Loe raamatut: «Время лечит не спеша», lehekülg 4

6. Бумажки

Он обещал ей снег на Новый год, а он выпал только в середине января. Она обещала не опаздывать, но не пришла вообще. Он обещал взять её с собой на дачу, но его дом сгорел. Она обещала любить его всю жизнь, но бросила через две недели. И только тогда пошёл снег. А он стоял, вперив взгляд в небо и раскинув руки. Он понимал, что уже ничего не вернуть, и закрадывалась мысль, что он сходит с ума. Волосы спадали ему на глаза. “Хорошо бы остаться с ней на всю жизнь”,– вот всё, о чём он думал. Ему не было ещё и шестнадцати, а жить уже надоело. Он продолжал глядеть в тёмно-серое небо и подставлял лицо под падающие хлопья. На глаза начали наворачиваться слёзы. Ему было стыдно, но удержаться он не мог. Слёзы стали безудержно капать. Они превращались в ледышки и разбивались об землю. Он постепенно забылся под снегом и уже ничего не ждал. Оставшись наедине со снегом, он думал о ней и никак не мог выкинуть ее из головы. Снег продолжал падать, будто бережно укрывая его. О нём никто не вспомнил. Он так навсегда и остался стоять под снегом.

Я сижу на полу в комнате, в которой жил до девятнадцати лет. Вокруг лежат сотни бумажек, исписанных кривым почерком – стихи и рассказы, которые я сочинял в школе. Как я мог написать такое в шестнадцать? Я перечитываю рассказик ещё раз и понимаю, что рыдаю. Без лишнего трагизма, стенаний и всхлипываний. Я просто ничего не вижу от слез. В очередной раз. Как раз когда я постоянно писал, мы всем классом ходили на постановку «Арт» в БДТ. Один из персонажей, имени которого я не запомнил, ближе к концу спектакля сказал, что для сорокалетнего мужика он слишком часто плачет. Зал, как по указке, взорвался смехом. Я тоже захохотал, ещё не подозревая, что по истечении каких-то тринадцати лет я и сам буду безудержно рыдать либо от того, что меня впервые в жизни бросят, либо от безвозвратно усвиставших в небытие лет, либо от того, что умерла мама, от того, что я бесконечно одинок, но скорее – от всего вместе. Понимание облегчения не приносит, ком в горле не исчезает, да и я уже успел с ним свыкнуться. Если он когда-нибудь пройдет, мне определено будет не по себе.

Я переворачиваю листок самой старой тетрадки. В ней лежит клочок бумаги, явно вырванный из другого блокнота. Он помят, буквы расплылись от времени. Это мой автопортрет:

Долговязый и глупый,

Глаза два – как две луны,

Две руки – как две спички,

Мозг – усы электрички,

Рот – тоннель – и забрало,

Тело – перрон от вокзала,

Вот я какой: лиричный,

Электрифицированный

И электричный.

Наверняка я слишком много читал Маяковского, когда сочинял это.

Я продолжаю перебирать бумагу и натыкаюсь на свой самый длинный рассказ – о старшекласснице, которая неосмотрительно забеременела и решила оставить ребенка. Мне казалась абсолютно стройной история, в которой никто не знает ничего об отце ребенка, а героиня рожает и продолжает прекрасно жить. На какие деньги она покупает себе еду и одежду ребенку меня не интересовало, но по какой-то неведомой причине она определенно боялась взрослеть. Именно поэтому она и решила родить – чтобы не забыть, каково это – быть ребенком. У нее почему-то было желание повторить этот путь со своим сыном. Логики в рассказе было мало, да она и не требовалась – главным было ощущение от того, что человек в принципе может так поступить.

