Loe raamatut: «Взгляни на меня», lehekülg 4

– Так вы в порядке?

Том нахмурился. Я видела, что он страшно устал и не горел желанием разбираться в подброшенных под колёса загадках. Разве можно винить человека в том, что он, отдавая всего себя, вскрывая душу перед камерой, попросту вымотался, перенервничал и потому сердился на весь мир? Разумеется, невозможно было высмотреть мрачные наброски его жизни, лёжа на асфальте возле бурчащего такси… И нельзя влезть в сердце Тома, грея заледеневшие пальцы в его мягких кожаных перчатках. Но мне выпало достаточно времени, чтобы собрать удивительную мозаику души из резкости жестов, внимательных, озорных или хмурых взглядов, неповторимых улыбок и фраз.

– Как вас зовут? – спросил он, а я в смущении жалась к дверце, боялась соприкасаться с Томом. Так удивительно быстро испарилась тревога. Внезапность встречи вышибла меня из оцепенения, заглушила вой угрозы. Затихло, притупилось и потом схлынуло что-то гадкое, лихорадочное. Я сидела рядом с ним, с парнем из толпы, и не думала про разнолицего монстра за столиком у окна.

– Вивьен.

– И часто вы, Вивьен, кидаетесь под машины?

– Подсказать, на каком перекрёстке можно зацепить меня капотом ещё раз?

– Только если это единственный способ встретиться с вами.

Я услышала его негромкий, безобидный смех и вздохнула с облегчением, сердце понемногу успокаивалось. Стучало без надрыва. Конечно, он шутил, как же иначе. Мы с разных сторон жизни. Том, безусловно, это прочувствовал. И мне поначалу казалось, что сделал он такой вывод, оценив мою старую куртку, тонкие серые джинсы и забрызганные чёрные кроссовки. Всё не дырявое, не изношенное, не заросшее заплатками, а обычное, не кричащее о бедности. Да, дешёвое, простое, купленное давно. Но и знаменитости не всегда выходили из дома безупречными и замотанными в дорогущее тряпьё.

Значит, Том как-то иначе понял, что для нас реальность разворачивалась с противоположных ракурсов. Это читалось в его настороженном лице. Он без труда догадался – я его узнала. Мы смотрели друг на друга с опаской, недоверием и жалящим, жадным интересом, которого обычно люди стесняются. Но такие короткие нечаянные встречи смывают грани дозволенного. Ты осознаёшь: этот человек всего лишь случайный гость твоего вечера, временный попутчик в перепутанном русле жизни. И потому можно не казаться лучше, не пытаться понравиться. Всё забудется, сотрётся. Мы просто незнакомцы с глухой болью в груди, по-разному угасающие, но одинаково потерянные.

Я забывать не хотела, пусть и вела себя поначалу недружелюбно, отталкивала его любопытство, с усилием делала вид, что мне неуютно. Понимала – это мгновение вовсе не исток чего-то нового, а смешное совпадение, глупая шутка, и ни к чему тратить утекающие минуты на грубое притворство. Но почему-то мне казалось, что настоящая я гораздо хуже и омерзительней, чем в страхе вылепленный образ хмурой девушки. Чудовищный парадокс – среди возвращавшихся с работы бедолаг, зажатых в автобусе, я всё-таки чувствовала себя другой, не похожей на них ни духом, ни сердцем. А рядом с Томом хотелось превратиться в кого угодно, но не в обычную Вивьен Энри со всеми недостатками и ураганом сожалений.

Сработала странная защитная реакция в ответ на внезапную сдержанную пытливость Тома. Он раскусил мою игру, прекратил расспросы и больше не пытался подбирать правильные слова. Это утомляло его и раздражало, Том явно хотел продолжить разговор. Но всё, что он не решался произнести, звучало в тяжёлом, неловком молчании, отражалось в усталых глазах.

Я отказывалась ехать в больницу, отмахивалась от любых проявлений заботы и просила отвезти домой, не заморачиваться, не жалеть.

Такси остановилось возле цепи трёхэтажных домов. Вот и оборвалась неудачная шутка. Том не дал мне заплатить, я что-то пролепетала небрежно из благодарности, туго затянула шарф и выскочила на тротуар. Сделала глубокий вдох ледяного, пустого воздуха без запаха. Без надежды. Без жизни.

