Loe raamatut: «Говор камней. Ирод (сборник)», lehekülg 7
«Не говори, – обращается к нему злорадный жрец, – что я соделал имя твое вонючим перед всеми другими людьми…»
«Вонючее имя» – какое сильное выражение! Только в литературе камней мы и встречаем его.
Но этим не кончились злоключения бедного воина.
Отправляясь в поход с Рамзесом, он оставил в Фивах любимую девушку, которая также любила его и умоляла не покидать ее.
Теперь, увидев его калекой, смуглолицая Шатау отшатнулась от своего жениха.
– Что с тобой, лотос души моей? – изумился Хираму. – Ты видишь перед собою могара… На шее моей золотой дар его святейшества, фараона Рамессу-Миамуна – да живет он вечно!
– Нет, это не ты, – печально сказала Шатау, – моего Хираму нет больше.
И девушка заплакала.
– Но я все тот же, лотос души моей! – твердил Хираму.
– Нет… не тот… Ты был для меня все, теперь – ничто… Твои глаза – то были окна в небо… Ты одно окно разбил… Твои руки – это был пояс… Его перерезали… Твои ноги были пилоны храма бога Горуса… Теперь пилоны храма разрушены.
Изза слез юная египтянка больше не могла говорить.
XIV
Дарий Гистасп и Лессепс
Кто не знает, какой великий памятник воздвиг себе еще при жизни недавно скончавшийся величайший из сынов Франции – Лессепс! Это памятник, подобного которому не воздвигал себе ни один из смертных, ни потомки ни одного смертного не воздвигали ему ничего подобного, – одним словом, памятник, перед которым все памятники мира – я разумею рукотворные, – начиная от нетленных пирамид фараонов Хеопса, Хефрена и Микерина и кончая монументами, мавзолеями, храмами и статуями всего земного шара – ничтожные и бесполезные безделушки.
Я говорю о Суэцком канале, об этом до дерзости гениальном сооружении, соединившем воды самим мирозданием разделенных океанов, сократившем морские пути на тысячи и десятки тысяч верст и сберегающем ежегодно миллионы и миллиарды в общей экономии труда и благосостояния всего человечества.
Между тем египетские камни говорят, что гениальное предприятие Лессепса было задумано и до половины приведено в исполнение за 2400 лет до наших дней – и кем же? – варваром-завоевателем, деспотическим владыкою всего Востока – персидским царем Дарием Гистаспом, царствовавшим не только в своей наследственной Персии и Ассирии, но и в завоеванном его предшественником, царем Камбизом, Египте.
Во второй четверти нынешнего столетия вблизи остатков древнего полузасыпанного канала, идущего от Суэца к северу, к устьям Нила, найдена была сильно попорченная статуя Дария, а около нее – стелы, или памятные камни, покрытые египетскими иероглифами и гвоздеобразными надписями на языках древнеперсидском, или арийском, на ассирийском, или семитическо-вавилонском, и на языке мидо-скифском. Надписи эти были прочитаны известным ученым ассириологом И. Опертом, и опубликованы в его сочинении «Sur les rapports de l’Egypte et de l’Assyrie».
Вот что говорят камни о великом предприятии царя Дария:
«Велик бог Аурамазда (Ормузд), который сотворил это небо, который сотворил эту землю, который сотворил человека, который даровал человеку волю, который поставил царем Дария, который передал Дарию это великое, могущественное царство. Я есмь Дарий, царь царей, царь многоязычных стран, царь сей великой земли, вдали и вблизи, сын Гистаспа, Ахеменид.
Глаголет Дарий царь: Аз есмь перс. Посредством Персии завоевал я Мудрайе (Египет). Я приказал рыть сей канал от реки, именующейся Пирафа (Нил), текущей в Египте, до того моря, которое простирается от Персии (Чермное). После сего был оный канал выкопан, как я о том дал повеление…»
Но… случилось нечто неожиданное… Камни глухо говорят, почему случилось это нечто неожиданное…
Камни говорят от лица самого Дария:
«И я сказал: Идите! От Вира (Гелиополис, недалеко от правого рукава Нила) и до берега моря (Чермного) разрушьте половину канала. Такова была моя воля!»