Когда этот рассказ попал в руки Полине лет пять назад, она хохотала, тыкая изящным пальцем в строчки, написанные перьевой ручкой. Мне казалось, что настоящий писатель именно так и должен создавать свои произведения – исправить неудачный ход сюжета было невозможно, а ошибки можно было только вычеркнуть. Этот рассказ я назвал «Против часовой стрелки», прозрачно намекая, что главная героиня решила остаться в детстве, используя ребенка как удачный инструмент. Но Полина смеялась над моей юношеской искренностью громко, даже самозабвенно. А может и издевательски.

***

В надежде докопаться до корня своих проблем, я прихватил несколько тетрадок с собой. Дома я оставил их стопкой около дивана, в первый же вечер прочитал половину, а на следующий день уже не вспоминал о них.

А потом их обнаружила Лиза.

Я захожу в комнату и вижу, что Лиза плачет: сидит над раскрытой потрёпанной тетрадью и натурально рыдает. Она читает мой рассказ, который я написал вскоре после того, как ее семья уехала в Москву:

Снова пришло лето. Опять встало Солнце, освещая грустные пустые коробки новостроек, оставленные на три месяца "заядлыми дачниками". Оно разбудило жизнь пустого района. Редкие хозяева собак с питомцами и пара юных мамочек с колясками – вот с кого начинался еще один день. День, похожий на другие.

Солнце жило и требовало жизни от всего вокруг. Еще вчера, привычно пробившись свозь занавески одиноким лучиком, оно озарило лик Христа, строго следящего за всеми людьми, в шкафу. Мягкие черты лица Его были пропитаны любовью ко всем грешникам, оставляющим тело низкой и пошлой жизни, а о душе забывшим вообще.

Солнце радовалось всему, каждой песчинке, каждой веточке каждого куста и каждому деревенскому домику – кроме них, казалось, рано утром его не встречает никто.

Солнце вставало лишь для того, чтобы светить и греть, освещать жизни и пути всех людей. Но этим утром оно было не так весело, как обычно. Привычным жестом разогнав тучи, оно никак не могло найти того, кто каждое утро встречал его и улыбался в ответ. Боясь, что еще один человек сгинул в этой жизни, оно ускорило ход, чтобы как можно быстрее заглянуть в любимое окно, в единственное живое окно в округе. Где же он, этот друг, который провожал Солнце каждый вечер с последним бликом заката и встречал его с первым лучиком? Его больше нет?

Но вот Солнце прекратило свой бег по небосклону, успокоилось и, улыбнувшись, стало светить еще ярче. Вот он – на балконе слушает любимую песню, желая продлить это волшебное утро. Вероятно, последнее утро в его жизни. Стоит в обнимку с кружкой, держит сигарету и придается воспоминаниям…

… Лето. Москва. Европейская столица, а, точнее, столица Европы. Тверская. Арбат. Все перемешалось и привело на Красную площадь. Боясь утратить вдохновение, Человек начинает бегать в поисках места, где можно было бы купить сигарет и батареек для плеера. Закончился вкус, заканчивалась музыка, закончились впечатления. Комок подкатывал к горлу… но тут все сомнения рассеялись. Из-за туч вышло Солнце и приветливо улыбнулось своему другу.

– Ну здравствуй, – говорило оно. – Не бойся. Не ищи ее. Ну а я тебя везде найду, где бы ты ни был. А туч больше не будет. Не волнуйся. Я с тобой.

Зная, что тело будет жить еще не меньше сорока лет, а душа начнет тускнеть через какие-то три месяца, Человек, немного успокоившись, продолжил свои поиски. Послав воздушный поцелуй единственному другу, он подбежал к ларьку и купил коробочку чернил. Теперь можно было хотя бы писать и рисовать.

Уже через полчаса, абсолютно не ориентируясь в столице, он уже был на Поклонной горе. Утомленный, он подбадривал себя мыслями о том, что у него есть всего один друг, но друг, с которым он никогда не расстанется.

Били фонтаны. Человек сел, опустив рюкзак на землю, достал давно начатую тетрадку и закурил. Улыбнулся другу, выдумал еще пару персонажей и стал рисовать их жизни, дела, чувства…

… А сейчас он стоял на балконе своего дома в родном Петербурге и курил, вспоминая и обмениваясь хитрыми взглядами со своим другом.