– Перчатки, Вивьен, – едва улыбаясь, напомнил Том, высунулся из такси. В печальном взгляде сквозило неясное сомнение.

– Ах да, – я резко стянула их, подала Тому и проговорила с подчёркнутым равнодушием, которое уже растрескивалось, звучало неестественно: – Прощайте, мистер Эдвардс.

Отвернулась, вцепилась в сумку и зашагала по сияющему мокрому снегу. Дверца захлопнулась, такси двинулось дальше, вверх по опустевшей улице. К берегу другой реальности. В душе всё заледенело и сжалось. Так мечтала встретить этого человека и с поразительной лёгкостью от него отделалась! Феноменально. В четвёртый раз Лондон вряд ли будет настолько щедр, чтобы подарить ещё одну неожиданную встречу. Не в его духе вообще баловать такими сюрпризами.

Вытащила ключи из наружного кармана сумки, поднялась к двери. Брелок в виде хохочущей тряпичной куклы, почти такой же, что была в машине Джейми, упал на ступеньку заснеженного крыльца. Я хотела наклониться, но в следующую же секунду застыла, испуганно задержав дыхание. Боялась обернуться.

– Бывает странно, правда, когда кто-то идёт за вами? Кажется, однажды мы уже встречались, – чуть насмешливый, какой-то потухший голос невесело прозвучал среди тихого гула улиц.

Не может быть. Неужели запомнил?

– И почему вы идёте за мной? – не сдержала нервной улыбки, повторила вопрос, заданный Томом пару месяцев назад. Вопрос, загнавший меня в угол, на дно бушующих страхов.

Том смял в кулаке перчатки, замер у самого края крыльца. Под распахнутым пальто виднелась белая рубашка и синий пиджак из плотной гладкой ткани. Лицо выражало замешательство и тоску. Том – образ моего воскресшего желания жить. Его привела сюда маленькая искра померкшего воспоминания.

Но Том будто и не слышал меня. В его душе плавилось страдание, сердце раздирали злость и печаль.

– Я расстался с Джейн… – сказал он, прикусил губу, глянул куда-то ввысь, в чёрную пустоту нависшего над городом вязкого неба. Он догадывался, что я ни черта не подозревала о его девушке и никому не стала бы раскрывать тайну этой кровоточащей раны. – Ушёл, пока можно было уйти безболезненно, тихо, не дойдя до предела… Но не выдержал, безнадёжно испортил то, что давно прогнило.

– Том…

Не смогла в ответ на порыв его горькой грусти произнести наигранное, безжизненное «мистер Эдвардс».

– И теперь передумал оставаться один в этот вечер, – Том подобрал промокшую куклу с порванной петлёй. В его голосе зазвенел надлом. – Ты впустишь, Вивьен?

Том не сомневался, что мы стояли на пороге дома, в котором меня никто не ждал.

И я сдалась, шумно выдохнув.

– Если съешь вчерашнюю запечённую курицу.

Обрывок 6

Отчего-то не спешила включать свет. Тусклое сияние мгновенно заскользило бы по крохотному коридору, рещко прочертило бы мою жизнь, которой всё здесь было наполнено. Стены с блёклыми зелёными обоями, низкая тумбочка рядом с изогнутой металлической вешалкой, похожей на кривой ржавый фонарь, коврик у порога, деревянный шкаф со скрипучими дверцами… Каждая деталь казалась чем-то несовершенным, недоделанным, с царапинами и трещинами. Ко мне и прежде заходили мужчины, так же в смятении топтались у вешалки, раздевались, развязно шутили. Засыпали в моей постели, утром варили кофе, сгребали в тарелку разогретые остатки обеда, улыбались по привычке, не то вежливо, не то с затаённым презрением. И исчезали. Но какой-то совершенно незнакомый оттенок стыда я остро ощутила только в тот момент, когда Том шагнул вслед за мной в квартиру, проник в мою жизнь, как тонкое лезвие под сердце. Никто из нас не различал ни намёка на то, что на самом деле это не первый и последний ужин.

