику с обычными браками, выкуривать коров из мужниных домов, а потом скачивать с последних денег на пожизненное содержание этих коров в чужих стойлах, не забывая при этом и себя.
К вечеру я присоединился к своей, так сказать, толпе, посетив танцевальное событие Салса Конгресс и сравнивая ощущения с вышеописанными. Чувствовал себя отлично. Так, должно быть, чувствовали себя соглядатаи на своём фейерверке или геи на своём параде. Тусовка этой сальсы мне близкая, но бальная намного ближе. Сравнить хоть помещения. Этот конгресс проходит в ночном клубе с черными стенами и заплеванным полом в отличие от бальных конкурсов в дорогих отелях. Там крутятся деньги, участники «домашние и состоятельные», как говорила тренер Ольга Литвинова, а здесь почти стрит-данс, но не совсем, не реп, не брейк, а как бы некий пафос мексиканцев. Разница этих тусовок, как разница уровня стран Англия и Боливия. Основная масса мужчин почти вплоть до танцоров высокого уровня не стесняются появиться на люди в дикарских нарядах – от вычурной сорочки на выпуск до блестящего жилета. Некоторые пьют пиво и курят. Мало кто чисто и интеллигентно говорит по-английски. Но вот уже в первые минуты выступления 16-летней пары из Сиэтла я не удерживаюсь, хватаюсь с места, хлопаю и вою. Возможно, тоже по-дикарски, но тут я чувствую полное слияние с толпой, сценой и стенами. В конце выходят 30-летние чемпионы мира, и я уже тихо, но с открытым ртом поедаю их глазами. В перерывах на general dance танцую со знакомыми и незнакомыми, подыскиваю новую партнершу для соревнований. Мы с толпою принимаем друг друга, так сказать, наполовину.
А где же моя? Ее нет ни у кого, а каждую минуту необходимо создавать. Компьютинг – точно не моя. Как я уже упоминал в «Кризисе», нет ни одного программиста на свете, не погрешу сказать, включая Билла Гейтса, которому я бы завидовал и хотел стать. Я лично не знаком с людьми большого бизнеса и искусства. Из окружающих меня знакомых самыми привлекательными мне кажутся судьбы семейного преподавания бальных танцев. У них своя тусовка-толпа, все с ними хотят говорить, они распоряжаются своим временем, общаются с эстетически развитыми и красивыми людьми, имеют здоровый образ жизни и хороший заработок – раза в три побольше среднего инженерного. Такой карьеры желаю я для сына. А себе – продавать билеты в его студии, брать у него уроки и создавать семейную мафию. Но тесно. Кем становиться? К какой толпе приобщаться? Лучше ее возглавить. О, вот она, искомая формула. Я верю, что хватит сил.
4-12 August, 2002.
