Loe raamatut: «Песок сквозь пальцы», lehekülg 13

Font:

Нет никакой ширмы. Каким ты меня видела в Израиле, вот такой я и есть. И да, я испугался. Но я не знал, что от себя не уйдешь. Я забыл, как это – любить… Это как умирать.

И, пожалуйста, не говори мне это слово – «прощай»

Богомила, скажи мне что-нибудь?

Протяни руку?

Чувствуешь мои пальцы?

Я потому и гладил твоё лицо, что пальцам не нужны слова.

Я как глухонемой только и могу говорить тебе о своей любви касанием.

Коснись браслета, надень его, если ты хочешь ощутить мое прикосновение.

– Я не жестокая, нет. Не скажи и не прими меня такой.

– Я не думаю так, Богомила. Не думаю, что ты жестокая.

– Ты не убедил меня, Саша. Мне не за что ухватиться. Хочешь продолжить флирт? Это я могу. Но меня ты не получишь.

– Я и не хотел убеждать тебя. Если бы я мог убедить тебя, я бы тебя не мог любить.

Не хочу флирт, прости. Слишком сердце болит для этого.

За что ты хочешь ухватиться? Чему поверить? Поверить, что все всерьёз, что без обмана?

Поверить – значит прыгнуть в неизвестное, как кто-то сказал.

Поверил тебе я. Там, в Израиле… Нет, не хочу об Израиле.

Хочу, чтобы ты поверила мне. Как я тебе.

Мне уже не уйти от тебя, как у твоего любимого Наутилуса: «я пытался уйти от любви…»

Не хочу убеждать тебя ни в чем.

Хочу, чтобы ты была моя, вся, целиком.

И я могу отказаться от этого только в одном случае – только если я тебе не нужен

Скажи это и живи дальше, по совету знакомого священника. «И пусть вас не волнует этих глупостей».

Скажи, что ты рассмотрела меня, взвесила и нашла очень легким.

И я, лёгкий и неубедительный, буду продолжать жить дальше с дыркой в сердце, а ты, красивая и умная, в платье, как на берегу Красного моря, пойдешь дальше.

Анализируешь? Прицеливаешься? Или – протяни мне руку.

Твой ход.

– Браслет…Я гладила твой браслет, когда села в кресло самолета. Я впилась в него, когда самолет набирал ход и оторвался от земли…Я скубала твой браслет и не могла принять тот факт, что каждая минута отделяет нас от друг друга. Возможно, навсегда… Я прилетела с ним в Киев и еще жила с ним и спала с ним. Но я сняла его, когда получила и прочитала твое письмо. Он лежит в тумбочке. На добрую память.

– Снова то моё письмо… Мне трудно было признаться в своей трусости, но я сделал это, когда понял, что ты значишь для меня. Трудно ли тебе простить и поверить?

Или ты не умеешь прощать? Только анализировать и выносить приговор? Я не верю в это. Рискну сказать, что я знаю другую Богомилу, ту которая не боится довериться.

Ты очень нужна мне. И если я нужен тебе – есть смысл во всем этом разговоре.

Я нужен тебе, Богомила?

Скажи мне «да»?

Спасибо за это молчание. Если захочешь, возьмешь с тумбочки браслет и наденешь его. Только ты будешь знать, что это значит.

Спокойной ночи, Богомила. Я буду ждать твоего «да» или «нет».

Через час

Не могу уснуть. Вишу, как космонавт в невесомости. Ты не спишь? Я написал тебе письмо, проверь почту?

Письмо Богомиле

Здравствуй, экзистенциальная девочка Богомила!

Я все чаще задумываюсь об этом, о природе наших с тобой отношений, которые длятся и длятся вопреки законам курортного жанра. За пять тысяч километров мы тянемся друг ко другу, рвем сердца, обнимаем, целуем, мучаем, бьем… Кто-то сказал истину, которая стала уже банальной, что мы все друг другу и палачи, и жертвы. Я смотрю на нас и вижу, как же этот кто-то, черт побери, был прав.