Я зажгла свет, положила сумку на тумбочку, сбив выстроенные в ряд помады и наполовину пустые флаконы духов. Тишину рассекло глухое бряканье. Я не собиралась ничего расставлять заново, сбросила куртку, затолкала кроссовки в угол. Как-то невнятно, с неохотой, коротким небрежным жестом указала на ванну и туалет, а сама направилась к кухне. Прошла мимо сумрака спальни, словно её пока и вовсе не существовало. Просто тёмная дыра с бликами зеркал и очертаниями небольшой кровати. И Том не жаждал обзорной экскурсии, не стремился изучить каждый натёртый до блеска уголок. Вёл себя сдержанно, почти по-джентельменски. Спальня его не интересовала. Было достаточно крохотной, но уютной кухни, где постепенно зарождалась смелость быть откровеннее, а границы между нами размывались.

Я смачивала антисептиком разбитую губу и слышала, как слегка шуршало пальто Тома, негромко стучали подошвы ботинок – уже потом я приметила его неизменную привычку аккуратно ставить ботинки точно по линии жёсткого коврика. Слышала шум воды, хлынувшей из крана, и, прежде чем отогнать всполох фантазии, успела представить, как кусочек мыла с запахом апельсина пенится и скользит в его пальцах. Я ещё слишком отчётливо помнила их тепло, которым насквозь пропитались кожаные перчатки… Особенное, нежное, такое необходимое.

Сначала Том порывался чем-то заняться, предлагал свою помощь. Готов был исполнить любую просьбу, даже пройтись до супермаркета. Но я упрямо настаивала, чтобы этот случайный гость предоставил мне заботы об ужине и ни о чём не беспокоился. Том отыгрывал непробиваемую безмятежность. Но некая скованность и тревожность ясно читались в погасшем взгляде, в мучительном изгибе губ. Улыбка напоминала нарисованную, ненастоящую, будто и вовсе с чужого лица.

Напряжение трясло Тома изнутри. Накатывающие волны злости и сожаления не давали расслабиться. Он внимательно наблюдал за моими передвижениями по кухне, хватался за настоящее, за осязаемое здесь и сейчас, чтобы не утонуть в удушающих воспоминаниях. Но раз за разом переживал мгновение неизбежного расставания с Джейн, которое обернулось абсурдной ссорой, втоптавшей в грязь последние надежды. Не осталось шанса стать друг для друга безликими смс в пору праздников и звонками с оттенком искусственного приличия.

Тем вечером он определённо не планировал делать следующее: терять контроль над собой, доводить разговор до пустой ругани, а затем в порыве безысходности подниматься на третий этаж в квартиру смутно знакомой девушки из толпы.

«Кажется, однажды мы уже встречались», – произнёс он почти спокойно, и меня в тот же миг мысленно отбросило в вагон метро, отбивающий пульс огромного ненасытного города. Затем из сумрачной глубины памяти доносился скрежет подпрыгивающего чемодана, я снова видела, как Том шёл впереди. На расстоянии считанных шагов и одновременно недосягаемый, невозможный. И хоть на маленькой кухне сложно сохранять дистанцию, и мы стояли близко друг к другу, нас правильней было бы сравнить с двумя людьми, разделёнными неистовой, кипящей рекой, которую не перейти и не переплыть – пропадёшь в безумном течении. И эти двое продолжали настойчиво перекрикивать оглушительный рёв воды и беспомощно смотреть на противоположный берег.

– Ты живёшь одна? – потирая высыхающие ладони, спросил Том. Наверняка он не ощущал в тесной квартире присутствия кого-либо ещё. Не в воздухе угадывал ответ. Можно без труда вычислить, например, по количеству зубных щёток. Он остановился у гудящего холодильника и отчего-то решил уточнить то, в чём не сомневался и секунды. Или же так подбирал уместную тему для разговора, нащупывал точки соприкосновения.

