Нескучный дед

Бабушка проповедовала милосердие и любовь к ближнему и вечно со всеми ссорилась.

— Бабушка, ну, пожалуйста, не сердись, — взмолился я. — Просто очень трудно объяснить, что такое рассказ. Все понимают, что ничего этого на самом деле не было…

— Зачем же писать о том, чего не было?

— Чтобы люди прочли.

— Это все измышления дьявола, — сказала она и вышла из комнаты.

Однажды в перемену она приказала нам сыграть в "щелкни, кнут!". Я тогда

еще этой игры не знал и пошел с ребятами, не ожидая никакого подвоха. Мы

встали в ряд и взялись за руки, вытянувшись длинной-предлинной цепочкой.

Сам того не ожидая, я оказался кончиком кнута. Мальчишка, стоявший первым

- рукоятка кнута, - побежал, увлекая ребят за собой, потом круто повернул

направо, потом налево, направо, налево, он бежал все быстрее, человеческая

цепь извивалась, как змея, с бешеной скоростью. Я изо всех сил вцепился в

руку моего соседа, чувствуя, что иначе мне не удержаться. Человеческая

цепь натягивалась все сильнее, я боялся, что руку мне вот-вот выдернет из

плеча. Дыхание у меня прервалось, теперь меня просто кидало из стороны в

сторону. Все, кнут щелкнул! Рука разжалась, меня подбросило в воздух,

будто это отскочил от крупа лошади кончик плетеного кнута, проволокло по

земле и бросило в канаву. Оглушенный, с разбитой в кровь головой, я лежал

и не мог встать. Как смеялась тетя Эдди - ни до этого случая, ни после я

не видел, чтобы она смеялась в школе, в этом святом доме господнем.

Для людей, которые меня окружали, не

было врага злее, чем сочинительство, желание выразить себя на бумаге. И я

до конца своих дней не забуду оторопелое, изумленное лицо молодой женщины,

когда я кончил читать свой рассказ и посмотрел на нее. Ее неспособность

понять, что же я такое сделал и чего я хочу, вознаградила меня за все.

Когда я потом вспоминал, как ошарашило ее мое произведение, я радостно

улыбался, сам не зная чему.

Однажды вечером я услыхал рассказ, который на много ночей лишил меня

сна. Мужа одной негритянки растерзала белая толпа. Негритянка поклялась

отомстить за его смерть, взяла револьвер, завернула его в тряпку и

униженно пошла умолять белых, чтобы ей отдали труп мужа похоронить. Ее

впустили к покойнику, она подошла к нему, а вооруженные белые молча стояли

вокруг и смотрели. Женщина эта, рассказывали, опустилась на колени и стала

молиться, а потом выхватила из тряпки револьвер и, не вставая с колен,

убила четырех белых, никто и опомниться не успел.

Произошла эта история на самом деле или ее выдумали, не знаю, но я

верил в нее всей душой, потому что привык жить с ощущением, что на свете

существуют люди, которые по своей прихоти могут отнять у меня жизнь. Я

решил, что, если мне когда-нибудь придется столкнуться с белыми, я

поступлю, как эта негритянка: замаскирую оружие, притворюсь, что убит

горем и ни о чем, кроме своей потери, не помню, они подумают, будто я

смирился с их жестокостью и принял ее как непреложный закон, и тут-то я

выхвачу свой револьвер и буду стрелять в них, стрелять, стрелять, пока они

не убьют меня. Рассказ о том, как негритянка обманула белых, помог

оформиться тому смутному протесту, который давно уже бродил во мне.