Помнишь Мавринск? Я ехал из Энска домой, через пол-Сибири, возвращаясь из Израиля, отрываясь от тебя, отрываясь и понимая – всё, влип, не оторвать. Я ехал на машине и остановился переночевать в этом маленьком городишке, в гостинице, которая и названия-то не имела, просто называлась: «Гостиница». Я позвонил тебе оттуда, усталый, с красными от бесконечной дороги глазами, позвонил, упав на кровать, и я был так рад слышать твой голос, твои интонации, я ловил твой голос, как музыку, заставляя себя вдаваться в смысл твоих слов. И там, тогда, ты отхлестала меня своим письмом, ты сказала: «Прочитай его, если тебе важно, что я думаю о том, что ты прислал мне из самолета», а мне, конечно, это было важно, и я прочитал, и ты еще и еще раз побила меня головой об стену, об которую я и сам себя уже замучился бить.

Не важно, что я написал тебе. Не важно вскрывать смыслы всех этих идиотских слов и предложений. Еще в Энске, раскаиваясь в написанном, я говорил тебе, что все это было только ширмой. Я хотел расстаться с тобой, то письмо – следствие моего желания поставить точку. Но я не смог, и это, наверное, самое главное. Не смог. И сейчас не могу. Нет, не так – сейчас не хочу и не могу.

Там, в Мавринске, я читал твой ответ, твой безжалостный анализ меня, и готов был развернуть машину и начать двигаться в сторону Киева. Я тогда написал тебе, помнишь? А потом мы снова смогли найти в себе силы, чтобы поговорить, той же ночью, в том же Мавринске, в той же дешевой гостинице, где кроме меня никого не было. Мы говорили, потом писали, все никак не могли расстаться, и там, тогда, мы снова смогли обнять друг друга, смогли сбежать из камеры пыток, где мучили друг друга только что, в спальню, где были только ты и я.

Наверное, секс – не все, что нужно людям, но тогда, там, нам с тобой он был нужен, нужен, как кислород в упавшей на дно подводной лодке, и мы смогли повторить нашу близость, смогли свернуть пространство. Я чувствовал твои губы, твои плечи, твою грудь, я ощущал себя внутри тебя, и ты отвечала мне, ты тоже чувствовала меня.

Там, тогда, в Мавринске, я понял, что нет запретов для тех, кто любит и тянется друг ко другу. Для тех, кого разрывают границы и километры. Они сшивают друг друга друг с другом буковками на экране, они добиваются того, чего лишены, потому что верят.

Я знаю, невозможно утолить жажду на расстоянии. Но можно, хотя бы, попробовать.

Я знаю, невозможно удержать наши отношения, находясь так далеко друг от друга. Но я все пишу и пишу тебе, и не могу не писать.

Я думал, что мы расстанемся, сохранив в памяти приятные воспоминания о хорошо проведенном времени, но я ошибался. Я сделал тебя частью себя, еще там, в Израиле, впустил тебя, а ты впустила меня.

Остается – или выгнать друг друга, или шагнуть навстречу. Ударить или отдать. Поверить или разувериться. Сказать «люблю» или возненавидеть. Боюсь, у нас с тобой нет иного выбора…

Твой Механiк

Разговор в вайбере, утро следующего дня, 9 часов

– Доброго ранку, Богомила! У нас уже утро, надеюсь, что я не разбужу тебя сейчас. Пережил эту ночь. Перележал ее, глядя в потолок. Ничего не изменилось. Мой вопрос остался в силе. И я жду твоего ответа.

А пока уехал на велосипеде. Гоняться за призраком Богомилы.

Через три часа

– Доброе утро, Саша!

Ты, Саша, хочешь, чтобы я ответила да или нет, ничего не анализируя. Вот так просто по-детски, приняла тебя таким, каким ты хочешь казаться для меня сейчас? Когда нас разделяют пять тысяч км? Предположим, я скажу «да» и расстояние сократиться до маленькой комнатки в Киеве. Ну, предположим. Пофантазируем. И что дальше? Что мы будем делать? Как будем жить, зная, что мы не выполнили главную нашу миссию в жизни? Мы ответственны за тех, кого приручили? Или это красивые слова и на практике ничего не значат? А главное в жизни – идти по пути страсти? Страсти.... Тебя не любовь захватила в плен, а страсть. Ты жаждешь меня, как глотка воды в пустыне. И я могу напоить, но когда утолится жажда, что останется? Чувство насыщения, конечно. Ты любишь меня? Возможно так. Но меня ли, Саша? Я думаю только ту часть меня, которая тебя восхитила. Как ты правильно написал, ту Богомилу, которую увидел в Израиле. А другую меня ты хочешь узнать? Напиши мне. Но только мне, и никаких публичных «ширм». Слова – это ширма, ты сказал. Напиши так, что я увидела тебя. Любовь – это когда отдаешь душу. Напиши мне что такое любовь в твоём понимании… Напиши мне, почему ты сделал выбор стать священником. В тот год, когда ты начал служить, я только пришла в церковь и осталась в ней по сей день. Обстоятельства менялись, и я адаптировалась под них. Я знаю почему и зачем я в этой церкви застряла, но совершенно не знаю зачем это сделал ты? Пока я не узнаю это, я не смогу легко и просто ответить да или нет. Пока у тебя не появиться желание быть откровенным со мной, быть понятым мной – я помолчу лучше. Что было в Израиле, то было в Израиле.