– Не всегда. – Я достала плоскую голубую тарелку, вилку и нож. Пряталась за доведёнными до автоматизма отточенными действиями. Том, удерживая внутри всплески ярости и отчаяния, признался в разрыве отношений, ненароком обнажил разраставшуюся рану на душе, поэтому и я в ответ решила добавить немного честности. Мельком набросала картину моих будней, разбавленных недолгими, хрупкими связями. – Иногда пару месяцев встречаюсь с неплохим, приятным мужчиной. Мы хорошо проводим время, спасаемся от скуки, заполняем свиданиями какие-то пробоины в наших жизнях. Но в итоге всё равно разбегаемся, потому что некуда двигаться дальше.

Я открыла холодильник, осторожно переложила курицу с овощами из контейнера на тарелку, поставила в микроволновку, настроила таймер. С завязанными глазами я могла прожить всю оставшуюся жизнь в неизменном ритме, с выученным наизусть порядком и не ощутила бы разницы. Так начнёт казаться, если попадёшься в ловушку обесцвечивающего однообразия. Алгоритм унылой рутины был впаян в капризную память так прочно, что его и ударами головой о стену не удалось бы вышибить. Облик матери неумолимо вымывался, проваливался куда-то очень глубоко, за пределы сознания. Но сменить мощность микроволновой печи и добраться до кафе “Субмарина Джуд” в Энфилде я могла бы, даже крепко зажмурившись и не подглядывая. Память надо мной издевалась.

– А куда ты хочешь двигаться дальше? Семья, дети? – спросил Том и стал быстро расстегивать пуговицы пиджака, снял и осторожно повесил на спинку отодвинутого стула. У белой рубашки, заправленной в серые брюки, был слегка смят ворот, по ткани расходились тонкие морщинки. К аромату розмарина и яблочного уксуса, парящему в кухне, примешался свежий цитрусовый запах. Как я выяснила позднее, другой туалетной водой Том пользовался редко.

– Возможно, в моём возрасте уже пора задуматься о семье, но в роли родителя я вижу кого угодно, но не себя. А если нет уверенности, то не стоит и пробовать.

Он отвёл взгляд в сторону, тщательно взвесил услышанное, пока блюдо крутилось на стеклянном диске, и глухой шум разливался по кухне. Выдержав паузу, Том снова неотрывно всматривался в глаза, словно выискивая непрозвучавшую правду, и сказал:

– Я знаю женщин, которые размышляли так же, но стали прекрасными матерями.

– И ни о чём не жалеют?

– Не знаю наверняка, но у некоторых теперь даже в голове не укладывается, как раньше они могли с ужасом рассуждать о возможных трудностях. Порой случается удивительный парадокс – те, кто громко заявляют о напрасности брака или уверяют в своей неспособности воспитать ребёнка, потом превосходно справляются со всем, что их пугало. Мои родители развелись, когда мне исполнилось тринадцать, но подарили счастливое детство. Примером жизни, которой каждый неотступно следовал, они показали многое. Мама открыла дорогу в театр, отец научил упорно трудиться, не оставлять сил на жалость к самому себе. – Том вдруг замолчал, мягко улыбнулся и потёр лоб в накатившем смущении. Ему казалось, он бессовестно крадёт чужое время, терзает скукой. – Прости, тебе хоть интересно это слушать?

Разумеется, интересно. Очень часто я осознавала, что для восстановления гармонии, перезарядки, не хватало петляющих, как извилистый ручей, непредсказуемых, простых разговоров на равных. Мне почти не доводилось с другими мужчинами общаться вот так легко, не выстраивая преград, не расставляя ограничений. Ни о чём и обо всём. Они так же стояли здесь или бродили по квартире, но несли какую-то чушь. И даже не замечали, что я ничего не отвечала.

Том невольно всколыхнул дремавшую во мне тоску, начав рассказ о своих родителях. Я ждала визга микроволновки, смотрела на Тома и терялась в закипающих мыслях. Солгать ему, что я понятия не имею, каким мой отец был ублюдком или прекрасным человеком? Слепить одну из множества безобидных версий уродливой реальности? Или же взять и вывалить правду об отце? Правду, которую не решилась открыть мама. Вряд ли Том был готов к таким мучительным откровениям, которые непременно отшибли бы аппетит. Сказать, что рождение дочери хоть и реанимировало жизнь Жаклин Энри, но привело к неизбежному самопожертвованию ради достойного образования и места в обществе? Нет, я вовсе не презирала маму, не осуждала, а лишь жалела и пыталась понять. Особенно теперь, когда все её мечты, чувства и стремления стали пустотой, безразмерной пропастью. Действительно ли мама хотела ребёнка, воображала ли себе, как будет читать сказки с обязательной победой добра и справедливости? Хотела ли крепко держать маленькие ручки, позволяя любопытному малышу передвигать ногами, ощущать силу первых шагов? Сложно утверждать или отрицать, но меня мама любила и желала вечного счастья. Ради дочери она выталкивала из себя жизнь.