Твоя ли, однако, голубчик Дарий? То прежде была воля – непременно рыть канал, а тут вдруг та же воля – разрушить его! Это что-то непоследовательно даже и для азиата-деспота. Подданные царя царей могли подумать: «Или царь царей был глуп, когда давал повеление – рыть канал до моря и от моря, или вдруг поглупел и дал новое повеление – разрушить почти оконченный канал».
Что же случилось с царем царей? А то случилось, что его одурачила женщина, почти ребенок, волоокая Сати, дочка Уцагоренпириса, верховного жреца богини Нит в городе Саисе.
Кто бывал в Риме, в музее Ватикана, тот, быть может, заметил в египетском отделе этого музея странную статую египтянина, обхватывающего руками небольшой храм, внутри которого покоится мумия Озириса. Меня, по крайней мере, очень заинтересовала эта статуя в первую мою бытность в Риме, после посещения Египта и Булакского под Каиром музея, где я насмотрелся на разные чудеса египетской седой древности. Статуя эта и есть изображение верховного жреца Уцагоренпириса, папаши той хитрой девчонки, которая, как говорят хохлы, «пошила в дурни» всемирного владыку, Дария I, и сделала то, что сооружение Суэцкого канала отложено было на 2400 лет и совершено уже было не Дарием, а французом Лессепсом.
Статуя Уцагоренпириса снабжена пространной иероглифической эпитафией от лица самого жреца.
«И дал мне приказание царь Нтхариуш (Дарий) – да живет он вечно! – говорит камень устами Уцагоренпириса, – дабы я шел в Египет – ибо он находился тогда в стране Елам (в Персии) – и поставил там необходимое число храмовых писцов и восстановил к жизни вновь то, что пришло в упадок. Меня провожали чужеземцы из страны в страну и благополучно доставили меня в Египет. И я сделал так, как царь Нтхариуш повелел мне. Я набрал писцов из всех школ, из семейств египтян, к великому огорчению бездетных (ясно, что египтяне любили просвещение, и из свидетельства многих камней видно, не в обиду будет сказано почтенному кн. Мещерскому, что там, в Египте, и «кухаркины сыновья» через свою ученость достигали высших степеней в государстве, чем иные из сыновей «ха» и «сет», то есть княжеских детей), и передал их мудрому учителю всяких знаний, дабы они исправляли все свои работы. И приказал царь давать им все хорошее ради их усердия и отличия в писании и во всяких мудростях».
Тут-то судьба и натолкнула Уцагоренпириса на одного «сына египетской кухарки», который мог бы предвосхитить у Лессепса его славу, если бы не… оная девчонка… Но об этом после…
В конце своей эпитафии Уцагоренпирис восклицает:
«О Озирис! Ты вечный! Начальник всех врачей, Уцагоренпирис, рукою своею обнимает тебя, чтобы охранять твой образ. Сделай ему всякое добро, как делал таковое он, охранитель твоего храма навеки, и прославь его имя навечно!»
И великий Озирис исполнил его просьбу: имя Уцагоренпириса пережило бесконечный бег десятков столетий, а статую его доселе созерцают люди в музее Ватикана.
Так, у этого-то Уцагоренпириса была хорошенькая волоокая дочурка Сати, которая вместе с матерью и другими сестренками жила в Саисе при храме богини Нит. При этом же храме находилась школа, в которой преподавал всякую египетскую премудрость тот «сын египетской кухарки», о котором я упомянул выше, по имени Гапира: это и был «мудрый учитель всех знаний». Но на беду, и у мудрецов бывает сердце, а глаза их не всегда созерцают лик богини знаний, а иногда заглядываются и на хорошенькие личики смертных девчонок… И – увы! – Гапире приглянулась прелестная рожица Сати, любимейшей дочурки верховного жреца богини Нит. Я говорю «увы!» потому, что, на беду, и юная Сати заглядывалась на черномазого эфиопа – «мудрого учителя всех знаний»… Но истинная беда еще впереди…
Вот она!