– Хорошо, Богомила. Я напишу. Может, немного позже напишу о себе, хотя я и так все время пишу о себе. Но хочешь, я напишу тебе о тебе? Какой я увидел тебя? Не только там, в Израиле, но и сейчас?

– Не знаю. Мне стало сложно с тобой общаться. Ты не хочешь говорить со мной. Ты привык так, чтобы тебя слушали.

– А ты рискни?

– Ты не стремишься объясниться, ты не думаешь даже быть понятым. Тебе достаточно, чтобы тебя услышали и поверили. В идеале сразу. Саша, а насколько глубоко ты сам веришь во все, что пишешь, делаешь и говоришь?

– Я хочу говорить с тобой. Но кто ты? Ты хочешь знать меня, ты даже пыталась залезть внутрь меня пару раз и вывернуть наизнанку. Я тоже хочу знать тебя. И рассказать тебе о тебе хочу.

– Ты не любишь, когда я анализирую твою тексты. Еще когда их дописываю… Как ты узнаешь меня?

– Что-то ведь я уже увидел. И я хочу спросить тебя, так ли это. Попробуем?

За неделю до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев

Письмо Александра

Тема: ЗЕРКАЛО (попытка сказать о тебе)

Есть люди, на которых все написано. Ты смотришь на него и видишь, что, откуда и почему. С такими людьми очень удобно, но, когда ты их прочитываешь до конца, становится скучно. Предсказуемость – и никакой загадки.

Есть люди прозрачные настолько, что их самих не видно. Они – как стекло, сквозь которое ты сморишь на мир. Иногда это стекло окрашено в разные цвета, тогда и мир преображается. Иногда это стекло приближает, тогда берегись солнечных лучей и эффекта линзы, можно сгореть. Иногда – отдаляет, и ты видишь близкое далеким, а большое – маленьким.

А ты – зеркало. Ты отражаешь того, кто рискнул заглянуть внутрь тебя, отражаешь безжалостно и точно.

Однажды, в один вечер, у одного маленького бассейна, где мы пили вино, я понял это. Ты отразила меня так, что я шарахнулся от самого себя, испугался того, что увидел, испугался правды – за всеми моими словами, которые ты отразила, прятался человек, боящийся любви. Почему я завис в те последние дни и не дал себе смелости всмотреться в себя через тебя? Не знаю. Может, виной тому тоска расставания, может – страх правды. А может, нежелание поменять тебя ту, что я встретил на ту, что приоткрылась мне в тот вечер.

И то письмо, что я написал в самолете, я писал, чтобы отгородиться от правды, увиденной мной в тебе, правды, которая звучит однозначно и без всяких иных смыслов: «кого любят, того не отпускают, держат за руку».

Как только я воздвиг тот заборчик из слов, пошлых и трусливых, я полетел в бездну, откуда выйти назад я могу только с твоей помощью. Но ты – зеркало, ты отражаешь и отражаешь мою протянутую руку, и я ищу и ищу, за что бы ухватиться.

Ухватиться… Весь поход, весь наш путь по Израилю я искал эту возможность, начиная с Иерусалима. Там, у Стены Плача, я тоже пытался спрятать за благочестивыми молитвами свое сердце, которое молило о другом, которое уже нашло тебя и потянулось к тебе, и Кто-то там, на небесах, похоже, его услышал. А может, не на небесах. Может, это ты его услышала?