– Мне нравится слушать истории, – честно ответила я, решив оставить в секрете подробности своего происхождения. Микроволновка пронзительно прозвенела. Я надела красные мягкие рукавицы, осторожно достала курицу, которую вчера вывалила с противня сразу в контейнер. Поставила на середину стола, развернула тонкие синие салфетки и положила на них вилку и нож. Сняла рукавицы. Белёсый пар закручивался, волновался, вздымаясь над золотистой корочкой, посыпанной зеленью. Интересно, кто я сейчас – невозмутимая официантка или гостеприимная хозяйка? – Вина, как в принципе и любого другого алкоголя, у меня нет. Есть яблочный сок. – Я подошла к графину и потянулась к шкафчику за стаканом. – Будешь?

– Конечно, – бодро ответил Том, поправил висящий на стуле пиджак и сел за стол. – Но должен спросить тебя ещё кое о чём очень важном…

– О чём?

Я аккуратно наполнила стакан, бесшумно поставила рядом с салфетками и насторожилась, немного напуганная сменившимся тоном.

– Даже не знаю, как лучше выразиться… – Том вздохнул, будто набираясь смелости, а потом проговорил весело, с обезоруживающей улыбкой: – Почему здесь только одна тарелка? Ты сильно переоцениваешь мои способности, считая, будто мне по силам справиться в одиночку с целой курицей.

– Я попробовала чуть-чуть, убедилась, что мясо не пересушено и со вчерашнего вечера не притрагивалась. И сегодня совсем не хочется, – сказала я, пожала плечами. Ничего, кроме чая и клубничного печенья, в желудок не затолкать. Иначе бы непременно стошнило.

Внезапно ударивший по сердцу страх, навязчивое ощущение непрерывной погони вспыхивали внутри болезненными отголосками, как разряды электричества. Я села напротив Тома и обхватила себя руками, словно пытаясь согреться. Вытравить холод, пробравшийся в кости.

– Что-то случилось? – в вопросе сквозило неподдельное, обескураживающее беспокойство, вызывающее грустную усмешку. Том по нелепой случайности, из-за проигрыша раскалённым нервам оказался в этой кухне. Не знал обо мне ровным счётом ничего. Но в обычном вопросе звучало больше заботы, чем в милых пожеланиях Дэйва, который оставлял после себя ужасный кофе, тосты и пару десятков фунтов.

– Так, ерунда, – отмахнулась я. – Давай ешь и продолжай рассказывать.

– А разве теперь не твоя очередь? – Том помедлил несколько секунд в нерешительности, взялся за вилку и нож, стал отрезать кусок от поблёскивающего мяса. В его чётких движениях читались сдержанность и сосредоточенность, но по глазам я догадалась, что Том действительно был голоден, пусть и старался это скрыть вместе с тяжёлыми мыслями о Джейн.

– Я просто официантка, Том. Рассказать нечего.

Прожевав отрезанное мясо и запив соком, он улыбнулся, прищурился, вглядываясь будто в самую душу:

– Неужели? Тогда начни с тайны о том, кто научил тебя потрясающе готовить.

– Никто. Готовка здорово успокаивает, приводит голову в порядок. Это своеобразное лекарство всегда помогает. Почти всегда.

– Значит, такая вкуснятина получается в поиске спокойствия? – чуть нахмурив брови, спросил Том. Вилка брякнула, задев край тарелки.

– Видимо, да. Но я совсем не Энтони Бурден. Обычное баловство, – я постучала пальцами по столу, отбивая мотив песни Элвиса Пресли, вдруг зазвучавшей где-то в бездне памяти. «Нет такого человека, нет такого места».¹ И заодно упорно сопротивлялась натиску внезапной похвалы. – А готовлю зачастую гораздо больше, чем могу съесть. Коллекционирую рецепты и отношусь к приготовлению, скорее, как к хобби. Это способ отвлечься и стать собой.