Великий Дарий, объезжая свои египетские владения в сопровождении Уцагоренпириса, прибыл из Мемфиса в Саис, где и посетил храм богини Нит. Там его торжественно встретили жрецы, а юная дочка верховного жреца, прелестная служительница богини, девственная Сати, поднесла царю цветок лотоса. Красота девочки так поразила азиатского деспота, что он тут же, в храме, торжественно возложил на ее смуглую шейку драгоценное ожерелье из редчайших камней Индии и назвал ее царицею цариц, то есть верховною супругою царя царей. Хотя сам Уцагоренпирис происходил от одного из знатнейших колен фараонов, однако иметь зятем повелителя почти всего тогдашнего мира было очень выгодно, и он сразу решил, что с помощью своей «маленькой газели» он будет держать в руках великого деспота. И «маленькая газель» должна была покориться своей участи, хотя юное сердчишко ее всецело принадлежало уже «мудрому учителю всяких знаний», черномазому Гапире.
Но девочка скоро была утешена: ее царственный супруг и повелитель, отъезжая из Египта, брал с собою ее отца как ближайшего своего советника и врача, а с ним вместе несколько «искусных пальцами в писании», а равно «мудрых направителей вод» и строителей. Во главе всех этих мудрецов и стоял тот черномазый красавец, по которому изнывало маленькое невинное сердчишко царственной девочки, женская зрелость которой давно опередила ее годы и почти детскую наружность. Значит, она не разлучалась с предметом своих тайных желаний: она будет видеть его в своем новом далеком отечестве, и… «там все, все это будет»…
Торжественно было обратное шествие Дария в свою далекую столицу – в Сузу. Кроме своей почетной свиты его сопровождала внушительная свита из знатных и ученых египтян. В продолжение многомесячного путешествия азиатский владыка часто советовался о теснейшем соединении интересов подданных его почти всемирной державы и в особенности о сближении интересов Персии и Египта. И тут-то в даровитую голову азиата запала гениальная мысль о соединении вод двух океанов.
– Пусть воды и моря Ахеменидов сольются водами и морями фараонов, подобно тому, как кровь моего сердца соединилась с кровью сердца всего Египта, – порешил повелитель мира.
И тут-то положено было соединить широким многоводным каналом красные воды моря Секот (Чермное море) с водами Уат-Ур (Средиземное море). В начальники инженерных работ предположено было поставить даровитого техника и зодчего Тапира, тайную страсть маленькой царицы цариц; но прежде этот египетский Лессепс и Эйфель должен был соорудить в Сузе увеселительный дворец для этой маленькой царицы цариц…
Тут-то в сердце влюбленных и запала лучезарная надежда, даже уверенность, что «там все, все это будет»… У маленькой плутовки даже набат забило африканское сердце, и головка закружилась от предвкушаемого, безумного счастья…
Но вот они и в Сузе.
Увеселительный дворец для юной повелительницы сердца Дария под руководством даровитого Гапира сооружен баснословно скоро и с баснословной восточной роскошью, но и с некоторой строительной тайной, о которой знал один только Гапира, а мастер, посвященный в эту тайну, по окончании постройки исчез бесследно…
Юная царица в своем новом дворце. Ее царственный супруг на охоте на тигров. Он обещал привезти своей маленькой царице – «солнцу очей своих» – маленького тигренка… Она так хотела иметь ручного тигра…
Ночь. Юная царица, отпустив всех рабынь, осталась одна в своей роскошной опочивальне… Она на ложе… Она думает о нем, о том, как он в первый раз ласкал ее в Саисе, в полумраке колонн храма богини Нит… Она только тогда узнала, что такое ласки мужчины…
Вдруг она видит, что резное украшение стены против ее ложа бесшумно раздвигается – и он является перед нею во всей своей мужественной смуглой красоте… Она в его объятиях…
Но недолго наслаждались влюбленные своим блаженством. Так как дворец юной царицы был блистательно окончен и «учинил светлым очам царицы цариц и царю царей блистание радостей», то через несколько недель «мудрый зодчий дворца», осыпанный царскими милостями, должен был отправиться к западному рогу моря Секот для приведения в исполнение великих начертаний Дария о соединении каналом вод двух океанов.