Ты – зеркало, и читая то, как ты препарируешь меня, каждое мое слово, я глотаю комок, думая, как же тебе досталось в жизни, что доверие в тебе стало анализом, а протянутая рука – испытанием. Я вижу в тебе словно двух людей, одну – ранимую, доверчивую и невероятно свободную Богомилу, ту, которую если полюбишь и предашь – считай, убьёшь, а другую – закованную в панцирь безжалостную воительницу правды, Жанну д`Арк, изводящую драконов в каждом, кто с ней сталкивается. И, знаешь что? Я не жалею, что открыл в тебе эту твою сторону, я люблю обеих тебя, потому что нельзя в человеке любить что-то одно.

Знаю-знаю, я обещал тебе не говорить о своих чувствах, да только как не говорить, если всё сейчас пронизывают эти самые чувства? Даже, когда я пишу проповеди, я думаю о тебе…

Я не знаю, как всё будет дальше. Я, который привык все контролировать, столкнулся с силой, которая превышает мои возможности и мое понимание. Я столкнулся с Масадой, которую не взять измором, осадой или еще каким способом. Ты – Масада, гордая еврейская крепость, отражающая все мои попытки. Но знаешь, что? Гордая Масада останется пустой и безжизненной, станет музеем и местом приведения к присяге, если не увидит другого пути, кроме как только «отражать»…

Сейчас скажу одну вещь, о которой, возможно буду потом жалеть. Но ведь ты просила быть откровенным? Помнишь, в Эйлате, в хостеле, после нашей близости, ты задала мне вопрос: «Сашко, скажи, ты же не попал? Скажи «нет»?» И я сказал: «Нет». Но на одно мгновение, мне ужжжасно захотелось, чтобы я попал, чтобы появилось то, что связало бы нас еще крепче (Черт, что я делаю? Зачем я это пишу? Я совершенно не знаю, ведь, как ты это истолкуешь и препарируешь! Ну и дурак же я!) Я, правда, не знаю твоего отношения к детям, прости, если я тебя обидел сейчас, но нет никого на этом свете, кто был бы сейчас для меня роднее и желаннее, чем ты, и это не изменится. Обе Богомилы в тебе – холодный анализатор и ранимая девочка, обожжённая монастырём, это две стороны одной Богомилы, которую я нашел на своем пути, которую полюбил и которую не хочу отпускать…

Все, я устал писать тебе все это, будто бы кровью, прости за пафос.

Прими и реши, что тебе с этим делать.

Твой Механiк

Переписка в вайбере

– Здравствуй, Богомила! Я написал тебе в почту письмо. Прости, если что не так.

Через несколько часов

– Ты завтра пойдешь на литургию?

– Нет, Саша. Это еще одна сторона меня, которую ты не знаешь. Я не хожу на службы уже давно.

– Ну… Есть причины, видимо. Могу я завтра о тебе помолиться?

– Разве я могу это тебе запретить?

– Да, можешь. Если скажешь, что не хочешь, чтобы о тебе молились.

– Я всегда рада, когда обо мне молятся.

– Богомила, я попытался ничего между строк не оставлять в своих письмах. Попробуй не умножить сущности, а просто прочитать и понять? И не отвечай до завтра, поживи с этим. Ок?

– Хорошо.

Через несколько часов

– Что я делаю? Ты хотела лёгкого послевкусия наших отношений, а получила горький корень. Ты хотела светлых воспоминаний, а я мучаю тебя каждый день. Я эгоист, Богомила. Ты ни разу не сказала «мы», а я вцепился в тебя мертвой хваткой бультерьера. Я не могу сдавать экзамен на соответствие по теме «любовь – что это», но не могу отпустить тебя. Я даже не знаю, нужен ли я тебе, или только разрушаю твой сложившийся за годы уютный мирок из привычной боли и радости.

На следующий день

– Доброе утро, Саша. Признаю честно: на вчерашнее мне отвечать совсем не хотелось.

Ты использовал столько приемов, запрещенных в том числе, что я растерялась. Ты даже обрюхатить меня умудрился. Гм… Без вариантов? Во всех своих письмах, ты перекладываешь на меня всю ответственность за принятие ТВОЕГО решения. Это не честно. И не справедливо. И, извини, подло.