– Стать собой? – эхом повторил Том.

И я на удивление разговорилась, подхватив странный порыв спокойствия, смешанный с предчувствием очередного подвоха:

– На работе я должна быть приветливой и с похотливым, самонадеянным сбродом. В компании друзей стараюсь не болтать глупости, не распахивать душу, потому что им не обязательно знать то, что в моей-то голове с трудом укладывается. Боюсь всё испортить, заставить ощущать растерянность и отвращение. Поэтому достаточно жить так: дома оставаться наедине с собой и осознавать, кто ты на самом деле.

– И кто же ты, Вивьен?

Устало откинулась на спинку стула. В сознание с напором сокрушительной бури пробирался голос Пресли, и я тихо произнесла снова:

– Просто официантка.

Обрывок 7

В тесное пространство кухни в светло-лиловых цветах вдруг ворвалась оглушающей волной тяжёлая, густая тишина. Я медленно водила ногтями по бугоркам выпуклых узоров на желтоватой скатерти и смотрела Тому в глаза. До неприличия долго. Смотрела так же прямо, как и он во время разговора о семье, ничего не стесняясь и не стыдясь. Нескрываемо пристально. Рассматривала каждый сантиметр бледного лица с заострёнными чертами. Меня невероятно увлекали его удивительные глаза. И таким неприкрытым любопытством можно было и у закалённого славой актёра вызвать неловкость, какое-то смутное, пульсирующее чувство неудобства, будто кто-то настойчиво и жёстко пытается вгрызться тебе в душу. Забраться внутрь к самой сердцевине секретов и всё выскрести наружу.

Но я не собиралась распарывать его неведомый, заслонённый множеством масок и ширмой полуправды внутренний мир. Этот мир бился в нём, как в сосуде с невидимыми трещинами. Внешне сосуд оставался прекрасным и целым, но с оборотной стороны был изрисован сколами. Том зарабатывал миллионы, изрезал над облаками половину планеты, едва успевая толком вздремнуть в самолёте. Везде дружелюбный, вежливый, улыбчивый, с невероятным запасом терпения, убеждённый в том, что занимается любимым делом, приносит пользу, находит истинного себя во вращающемся месиве ролей, встреч, мероприятий. Его уцелевший мир противостоит сомкнувшейся вокруг горла реальности. Руки в карманах, вспышки фотокамер мерцают на ткани безупречного костюма, скользят по лицу, как яркие пощёчины, от которых не чувствуешь боли. Всюду жадность и трепет, крики и вкрадчивые вопросы, шаги по ковровой дорожке, истина и игра, подчинение обязательным правилам. Том постоянно что-то внутри склеивал по кусочкам, создавал, менял, по завету отца не оставлял сил на жалость к себе. Свыкался с мыслью о перекраивающих жизнь переменах, срастался с хронической усталостью, а её не заглушал до конца ни один отпуск. Душа деформировалась, трещала по швам, затягивала понемногу старые раны, зарастала новыми. Том знал цену успеха и исправно платил по счетам, чётко обозначив границы, переступать которые позволял далеко не всем. Отчаянно берёг свой хрупкий мир, угодив в кипящее жерло шоу-бизнеса.

Но тем вечером он ел запечённую курицу, запивал яблочным соком и не запрещал дочери проститутки, неприметной официантке смотреть на него в упор. Слова на мгновения теряли смысл и силу, пропадали в звоне ножа и вилки.

Молча глядя друг другу в глаза, мы постепенно осознавали, что всё самое важное, раздирающее сердце и рвущееся криком к горлу так и не произнесли. Разбрасывали словами лишь намёки, никак не решаясь приступить к непростой теме, освободить душу. Вырвать то, что мешало вдыхать.

– Почему ты расстался с Джейн?

Для этого вопроса не нужно было искать смелость. Я спросила, не чувствуя жала смущения. И не считала, что переступила черту. Поворачивать беседу в сторону проблем Тома было гораздо проще, чем самой рассыпаться в откровениях.

