Солнце на моих ногах

По телевизору говорят, что у осьминогов три сердца. Бедные создания.

Она с трудом выносит тоску и одного-единственного.

«Тишина падает, как гильотинный нож.»

Улыбка на губах старшей сестры болтается, как мертвец на виселице, и свидетельствует об очередной дурацкой идее.

Быть одной - значит всего лишь остаться наедине с собой. Одиночество же - совсем другое: это значит жить в страхе, с чувством вины, с неуверенностью, тоской, стыдом. Одиночество - это ощущать себя полной внутри и ничего не иметь.

Сегодня время стало ее наваждением. Ужасно не то, что оно идет, а то, что никуда не идет, застревает в горле персиковой косточкой, чуть не душит. Антисептические салфетки, спрей от известкового налета, лосьон с жавелевой водой – убиваешь его изо всех сил, до покраснения рук, но оно по-прежнему здесь: песочные часы, сверху заполненные мусором, пустые внизу, а посредине – сдавленная гортань.

В ее горенке служанки все чисто и опрятно, как в те времена, когда тут действительно жили служанки. Опрятно, вылощено до блеска, продезинфицировано – белым-бело. Чернота и беспорядок остаются внутри, укрыты бастионами тела, хрупким решетчатыми конструкциями стен с проступающей известью.

Помыться – это все равно что немного стереть себя – уничтожить, истребить. Не оставить ничего, кроме белокурых волосков, забившихся в слив…

Большую часть времени она считает, что похожа на самку богомола… Хотя не очень-то представляет себе, какого самца могла бы съесть; она никогда ни к одному даже не приближалась.

Какой толк с того, что она жива, она точь-в-точь как мертвая Мама – переполнена упущенными возможностями.

Какая мать, такая и дочь.

Она изучает записку Поля Марзьяка на визитной карточке, лежащей возле телефона. Снимает трубку и набирает номер.

Набранный вами номер в настоящее время не обслуживается.

Через восемнадцать лет от принца остался лишь голос автоответчика.