Ты просил ответить, не множа сущности. Коротко и лаконично, я так понимаю? Как тогда в Эйлате, учил меня отвечать ухажёрам, помнишь? Тогда ответ действительно есть. Ты мне нужен, если станешь моим другом. Ту форму связи, которую мы (а вот и мы появилось) обсуждали с тобой в Израиле, я с радостью (и с лёгкой, трепетной тревогой) приму. Больше ничего конкретного, ты мне не предлагал. Остальное мне непонятно и мною не рассматривается.

– Богомила, ты же просила честно? Значит, так ты прочитала меня, я не скрывался и не прятался. Лучше было бы, если бы я врал или искал, как бы получше отразиться в твоем зеркале? Нет. Да я и не умею, ты меня же увидела насквозь. Обрюхатить тебя я не хотел, эта мысль, а скорее не мысль, а желание, желание заполучить тебя всю, полностью, пришло сразу после. Прости меня за эту мысль-желание, я был тут не властен. Просто сказал тебе об этом, раз ты хотела честности.

И я не использую никакие приёмы. Не превращай меня в манипулятора.

Если ты видишь во всех моих словах приёмы, разве это не значит, что они есть? Может, в консерватории что-то исправить? Прости.

– Ты заговорил о ребенке… Если бы ты знал меня, ты бы никогда этого мне не написал. Несколько раз в своей жизни я принимала решение, которое никому не пожелаю принимать. Тот, кого я любила, никогда не оставил бы свою семью. А я никогда, НИКОГДА не использовала бы ребенка, как способ жизнеустройства. И я знаю, кто встретит меня там, за порогом жизни, как они заглянут мне в глаза, что спросят. И от этого мне самой совсем не можется ни молиться, ни думать о Боге, ни стоять на литургии, видя вокруг себя благочестивые лица.

Ты даже не представляешь, что ты написал для меня теми словами.

– Богомила, прости, что снова причинил тебе боль. Я сказал тебе это, чтобы ты могла понять меня лучше. Чтобы ты увидела, до какой степени я не хотел тебя отпускать. Я не собирался делиться этим с тобой, но решил, что раз как на духу, раз ты – зеркало, узнай и эту часть меня.

– Прощай, Александр Иванович.

– Вот так?

– Без вариантов.

– Прощай, Богомила…

Накануне Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев

Сообщение в вайбере

– Не знаю, зачем я пишу это, Богомила… Ты замолчала, и словно выключили свет, и меня обесточили. После Израиля я и так жил только нашим общением, только оно давало мне силы вставать каждое утро после бессонной ночи и идти делать привычные дела. Я знал – ты где-то далеко, за пять тысяч километров, ты где-то рядом, за десятком буковок в мессенджере… А теперь в моей голове звучит эхом только это твоё «прощай», и я не могу и не хочу держать это слово в своей клетке, потому что не хочу с ним соглашаться. Вот так.

Пост Александра

ПРОЩАЙ

Когда люди расстаются на время, они говорят друг другу разные слова. «До встречи», «увидимся», «буду ждать», «до свиданья». Они верят, что время, которое разделяет их по разные берега, это такая река, которую можно переплыть. Можно пройти по берегу и найти мост, чтобы снова встать рядом друг с другом, чтобы с обрыва видеть ту свою жизнь на той стороне, что ты пожил без него или без нее.

Люди, которые не верят во встречу, говорят: «Прощай».

Меня всегда пугало это слово. Я слышал его, стоя у гроба отца, а потом у гроба матери, я знаю, что значит это слово. Оно – безнадежно. Не обязательно о смерти, но всегда с этим словом будто что-то умирает. Берега расходятся, чтобы больше не сойтись. Река глубока и непреодолима. «Прощай» – это рубеж отношений, за которым ничего нет. Только одиночество и память, высушивающая тебя, как пустынный зной. Только комок в горле, который сглатываешь, сглатываешь, а он – на месте.

Сильное это слово – «прощай». Короткое, как щелчок замка на двери. И что способно открыть эту дверь, отмотать назад, посмотреть в родные глаза? Разве что, слабое «прости», что ты произносишь в эту дверь шёпотом. Разве что молитва к Тому, кто пишет наши жизни, чтобы он подправил, подписал, изменил финал? Или, чтобы Он дал тебе силы, рванувшись, из последних сил, прыгнуть с этого берега на тот, другой, недоступный и чужой, прыгнуть, зная, что не допрыгнешь, что сорвешься и утонешь. Зная, но веря, что допрыгнешь, доплывешь, дойдешь по воде – туда, где это слово бледнеет и растворяется в воздухе, когда ты догоняешь того, кто ушел, разворачиваешь его к себе, находишь его губы своими губами, не давая им сказать больше ни слова, потому что слова уже не нужны…

Переписка в вайбере, три дня до Страстной недели

– Сашко, ты задал шороху своими постами, особенно этим «Прощай». Читал комментарии? Люди чуют проблемы и сразу слетаются, как мухи на мед.