– Ну вот, – говорил Человек. – Душа умерла, а я ее воскресил, видишь?

– А я и не сомневался, – мысленно ответил его друг. – Ты силен, как и всегда.

Начинался обычный день, похожий на всех своих предшественников и предсказывающий однообразие потомков. Для всех людей эти дни были одинаковы – одна и та же работа, один и тот же досуг. Для всех, но только не для него. Каждое утро несло с собой массу новых впечатлений и воспоминаний. Каждое утро было другим, что было так необходимо. Человек жил не один. У него была лишь бабушка, которой недавно исполнилось девяносто пять лет. Бабушка, в три года вручавшая цветы Николаю II, не забывающая ни одного дня Блокады, встретившая Ленина на Финляндском вокзале, пережившая Войну и всех своих детей. Человек любил ее, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке, оставаясь с ней наедине. В такие моменты ему больше всего хотелось оторваться от реальности и внести свою лепту в разрушение озонового слоя еще одной выкуренной сигаретой.

В это утро было все как обычно. Сытая скудным завтраком ровесница века включила телевизор на полную громкость и уснула, а Человек, выпив стакан чая, вспомнил своих родителей, которые два года назад умерли в одну ночь непонятно от чего. Погрустив, он подошел к шкафу и подумал, что ему надеть. Выбор остановился на старых порванных джинсах, бахрому на которых ему сделала еще бабушка.

– Ну что, Солнце? – подумал он, обращаясь то ли к другу, то ли к девушке, которой уже давно не видел. Хотелось спать, но Человек, потянувшись и улыбнувшись, подошел к телефону. Телефонная книга была, как и всегда, пуста, поэтому он набрал воображаемый телефон, но было занято.

Помотав головой, Человек вышел из дома. Он, как и всегда, забыл посмотреть на градусник, но ощущалось, что было не меньше тридцати пяти градусов жары. Друг обрадовался и засиял еще ярче. Теперь на него было невозможно смотреть. Человек улыбнулся теплу и утру и Солнце поняло, что улыбка была адресована и ему.

Он любил такие моменты, когда распаренная голова начинала забывать грусть и одиночество. Было жарко и душно, на улице редко встречались люди. Но и это было хорошо. Так Человеку удалось в одиночестве гулять до позднего вечера.

Среди ночи Человек проснулся со странным ощущением, что умерла бабушка. Сон мгновенно улетучился, унося с собой приятные воспоминания об одиночестве. Он вскочил и побежал в комнату, где все еще работал телевизор. Бабушка лежала на кровати, как и всегда, раскрывшись. Не по-старчески умиротворенное лицо и непонятная улыбка на губах уже не пугали, как в детстве. Руки у нее были холодные. Сердце не стучало. Дыхание прекратилось.

Человек вышел на балкон и закурил. Было пять часов утра и Солнце только начало просыпаться. Оно знало все и уже грустило со своим другом, обнимая его первыми лучами. Человек заплакал. Заплакал слезами испуганного ребенка. Солнце разогнало облака и, вопреки установленному миллионами лет распорядку, начало день раньше, чем положено. Как и всегда, оно было со своим другом. Наедине. И Человек уже не ощущал себя таким одиноким, как десять минут назад.

А Солнце обнимало его и говорило, нежно пригревая. Рассказывало обо всем на свете, даже не пытаясь отвлечь от горя.

– Ну поплачь, поплачь, – слышался его голос. – это полезно. Все у нас будет хорошо. Я тебя никогда не оставлю. Все образуется. Мы отдохнем. Хочешь, я останусь у тебя?

Человек зашел в комнату с сигаретой и сделал две чашки кофе. Солнце незаметно пробралось в квартиру и присело на диване, нежно обнимая друга. Весь мир навсегда погрузился во тьму, а в комнате Человека навсегда остались свет и тепло.

– Спасибо, – сказал Человек.