Для этой титанической работы согнаны были со всего Египта, а равно из Нубии и Эфиопии несметные полчища землекопов, каменотесов, плотников и иного рабочего люда. И работа закипела по мановению энергичного строителя, который скорейшее прорытие канала связывал с вопросом о своем личном счастье: чем дольше будет продолжаться эта титаническая работа, тем дольше не попасть ему в Сузу и не видать той, которая стала для него дороже самой жизни.
Но что это с юной царицей?
Вскоре Дарий стал замечать, что «солнце очей» его стало как будто тускнеть… С каждым днем Сати становилась задумчивее и грустней. Она таяла на глазах – увядала, как нежный цветок, оторванный от стебля. Тревога закралась в сердце Дария. Сначала он думал, что его любимица тоскует по родной стране. Он заботливо спрашивал ее об этом; но Сати сказал, что Суза ей больше по сердцу, чем Саис и Мемфис, что по Египту она не тоскует, тем более что в Сузе находится и ее отец, которого она очень любит. Но отчего же она с каждым днем тает? Не гнездится ли в ней тайный недуг? Не позавидовал ли счастью Дария дух зла, владыка темных сил, Ариман, исконный враг доброго, творящего начала, предвечного Аурамазды? Ариман мог наслать злой недуг на его, Дария, любимицу, на «солнце очей» его…
И Дарий поведал свои опасения Уцагоренпирису.
– Солнце души моей, дочь твоя, свет вселенной, тоскует, – говорил он отцу юной Сати. – Что с нею? Вопроси богов Египта.
Уцагоренпирис сам с тревогою видел, что его девочка, его радость, «цветок лотоса» души его, царица цариц, маленькая Сати, увядает, подобно цветку лотоса без воды. Но он больше знал дочь свою, чем Дарий. С раннего детства он следил за ростом и развитием своей девочки. Не мог он не заметить в свое время, что богиня Гатор вселила в сердце его девочки образ «мудрого учителя всяких знаний», даровитого Гапира, который вот уже несколько месяцев находится при прорытии канала от моря Уат-Ур. Не по нему ли тоскует его девочка, «цветок лотоса» души его?
И Уцагоренпирис стал осторожно выпытывать сердечную тайну своей дочурки. Проницательный ум опытного жреца не мог не проникнуть в тайники души юной, неопытной царицы… Скоро он все разгадал…
Надо было подумать о спасении своей дочери, которая для него была дороже всех милостей Дария.
И он остановился на решении, которое имело впоследствии мировое значение.
Египетские жрецы, как известно, обладали многими тайнами природы. Силы гипнотических внушений, как это можно было видеть и в предыдущих моих рассказах, находились у них в полном подчинении, и с помощью внушений они совершали так называемые чудеса.
Силы внушений находились в распоряжении и отца царицы Персии, юной Сати, жреца Уцагоренпириса, и силы эти он сумел направить так, что они всецело подчинили ему и волю и воображение дочери.
По ночам, во сне, юную супругу Дария стала навещать птица богини Изиды. Посланница богини навевала на нее видения, от которых спящая красавица приходила в ужас. Ей представлялось, что ее далекую родину затопляют неведомые воды – не воды Нила, а какие-то таинственные, нахлынувшие из невидимых хлябей воды. Воды поднимались выше берегов Нила, затопляли собою поля маиса и дурры, сгоняли птиц с их гнезд, поглощая собою и эти гнезда, и неоперившихся птенцов пернатого царства… Воды поднимались все выше и выше, затопляя собою города, аллеи сфинксов, обелиски, храмы, цветущие рощи сикомор и пальм и самые пирамиды… Вместо кипевшего жизнью Египта – безбрежная водная равнина, и только верхние камни пирамиды Хуфу оставались не залитыми водою, и птица Изиды, сидя на них, жалобно стонала, оплакивая гибель Египта…
Потрясенную одним из таких снов, Дарий нашел свою любимицу всю в слезах. На вопрос, что с нею, царица рассказала ему о своих ночных видениях.