– Богомила, мне плевать на реакцию людей. Я писал это для тебя, ты же знаешь. Прости, что опять запостил в сети. Просто, ты молчала, а я… Это было как… ну, знаешь, когда хочешь, хочешь вздохнуть и не можешь, а тут – взял и вздохнул. Спасибо, что ты способна меня слышать. Эти несколько дней молчания были очень тяжелыми…

– Иногда полезно помолчать несколько дней. Подумать.

– Угу… Если не считать того, что я чуть не задохнулся от твоего молчания. Что мне было делать? Только писать. И жалеть о том, что, не подумав, причинил тебе боль. Прости, милая.

– Писать… А я вот, как тот чукча из анекдота, не писатель, а читатель. Вот и сейчас лежу, читаю.

– Что читаешь?

– Хм… Так тебе и скажи! Я, пока книжку не дочитаю, о ней не говорю.

– Ох ты! Принципиально! А я сегодня подвозил свою прихожанку из поселка, мы с ней разговорились о литературе. Так вот, знаешь, она читает сейчас «Бесов». Ей очень нравится.

– Мне стоит беспокоиться? Девушка, дорога, разговор о «Бесах». Что-то напоминает, ни?

– Ни. Совсем не напоминает. Не стоит беспокоиться

– Как там Меладзе пел о таких девушках, помнишь? «Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества». Там и про Достоевского есть, загугли?

– Песню помню, а про Достоевского – нет. Гляну. Но она совсем не из высшего общества. Тридцать три года, одинокая, ненавидит свою работу… Кризис, в общем. Достоевщина…

– Тридцать три – это возраст перемен.

– Ну да. В общем, после Достоевского говорили о женской доле. Дорога была длинная

– Хм-хм… И как она, доля?

– Беспросветная, как всегда. Мужики все козлы, ну, ты сама знаешь… А потом мне позвонила девушка из Энска. Мы с её родителями и с ней когда-то, жизнь назад, ходили в горы, в походы. И я узнал, что ей вчера исполнилось тридцать восемь. Тридцать восемь лет, Богомила!

– И шо?

– Шо? Ты спрашиваешь? Сама прикинь – мне было двадцать пять, а ей тринадцать, мы с её предками у костра выпивали. А теперь я понимаю, что она – твоя ровесница! Если бы ты жила в Сибири, это могла бы быть ты…

– Тааак…

– Чего – так?

– Саша, ты, как истинный взрослый из «Маленького принца» любишь цифры. Ты свой возраст, главное, не забудь.

– Я и вспомнил, как раз. Это с тобой я все забыл. А тут я вдруг почувствовал себя просто древним. С тобой было просто и легко. Ты вырвала меня из привычного круга, из времени вообще. А сейчас я словно вернулся.

– Ты и так вернулся. И, похоже, себя пожалел. Девки тебе сопли распустили, а ты напустил хандру.

– Нет, не пожалел. Просто, скучаю по тебе, Богомила…

– А ну, отставить хандру, Александр Иваныч!

– Просто вспомнил тебя очень остро…

– Пожалел, как дать пить! Если возрасту счет повел, точно тоска взяла… И девки не молодые, и проблемы у них не детские, и я старик, раз болтают мне все… Молодому парню бы это все не говорили.

– Да я привык. Уже двадцать лет говорят. Ты не забыла, что я священник?

– Ну да! Молодым священникам не такое болтают! А если и такое, то по молодости оно не так постно воспринимается, скорее, со вкусинкой.

– Ой, ты знаешь какие проблемы у молодых? Я после исповедей таких чувствую себя разгрузившим вагон. Да ладно, чего там. Приуныл. Бывает

– Я представляю, как тебе это сложно. Пропускать через себя. Сейчас говорю серьезно, без сарказма.