– Нам не хватало времени быть вместе, – Том, отложив вилку и нож, ответил сразу, без раздумий, словно уже давно ждал возможности. Будто куда-то в пропасть опрокинулись все сомнения и опасения, исчезли годы, в бешеном течении которых мы ещё не знали друг друга и не могли угодить в ловушку одиночества и тоски. Так закрепилась наспех слепленная, легко разрушаемая иллюзия. Навязчивое ощущение того, что мы знакомы уже десятки лет и по старой привычке после рабочего дня делили на двоих ужин, обсуждали перегибы жизни, смеялись… Возможно, нам обоим попросту было безразлично, как на сердце отпечатается этот ни на что не похожий вечер. Было плевать на душевное состояние незнакомца, сидящего напротив. Зрело лишь неуёмное стремление выбить боль из груди. – Наши графики всё реже совпадали, разлука не шла на пользу, мы теряли связующую нить. Места для любви не оставалось, насколько бы ужасно это не выглядело со стороны. Я на съёмках – она возвращается домой, навещает родственников, звонит мне и притворяется, что не в обиде. Джейн хватается за на новый проект, зачитывается сценарием, улетает на другой континент, когда мне только удаётся освободить неделю в забитом под завязку расписании. Отношения по графику удобны далеко не всем. Иногда встречи начинались в ресторане и там же заканчивались. Мы садились в такси и разъезжались в противоположных направлениях, потому что мне рано утром в аэропорт, а Джейн нужно готовиться к спектаклю.

– Но ты любишь её?

Отчего-то захотелось усомниться в том, что разбитые чувства могли бесследно иссякнуть после града грубостей в пылу раскалённых нервов.

– А ты любила тех мужчин, с которыми не было шанса двигаться дальше? – поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок, спросил Том. Его сверкающий взгляд, напряжённый и неотрывный, будто пригвоздил меня к стулу.

– Я хорошо к ним относилась.

Блестящий ответ, подумала я, разрезав ногтем завиток диковинного растения на скатерти. Отзвук правды, её мутные очертания только распаляют интерес и заставляют проявлять большую настойчивость. Том, похоже, внимательно следил за поворотами разговора и сводил к нулю мои попытки отмолчаться. А, может, просто размышлял вслух, сравнивая мои ответы с сумраком путаницы в его душе.

– Разве это одно и то же, Вивьен? Любить – значит всего-то хорошо относиться?

– Порой достаточно.

– А если недостаточно, то что тогда?

– Тогда, скорее всего, люди и расходятся. Понимают, что необходимо на чём-то совершенно ином, живом и непробиваемом, строить общее будущее.

На губах Тома сверкнула хитрая улыбка, не изменившая, однако, хмурого и сосредоточенного выражения лица:

– Получается, никто из них не добился твоей любви?

– Наверно, другая я из недалёкого прошлого принялась бы спорить и доказывать обратное, ведь действительно же была счастлива. Но сейчас, обдумывая те отношения, я вижу, что это вовсе не любовь. Даже толком и вспомнить нечего: постель, кофе, вечеринки в клубах, эта кухня… – Вдруг стало смешно и больно: – Господи, да мы только и делали, что ели и занимались сексом! Хоть так и можно вкратце, выбросив практически целиком всё остальное, бегло описать будни мужчины и женщины, всё-таки между сексом и завариванием кофе по утрам у них происходит что-то ещё. Неотъемлемое и важное. И без этих звеньев всё неизбежно распадается.

В глазах Тома тусклыми огоньками, гаснущими звёздами отражалась горечь охвативших его мыслей. В замершей позе я прочитала измождение, неожиданно накатившее с сокрушительной силой. Но потом он посмотрел так нежно, чуть исподлобья и слегка приподняв правую бровь. И тогда я вновь ощутила прилив нестерпимого жара, плавящего душу до основания. И боролась со вспышкой какого-то инстинктивного, неуместного желания преодолеть ничтожное расстояние длиною в кухонный стол и крепко сжать руку Тома Так, чтобы кожей улавливать ритм пульса. Но я сидела неподвижно, лишь изредка с щемящим беспокойством вычерчивала ногтями причудливые узоры.