Суеверный, как все сыны Востока и как дитя того далекого времени, когда боги разговаривали с людьми, Дарий Гистасп, встревоженный за свое сокровище, приказал Уцагоренпирису, как верховному представителю верований Египта, вопросить божество: что означают сонные видения юной царицы? Что хотят поведать ими боги Египта?
Уцагоренпирис исполнил волю царя, и божество устами Изиды поведало: смертные дерзают соединить то, что от века разделено волею великого Пта, отца богов, строителя вселенной: красные воды Секат, соединенные каналом с великими зелеными водами Уат-Ур, поглотят навеки Египет, ибо красные воды стоят выше зеленых вод, и исчезнут под волнами города Египта и храмы богов, их сфинксы и пирамиды фараонов.
Тогда-то и последовало повеление Дария Гистаспа:
– Идите и от Вира до берегов Секот разрушьте оконченную половину канала! Такова моя воля.
И вот «красные воды» осуждены были ждать 2400 лет, пока Лессепс не соединил их с «водами зелеными».
А Гапира от постройки канала возвратился в Сузу, и снова от времени до времени в опочивальню юной царицы, в ее дворце, по ночам являлось видение в виде черномазого Гапира, – и юная царица снова расцвела, как цветок лотоса.
Дарий был счастлив…
Ирод
I
Накануне праздника великого бога Аписа-Озириса по Александрии разнеслась весть, что на следующий день юная дочь последнего фараона, Птолемея Авлета, прекрасная Клеопатра, в присутствии самого бога Аписа-Озириса получит венец Верхнего и Нижнего Египта из рук «завоевателя вселенной», непобедимого римлянина Юлия Цезаря.
Весть эту разносили царские глашатаи, которые, разъезжая по городу на прекрасных лошадях из конюшен фараона, трубили в медные трубы по направлению четырех стран света – на восток, на запад, на юг и на север.
– Но наши боги не потерпят этого, – говорил один молодой жрец собравшейся около него группе египтян, – римлянин перед лицом великого Озириса возлагает венец фараонов на священную голову Клеопатры! Этого быть не может! Давно ли египетские собаки пожирали на берегу нашего моря тело другого такого же «завоевателя вселенной»!
– Это ты говоришь о Помпее? – спросил один из слушателей с медными кольцами на руке, знаками отличия храброго воина.
– О нем, о его нечистой падали. Я сам видел, как его отрубленную голову подносили на золотом блюде вот этому самому Цезарю и как он плакал над ней.
– Да чуть и с его собственной головой не случилось того же, если бы не подоспел к нему на выручку этот идумей Антипатр со своим сынком, головорезом Иродом, да пергамский царь Митридат, – говорил воин, сильно жестикулируя. – Что же наша божественная царевна Клеопатра?
– Да что! Она еще почти ребенок, да хранят ее боги!
– А что же вы, почтенные жрецы, смотрите?
– Я не у власти, есть постарше меня, – с неудовольствием отвечал жрец. – Да вот посмотрим, как завтра великий Апис-Озирис позволит им топтать священные обычаи страны фараонов. Камни закричат, могучие крокодилы выйдут из хлябей Нила, чтобы пожрать нечестивцев, допустивших такое унижение последнему отпрыску наших фараонов, светлейшей Клеопатре.
– А который год будет ей? – спросила одна молодая египтянка с голеньким ребенком на плече.
– Да вот который: она родилась в тот год, когда последний великий бог Апис отошел на покой в прекрасную страну запада и погребен был в гробничном месте, в вечном доме своем. Я помню, что тогда долго искали нового бога, разыскивали его великолепие во всех местностях Питоми, и по островам, и около озера Нат, пока не нашли на лугу по ту сторону Нила и торжественно ввели в храм бога Пта – отца богов. Ну, этому будет уже семнадцать лет. В тот год еще филин каждую ночь кричал на вершине пирамиды Хуфу (Хеопса).
– Чего же он кричал, святой отец? – спросила египтянка.
– Худо предвещал стране фараонов, – был ответ.
– Филин, говорят, кричал и в Иерусалиме, на Сионе, перед тем, как были разрушены стены нашего святого города вот этим нечестивым римлянином, голову которого поднесли на блюде римскому Цезарю, – вмешалась в разговор старая еврейка из толпы. – Это Иегова10 покарал нечестивца.