– М-да… Если бы пил, то уже был бы поп-алкоголик…

– Сейчас попробую быстро один эпизод тебе набросать. В первый день работы, по приезде, поехала с одним нашим попом в магазин за тканью, нужно было ему для себя. Ну, я с него взяла за это ресторан. Вот, около одиннадцати утра и завалили мы в заведение хорошее. Блин, я в шоке была – он взял себе под закусь сотку водки, а потом, в конце, еще пятьдесят. А потом мы на работу поехали. Как у людей, да еще за рулем, день начинается! Он мне все время ныл, что папа (наш настоятель) его работами напрягает, что пост достал уже и всякое такое. Не молодой уже, под полтинник, и нытик такой…

– Ни фига себе, ты отжигаешь со священниками!

– Да какой он священник! Священник – это ты, а он – поп. У меня с ним ничего, кроме рабочих моментов!

– Женатый или монах?

– Монах, конечно. Они там все монахи. А этот мутный и сученок. Но как утро-то начинается?

– Богомила, ты, наверное, не очень представляешь, отчего спиваются священники-работяги, не те, которые при епископе или еще при каком деле, без прихода. Нет, наверное, бывает и такое, когда просто по жизни алкаш. А я видел очень хороших священников, которые просто за лет десять приходской работы теряли веру в людей. Иногда и в Бога… А про твоего этого монаха ресторанного – думаю, он, сидя рядом с тобой, молодой и красивой, сублимировал все свои монашеские запреты, если он не голубой, конечно. А какой самый простой способ? Алкоголь!

– Не думаю. Он алкоголь часто употребляет. И не гей. Но хам.

– Богомила, как же ты там живешь в таком гадюшнике?

– Плохо.

– Прости, не смог сдержаться.

– Мне они не нравятся очень. Я не общаюсь с ними, не хожу на их корпоративы.

– А я еще тут тебе плачусь! И, конечно, такую… Богомилу заполучить на корпоратив-то…

– Много им чести. Я не похожа на овцу, которую они привыкли иметь. Выделяюсь из их привычного круга.

– Ты очень выделяешься, да…

– Саша, я верю, что они скоро за это поплатятся. Они сжирают сами себя распутством изнутри.

– Так ведь было уже, в семнадцатом, и потом, в гражданскую, когда «православная страна» попов на вилы сажала.

– Ага. Так не зря и сажала. Сами же они и были виноваты, разве не так?

– Ну, не знаю. Не так всё просто. В церкви, ведь, как и в мире, страдают все за то, что делают некоторые. Эх, Богомила, как бы я хотел с тобой поговорить еще обо всем этом, но не так, в мессенджере, а вживую. О Боге, о Церкви. Это очень личные темы.

– Давай уже о хорошем. А то завтра ехать туда, в глаза их наглые смотреть. Не выдать бы себя. Буду завтра главную храмовую икону украшать. Пошила на нее украшения, и я же ее и одеваю. Уже несколько лет.

– Ну, икона не виновата. Ничего тебя не выдаст. А мы с тобой еще поговорим о всяком, думаю. В перерывах и поговорим

– В перерывах? В каких перерывах?

– Хм… Надо объяснять?

– Ну, я не опытная совсем… Шо за перерывы, в чем таком? Покажешь?

– Тааак! Началась ролевая игра? Подойдешь ко мне при встрече, пожмешь мне руку и скажешь: «Здравствуй, товарищ Александр Иваныч!»

– Ага. А что мне надеть?

– Ох, Богомила!

– Ну, раз за революцию речь зашла, значит – бесформенный пиджак и косынку? Юбку до колен, кирзовые сапоги, панталоны, бюстгальтер из хб?

– Главное, что не надеть. Кстати, спасибо за фотографии с моря. Смотрю на тебя, завернутую в арафатку, с камушками в пирамидке на твоем плече и думаю: а под арафаткой-то ничего нет

– Да-да…

– Ты арафатку не выкинула в гневе?

– Сам-то как думаешь?

– А браслет? Было бы приятно увидеть их на тебе на какой-нибудь фотографии.

– Так и будет. А хочешь сейчас?

– Чего?

– Ну, увидеть?

– Конечно!

Фотосообщение

– Ох, Богомила! Что же ты делаешь со мной в два часа ночи!