7. Доктор Аня

Интересно, зачем в принципе пытаться спасти то, что изначально обречено на провал? Ну ладно, если начинаешь какое-то новое предприятие, будь то проект, новая работа, новые отношения или жизнь в другом городе, на поражение не закладываешься, ведь так? Было бы странно делать хоть что-то новое с уверенностью, что у тебя это никогда не получится. Но если уж взялся, неплохо было бы просчитать все наперед или хотя бы расставить на бумажке плюсы и минусы. Новая работа. Так, денег побольше, это плюс, но ездить по два с половиной часа в один конец. Это минус. Там будет много новых людей. Это плюс. Но тебе уже не семь, ты не будешь так рад новым знакомствам, как в детстве. Это минус.

Новые отношения. Кто-нибудь хоть раз пытался просчитать все грядущие минусы, когда вступаешь в новые отношения? Сомневаюсь. А было бы полезно.

Когда внезапно (как кажется) от тебя уходит тот, кого ты (как казалось) любишь, первое, что придет в голову большинству – попытаться спасти отношения. И речь уже не идет о докупке подарков и цветов, думаешь не о том, что теперь-то уж точно каждые выходные – поездка к родителям или на природу.

Специалист.

Уговоры были недолгими. Я цеплялся за визит к врачу как за последнюю возможность удостовериться, что я сделал все, что мог, а Полина, наверное, хотела, чтобы я поскорее от нее отстал. К тому же не секрет, что Доктор Аня умеет над некоторыми "i" расставить точки. Вот и сейчас: перед глазами все плывет, кружится голова и я почти что ничего не вижу от слез. Поля, вроде бы, находится рядом, но сидит на другом конце кабинета, на диванчике, а я – у стола Ани. Наверное, это Аня. Во всяком случае, на ней белый халат и я слышу ее голос. «Полина, дождитесь, пожалуйста, в коридоре. Тут сразу понятно, с кем нужно работать». Хлопнула дверь. Поля, наверное, и вправду вышла. Я этого не видел, а скорее почувствовал. Страх практически прошел, дышать стало легче. Но я все равно ничего не вижу. Вроде и слезы кончились, но глаза открываться не хотят.

Многое в своей жизни ты понимаешь и сам, но если очевидные вещи начинает говорить человек в белом халате, то ему почему-то веришь больше, чем себе. Переложить ответственность на другого всегда приятно. Тем более – если это специалист. Тем более – если это доктор Аня.

– Ну что, тут без антидепрессантов не обойтись.

– Э нет, Аня, так дело не пойдет. Я же мужчина.

– Послушай, мужчина. Если у тебя болит голова – ты что делаешь?

– Обычно ничего не делаю.

– Ладно, плохой пример. Тогда вот что: на футболе ты получаешь травму и терпеть боль абсолютно невозможно. Что ты предпримешь?

– Мазью намажу. Таблетку от боли выпью.

– Правильно. А если душа болит – почему таблетку не выпить? Посмотри на себя в зеркало. Волосы грязные. Небритый…

– Я бороду отращиваю.

– Мешки под глазами ты тоже отращиваешь?

Препараты я принимать отказался, а первым решительным шагом к новой жизни стала широкая улыбка и глубокая уверенность, что я преодолею все препятствия.

Именно поэтому первую ночь после того визита к доктору Ане я провел в истерике в обнимку с блоком сигарет на кухне. Полина в этот момент собирала чемодан.

В следующий раз я сходил к Ане через две недели, потратил на часовой визит кучу денег и понял, что сделал это не зря. Ведь у нас как принято: если человек обращается к психотерапевту – он псих. Но я лишний раз убедился в том, что это не так, приехав, как и всегда, заранее. Я устроился в кресле и принялся наблюдать за окружающими.