– Ну, бабуся, наш бог, великий Апис, посильнее будет вашего Иеговы, – презрительно заметил воин.
– Это бык-то сильнее Иеговы? – вспыхнула было еврейка.
Возражение это, по всей вероятности, дорого бы стоило старой еврейке, если бы в эту минуту на площади не показалась группа всадников. Под ними были прекрасные лошади, а богатое одеяние и вооружение всадников показывали, что это были не египтяне и не римляне. Всадники направлялись к той половине дворца фараона, в которой находился Цезарь со свитой, с телохранителями и ликторами.
– Это властители Иудеи, – сказал жрец.
– Вон рядом с отцом едет Ирод на белом коне, – заметил воин. – Я тотчас узнал его.
– Какой он еще молоденький! – удивилась старая еврейка.
– И какой красавец! – решила египтянка.
– Ох, быть худу, быть худу, – укоризненно качал головой молодой жрец, провожая глазами группу иудейских всадников. – Никогда еще Египет не видел, чтобы чужеземец осмелился приблизиться к великому богу Апису. А теперь, видите ли, римлянин не только предстанет пред лицом сына Пта, но и будет венчать на царство любимую дочь божества. Бедная сиротка Клеопатра! Уж лучше бы не наставал этот роковой для Египта день.
Но день этот настал.
От дворца фараонов как бы между живой и волнующейся изгородью из множества тысяч народу, едва сдерживаемого воинами и мацаями, медленно двигалась торжественная, поразительная своим великолепием процессия. Народные толпы покрывали не только дворцовую площадь и соседние улицы, но и крыши домов, купола храмов, спины гигантских сфинксов, бесконечные аллеи которых тянулись до самого храма бога Аписа на западной стороне города в соседстве с песчаной пустыней.
Процессию открывают два римских знаменосца. На высоких тонких древках ярко блестят две золотые птицы с распростертыми как бы для боя крыльями – это римские легионные орлы, которые своими металлическими крыльями облетели всю тогдашнюю вселенную. Несут их, как святыню, два рыжих великана, которые еще маленькими были вывезены из глубины Скифии, выросли и воспитались в Риме при доме Цезаря и потом не покидали своего повелителя во всех его бесчисленных походах.
– Точно живые сфинксы! – слышится в толпе одобрительный шепот.
За живыми сфинксами следуют два оркестра музыки, египетский и римский, которые поочередно оглашают воздух то дикой мелодией боевого египетского клича, то победными маршами воинственного Рима, эху которых вторили когда-то роскошные долины Галлии, и мрачные горы Иберии, и непроходимые леса Германии.
Вслед за музыкой медленно выступают высшие сановники и жрецы Египта в белых мантиях, а рядом с ними – римские военачальники в блестящих шлемах и латах, из которых на некоторых виднелись рубцы от ударов парфянских мечей и галльских копий.
Вслед за ними плавно, ритмически колышутся в воздухе, над головами всей многотысячной толпы, два трона на богато убранных носилках, несомых – один – двенадцатью эрисами, египетскими военачальниками от двенадцати номов страны фараонов, другой – римскими и галльскими воинами в полном вооружении. Оба трона из слоновой кости с золотом и драгоценными камнями. С высоты одного трона как бы испуганно глядит куда-то вдаль прелестное юное личико с легкой диадемой над низким лбом, оттененным густыми прядями шелковистых волос. Это Клеопатра. Эту изящную головку осеняют своими крыльями золотые изваяния Правосудия и Истины. А по сторонам трона сфинкс – эмблема мудрости и лев – эмблема мужества, которыми охраняется престол фараонов. Высшие сановники Египта окружают носилки своей юной повелительницы и богатыми опахалами из страусовых перьев навевают на прелестную ее головку в знойном, неподвижном воздухе, чуть-чуть колеблемом лишь дыханием взволнованной многотысячной толпы ее подданных. Тут же, рядом с сановниками, виднеются юные смуглые личики детей из жреческой касты – они держат в руках царский скипетр, колчан со стрелами, копье и другие регалии фараонов. Непосредственно же перед самыми носилками Клеопатры идет один из верховных жрецов и сжигает благоухания пред лицом юной повелительницы Египта и последней отрасли фараонов.