Фотосообщение

– Богомила…

– Сашко…

– Ну вот, а ты про кирзовые сапоги. У нас уже есть свои фетиши…

– Так сапоги можно снять, товарищ. Знаешь, а я тебе ведь полотенчико свое отдать хотела. Жалко, пропало оно в последний день. Может, его Алексей украл на память? Или Регина, для сожжения?

– Ага, как в ритуале вуду.

– Ты забавный. С тобой весело бывает, когда не хандришь.

– Сейчас тайну тебе скажу. Ты помнишь в «Братьях Карамазовых» про Грушенькин изгиб ножки?

– Не помню

– Ну, там все с ума с ходили от этого изгиба, слюнями исходили.

– Так я-ж не читала «Карамазовых»! Пишешь, как о какой-то эротике девятнадцатого века

– Прочитай! (сказал он строго и стукнул легонько указкой школьницу)

– Так что за тайна? (я вся в предвкушении).

– Эх… Я тоже запал на изгиб. Мне снится твое плечо, Богомила. У тебя, когда ты лежишь на боку и расслаблена, плечо складывается, как крыло у птицы. Тебе такое, наверное, даже в голову не приходило.

– Не приходило… Ух, вот это признание тридцатидевятилетней…

– А еще у тебя прекрасная грудь.

– Мне и самой моя грудь нравится. А почему ты не снял меня на камеру? Или, хотя бы, на телефон?

– Не знаю. Была мысль, когда ты спала. Но это как-то… как подсматривать. И потом, я бы сейчас вообще впал в депрессию, глядя на такие видео или фото. Потому что твои фото сейчас – это сейчас. А с пляжа в Израиле – это просто искусство. Вот если бы я был сейчас с тобой и мы вместе бы смотрели…

– Ага, рассматривали бы, как в картинной галерее… Ты, кстати, рисовал когда-нибудь?

– Нет, Богомила. Я не художник. Я только запоминал пальцами твое лицо, твою грудь, воображал себя скульптором, который сможет тебя вылепить. Фантазер я, в общем

– А я ходила в художественную школу, рисовала. Но это не мое. Не пошло. Но я старательная.

– Ты вообще старательная. Я видел, как ты свой велосипед протирала и смазывала на Мертвом море. А еще у тебя великолепные зарисовки из детства, что ты мне прислала, я прочитал их, как вдохнул. Ты еще писала? Тебе надо писать.

– Нет, я не пишу. Это не для чтения, это так…

– Зарываешь талант.

– Нет. Мой талант в другом. Я шью и вышиваю хорошо. Еще читаю хорошо. С анализом прочитанного . А писать не люблю.

– Еще ты хорошо лечишь мою хандру.

– Цем.

– Не могу ответить тем же. Очень хочу сильно тебя обнять и поцеловать в губы.

– Это уже не цем. Я много хочу из того, что у нас было. Жаль, я была сильно уставшая…

– Представляю тебя не уставшую!

– Не представляешь.

– Уже боюсь!

– Не бойся. Лучше готуйся, Олександ Iванович, механiк.

– Дразнишься… Наказать бы тебя…

– Как наказывать будешь?

– Нууу… посреди ночи не работает уже воображение. Но я изобретательный, поверь. Была бы ты рядом…

– Тогда спокойной ночи?

– Спокойной? Ты шутишь? Сны всякие… Завтра опять созреет какой-нибудь пост. И да, ты можешь не убирать на ночь с себя арафатку? И браслет надеть? Смешно, но работает. Я как будто тебя обнимаю и держу за руку…

– Положила и надела.

– Спасибо, милая. Богомила завернулась в арафатку. Простая арабская женщина… Хочу к тебе…

– Я еврейка, ты забыл?

– Ох, прости! Простая еврейская женщина… Вернемся обратно в пустыню?

– Зачем в пустыню, Изя? Мы и так в Израиле пристроимся!

– Изя?! Ты читаешь «Град обреченный»! Я тебя запалил!

– Ух ты! Как догадался?

– Изя Кацман – мой любимый герой. Не Андрей же Воронин.

– Да, я прокололась. Но пока я не прочитаю, о героях я не говорю. Всё.

– Понял. Ох, я завтра не встану.

– Да, собирался поболтать только часок. Давай спать. Обними меня, Сашко. Покрепче…

– Обнимаю тебя. И смотрю, как подгибается твое плечико.