Из соседнего кабинета выходит молодая мать с ребенком лет четырех. Мальчик прыгает и улыбается. Есть же такие, кто решает проблемы своих детей с самого начала. Еще одно упущение. Ну, хотя бы не мое, а моих родителей. Не хочется думать, что я иногда похож на ребенка. Я гоню от себя эти мысли только для того, чтобы Аня вернула мне их через несколько минут.

Человек в белом халате говорит, что можно рыть: почему я иногда веду себя как ребенок, почему давлю на жалость и плачу в те моменты, когда надо проявить стойкость характера, а в моменты, когда любой бы спасовал, отключаю эмоции и действую с холодной головой. Если чувствуешь, что что-то сломалось, говорит, разберись, может ты и не прав совсем. Может ничего и не рассыпалось, а ты сам себе это придумал; волны, качели и карусели – это нормально, это пройдет, потому что организм приспосабливается. В среднем это занимает у людей два месяца. Неделька уже прошла. Плюс четыре месяца на шлифовку. Полгода – и все пройдет. Вообще пройдет. Но только через месяц я смогу приоткрыть глаза. Сказала, что антидепрессанты не нужны, сказала, что нужно наговаривать ситуацию. Так становится легче. И правда ведь становится легче. Днем было очень грустно и тяжело. А сейчас – такая легкость. Только небольшой ком в горле. Но ведь и это пройдет. Побольше бы таких моментов. Сказала, что проблемы – в восприятии ситуации. И напомнила, что надо себе задавать один вопрос и задавать его почаще, а все остальные вопросы либо в сторону пока отложить, либо на него заменить. «Зачем?», а не «Почему?» И то правда. Зачем я так переживал? Зачем я так грустил? Зачем я столько времени на это потратил?

Я выхожу из кабинета доктора Ани, направляюсь на ресепшн, чтобы записаться на следующий визит и вижу, как молодая администратор вбивает мои имя и фамилию в поисковую строку социальной сети.

8. Честный кофе

Кроме всего прочего, Аня строго-настрого запретила кофе. Пей, говорит, чай, лучше зелёный. А лучше и его не пей. Но главные твои враги – чай черный и сигареты. Про алкоголь вообще забудь навсегда, а лучше, конечно, хотя бы надолго. Крепкий чай не только пульс разгоняет, он в больших количествах хуже, чем никотин твой, который ты цистернами потребляешь. Курить плохо! И ты не смейся тут, что от меня сигаретами пахнет. Я – врач, черт тебя дери, кто, как не я, лучше знает, насколько это вредно?

И смеётся, смеётся очаровательным смехом. Но тут уж я не влиял, это она сама. Сама смеётся. Живо, честно. А глаза все равно грустные.

Но тут вот какое дело. Адреналин на месте, а раз сердце бьётся, значит жив ещё. А на сегодняшний день это главное.

Нет, без настоящего кофе не получится, извините.

В начале двухтысячных в городе на каждом углу стали появляться кофейни. Теперь после работы, до работы, в обеденный перерыв и вместо работы люди перестали есть и стали пить кофе. Тогда ещё не было запрещено курить в закрытых помещениях и в общественных местах. Поэтому абсолютно все без исключения теперь встречались чтобы курить сигареты и пить черный, белый, с молоком и сахаром, с солёной карамелью, с сиропом, со льдом, по-ирландски, бомбон, по-венски, с круассаном или вообще без бонусов и топпингов, кофе, который победил чай так же внезапно, как в свое время телевидение победило радио, а интернет – печатные СМИ.

Уже тогда в лабиринтах дворов Петроградской стороны появилось маленькое, уютное помещение на два стола. Единственное, которое пережило приход сетевых кафе, второй приход сетевых кафе и огромное количество локальных и не очень кофеен любого масштаба. Единственное, которое не надоело ни разу, единственное, куда хотелось зайти в независимости от времени суток, настроения или погоды. И единственное, которое полностью отвечало своему названию: если ты хотел заказать литр черного кофе, ты получал литр черного кофе, а не стакан с ароматной водой. Там все изначально было по-честному. Оно так и называлось: «Честный кофе».