С высоты другого трона смотрит вдаль лицо Цезаря. Лицо это, еще не старое, но испытавшее и африканский зной, и палящие лучи сирийского солнца, и зной родной Италии, непогоды Галлии, и туманы далекой Британии, лицо, изрезанное глубокими морщинами дум и страстей, – представляло подобие мраморного бюста, потемневшего от времени. Тонкие, плотно сжатые губы с низко опущенными углами их; бритый, какой-то жесткий подбородок, словно он вот-вот задрожит от негодования или от сдерживаемого плача; впалые, худые щеки с глубокими линиями морщин, сбегающими к опущенным углам плотно сжатых губ; лоб, прорезанный полосами морщин от одного виска до другого; брови, как бы упавшие на углубления бесстрастных, словно остекленелых глаз; голый, точно выточенный из слоновой кости, череп, – это было живое изображение железного Рима11, смотревшее в пространство с высоты другого трона, плавно колебавшегося на носилках, покоившихся на могучих плечах римских и галльских воинов.
Голый череп Цезаря защищала от египетского солнца тень зонтика, который держал над ним один из рабов-нумидийцев.
Вслед за теми и другими носилками шли высшие сановники жреческого сословия и египетские военачальники, а за носилками Цезаря – Митридат, царь Пергама, Антигон, царевич иудейский, идумей12 Антипатр с сыном Иродом и римские центурионы. За всей этой процессией двигались египетские и римские войска – конница и пехота.
Вправо от процессии из-за голов бесчисленной толпы и из-за стволов гигантских пальм виднелась спокойная поверхность моря, уходившего в бесконечную даль, а впереди гордо высился стройный купол величественного здания – храма Озириса и жилища бога Аписа.
Высоко в небе с жалостным клекотом кружились орлы пустыни, привлеченные необыкновенным зрелищем.
Цезарь от времени до времени бросал взгляд из-под нависших бровей на Клеопатру, и, казалось, жалостливая, скорбная улыбка змеилась по его плотно сжатым губам и, словно испуганная, пряталась в низко опущенных углах их. Таким жалким, беззащитным ребенком казалась ему эта прелестная куколка, повелительница страны фараонов, наследница легендарных Рамзесов, Тутмесов, Аменхотепов!
Как бы угадав мысли своего могущественного покровителя, Клеопатра с глубокой, детской нежностью взглянула на него, и ей невыразимо стало жаль этого скорбного старческого лица, перед взором которого трепетала вселенная. Чутким сердцем она угадала, что не знают радости в жизни избранники судьбы, которым завидует весь мир. Разве она сама, еще такая юная, знала эти радости? Ее именем лилась кровь ее подданных. Ее будущая корона уже успела выкупаться в потоках крови. А что ждет ее впереди? – Ее брат…
Она снова взглянула на Цезаря. Он продолжал сидеть, подобно мраморному изваянию. Несколько сгорбившийся стан его и осунувшиеся плечи поверх лат облегали широкие складки белой тоги с широкими пурпурными каймами по всему подолу и по краю разреза на груди. Этот пурпур на белом фоне был такого яркого кричащего цвета, что, казалось, вся фигура всемогущего Цезаря была облита кровью…
«В крови народов купалась эта тога, – невольно думалось Клеопатре, – она обагрена и галльской, и парфянской, и римской кровью… А египетской?..»
Ирод, следуя на своем белом идумейском коне за носилками Цезаря, не спускал с него восторженных, жадных глаз. Даровитый, честолюбивый юноша, он страстно завидовал всесветной славе римского триумвира и мечтал подражать ему в жизни; он уже видел в разгоряченном воображении у ног своих всю Иудею, Самарию, Галилею, мало того – всю Сирию, Финикию, Вавилон, всю Азию, весь мир до крайних его пределов… Иерусалим – новый Рим, но еще более могущественный…
А дикая музыка все неистовее и неистовее оглашала знойный воздух.
– Бог идет! Бог идет! Великий Апис! – дрогнул воздух от криков толпы, заглушивших музыку.