– Вот тебе и исчерпывающий ответ на вопрос, люблю ли я Джейн. Наши с ней дни постепенно, даже закономерно и обернулись сексом на грани усталости. А прогоняя в голове планы за утренним кофе, мы понимали, что на встречи и звонки не оставалось сил. – Том замолчал. Тишина вновь натянулась струной между углами лиловой кухни, пропитанной запахами яблочного уксуса и туалетной воды, яркие оттенки которой дразнили меня с каждым вдохом. Видимо, чтобы вытравить стойкое, вцепившееся в рёбра желание прикоснуться к Тому, нужно перестать дышать. – Пожалуй, я тоже хорошо отношусь к Джейн.

И потом мы снова безмолвно рассматривали друг друга, словно ещё не все черты успели приметить. Потом уже не разговаривали о любви и тех, кого должны были ценить чуть больше. Так, как они заслуживали. За чашкой свежего мятного чая говорили о кино и театре, пытались собрать из оборванных в памяти строчек целую песню, которая несла в себе кровь и плоть далёких семидесятых:

Последнее, что я помню —

Я кинулся к дверям,

Мне было нужно найти путь обратно,

Туда, откуда я пришёл.

«Расслабься, – сказал ночной сторож, –

Мы запрограммированы принимать гостей,

Ты расплатиться можешь в любое время,

Но уйти — никогда».²

Как бы ни было жаль, время неумолимо утекало за полночь. Слишком быстро, незаметно и до безумия несправедливо. Во мгле морозной ночи проступал новый день, где мы должны существовать по отдельности. Я с трудом отвоевала у Тома право вымыть посуду. Он, печально поглядывая на тикающие часы, непринуждённо упомянул о завтрашней церемонии оглашения списка номинантов на премию Британской киноакадемии «Восходящая звезда». Волнующая новость скользнула искрой радости, но в тот миг означала ещё и разрыв, конец вечера в компании простой официантки. Чем больше подробностей его насыщенной, суматошной жизни всплывало в разговоре, тем более нелепой и напрасной казалась наша случайная встреча. С утра его затянет в пучину интервью, нужно быть готовым к вопросам и лавине поздравлений, а меня ждали дорога в «Субмарину Джуд», старый музыкальный автомат, жужжание начальника и пролитое пиво. Всё потихоньку возвращалось на свои места. Как и должно быть. Том мог остаться, я видела в глубине уставших глаз отсветы желания продлить странную глупость, причуду расшатанных нервов – этот мимолётный вечер звенящих полуоткровений. Он хотел остаться, пусть и сам не имел понятия почему. Но вслух ничего не сказал.

– Тебя номинировали на премию, и ты до сих пор молчал? – тщательно обтирая полотенцем тарелку, наигранно возмутилась я. Улыбка впивалась в губы.

– Не пришлось к слову.

– Ты можешь говорить о чём угодно, не дожидаясь подходящего момента. А с кем будешь бороться за оранжевую маску?

Том негромко засмеялся:

– Забавно находиться в одном ряду вместе с Ричардом Уолшем, особенно после всего пережитого на съёмках «Снов Девяти миров». Мы с ним сдружились, он замечательный человек. И я не вижу никакой борьбы. Эта номинация – достойный результат, яркий знак того, что мы сделали правильный выбор и неплохо потрудились. Кроме нас номинированы Эдди Масгроув, Рой Клэнси и Питер Уотсон, а победителя определит народное голосование. Я даже и не знаю, чего стоит ждать.

– Ты победишь, – твёрдо заявила я, будто всему человечеству не оставляя возможности возразить.

– Ну, если честно, сомневаюсь. Выбор не самый очевидный, каждый заслуживает награды. Эдди мой хороший друг, мы знакомы ещё с учёбы в Итоне. Однажды нам довелось выступить вместе на одной сцене. Ну, как выступить… Мне выпала роль хвоста дракона, на котором Эдди выезжал на сцену. – Том прислонился спиной к холодильнику, чуть запрокинул голову и прикрыл веки, наверно, на секунду возвращаясь в упорхнувшие студенческие годы, когда реальность казалась весёлой шуткой, а ты чувствовал себя бессмертным. – Через месяц станет ясно.