Пыльный угол дома, окрашенного в охру ещё в девятнадцатом веке, стал родным на первом курсе института, когда Света, отказываясь от посиделок с подружками и зазывных пивных бутылок однокурсников, цепко хватала меня за руку и уверенно шла сюда, в «Честный», чтобы сидеть вдвоем за столиком или, если лето, в скверике на поребрике пить горячий американо через трубочку, медленно курить длинную женскую сигарету и нежно гладить меня пальцами по щекам. Каждое ее прикосновение пробивало мой организм порцией юношеского адреналина, а внутри меня будто разбивался стеклянный кувшин. Вдребезги, на осколки, в пыль, но от этого было особенно приятно. Так я ощущал себя более полным. Законченным. Цельным.

Я даже рассказал ей об этом. Света удивленно вытаращила глаза и мило улыбнулась.

– Ты что, если просто трогаю, то разбивается?

– Ага. Каждый раз.

– Так может лучше не надо? – она улыбнулась и во двор проникли лучи солнца.

– Надо. Обязательно надо, Свет.

Она протянулась ко мне и провела ладонью по щеке:

– И сейчас?

– Вдребезги.

– Ну надо же. Какой ты нежный. Стеклянные щёчки.

9. Полина

– Я опять общаюсь с образом. И он у меня в голове сочетает в себе давнюю нежность и любовь Поли с обольстительностью и тайной той Лизы, что я знал лет десять назад. Я опять не хочу никому верить. Кому можно верить, если никто не может помочь и при этом еще что-то требует в ответ? Как можно до сих пор думать о Поле как о любимой и единственной, если она, забрав душу, растоптала сама все то, что я строил долгих и тяжелых семь лет в параллели с паранойей, расстройством, деперсонализацией и прогрессирующей болезнью мамы? Какого черта у людей нет терпения, и они всегда думают только о себе? Суки, да посмотрите же вы уже в зеркало: мир состоит из таких же, как вы. Все абсолютно одинаково читают книжки, боятся выпасть в окно и едят хлеб. Простое объятье и поцелуй на ночь – это не так много, как кажется. Только это нужно постоянно, чтобы не бояться, что ночью может стать так худо, что не проснешься и сам этого не заметишь.

Я помню каждую черту ее лица при том, что этого лица я толком не целовал уже года два и уже почти месяц не вижу даже на фотографиях. Я помню форму ногтей ее мизинцев, я помню, сука, какой она любит кофе в какой чашечке заваривать. Чтобы эти мизинцы, мать их, чмокать и делать кофе такой, как надо.

Зачем это все? Зачем я это все узнавал? На хрена покупать эту дебильную машину бирюзового цвета? Бирюзового! «Это цвет наших чувств, дорогой». Да что может быть пошлее! Зачем я ей во всем потакал?

Чтобы получить «я не люблю тебя и не хочу быть с тобой»?!

Да пожалуйста!

Я за эти годы столько всего боялся. Я боялся измены. Я боялся предательства. Я боялся одиночества. Я боялся непонимания. Я боялся, что дождусь того, чего боюсь и ничего не почувствую. Да на, подавись, я победил это все в себе и остался сидеть на новом диване, который мне в жопу не нужен, на котором я уже обнимаю другую и ничего не чувствую в прокуренной комнате, где мы задыхаемся вдвоем с кошкой. Я орать хочу о том, как мне хреново, только этого никто не услышит и поэтому все мысли отдаются уколами в сердце и парой слезинок, потому что я все всегда делал сам для всех остальных, но не для себя, а людям наплевать на то, что ты хочешь им быть полезен, приятен и нужен. Да никому ты не нужен, смирись! Я прекрасно понимаю, какая мне нужна, лучше всех знаю, лучше всех вас. Как же я хочу скорее ее найти! И я знаю, что если я встречу ее послезавтра, то оттолкну. И потеряю.

Сигарета в руках Глеба потухла. Ещё с минуту он смотрел на меня молча, а потом изрёк:

– Ты же понимаешь, что мы не у тебя на кухне сидим?

Я отрываю взгляд от чашки с холодным кофе, которой, как оказалось, я рассказывал то, что накопилось в голове. Надо же, вокруг – люди за столиками. Все внимательно меня слушают. Повисла оглушительная тишина. Мы в кафе. Вроде бы вторник, а может быть и среда. Почему я не на работе? Ага, значит уже вечер. И люди, вероятно, хотели перекусить в кафе перед тем, как отправиться в свои уютные и теплые дома, к своим родным и близким. А почему они сразу не пошли туда, завершив свои дела? Ребята, вы время теряете. Может быть кому-нибудь из вас сейчас изменяет жена. Или ваш муж уже собрал вещи и дописывает прощальную записку. А вы сидите и слушаете меня, чтобы потом рассказать друзьям, какого удивительного идиота вы сегодня наблюдали.

Что же, пусть это сделает ваши унылые жизни немного веселее.

– Только пообещай мне, что не будешь сидеть на страницах Полины в соцсетях.

– Обещаю, конечно, обещаю. Я что, идиот какой-то?

Естественно, первое, что я делаю, когда Глеб уехал – захожу на ее страницу. Количество друзей заметно увеличилось. Радостных сообщений на стене о внезапно наступившей счастливой жизни – тоже. Ого. И фотография новая.

На фотографии она с парнем. Ну то есть, скорее всего, с мужчиной, но таких как он всегда называют «парнем». Они не стареют. И даже если он женат уже пару десятков лет, то рядом с ним на фотографии будет не жена или девушка, а некто, больше смахивающий на мать или, по меньшей мере, на старшую сестру в то время, как он останется «парнем». Такие не боятся морщин, седины, лысины или, не приведи господь, пивного живота. С «парнями» такого не бывает. Они и в шестнадцать, и в сорок восемь лет «парни». Такого боишься встретить на улице или в метро, потому что есть опасность, что он понравится. Внешне. Не как человек. А как мужчина. А ведь это абсолютно недопустимо для таких «агрессивных гетеросексуалов, как мы», как говорил Глеб. Если такого человека видишь в метро, еще до того, как понимаешь, что перед тобой Он – «парень» – начинаешь волноваться, что толпа спешащего народа поднесет твое несчастное туловище к нему поближе, и ты до него дотронешься. И в этом случае обратного пути не будет. Он вовсе не передаст тебе часть харизмы, привкус улыбки и не вотрет в тебя через куртку сексуальности. Такое ощущение, что за одно секундное прикосновение он тебя совратит, отымеет, сожрет и выплюнет, даже не заметив.

А, нет, вроде взрослый мужик какой-то. Суровый взгляд такой, волосы седые, борода. Ну охренеть, от чего бежала, туда и прибежала? И держит его так под ручку, не по-дружески, не заботливо. Он определенно ей больше, чем друг.

Как так бывает вообще? Ты что, врала мне? Зачем врала-то? Семь лет, семь! И все равно ушла к старику какому-то. Сколько ему? Девяносто? Двести? Триста лет?

Дыхание перехватило, и я почему-то вспомнил одну из последних фраз, которую она сказала мне вечером перед отъездом. Мы заказали огромное количество суши и роллов. Всегда их ненавидел. А Поля любила. Видишь, даже еда твоя любимая. Может останешься еще хоть ненадолго?..

– Я должен поблагодарить тебя за то, что ты принесла в мою жизнь роллы. Никогда их не любил. А теперь люблю.

– Их принес курьер. Можешь его поблагодарить.

Курьером был пожилой мужичок, простой, с бородой седой, ростом чуть выше Поли. Она ему еще так улыбнулась широко и чаевых столько дала. Она семью нашу рушила, бросала меня, топтала, уничтожала. И мужику какому-то улыбалась. Он что, понравился ей? Ты что, эй, к курьеру с суши ушла от меня?!

Я выдыхаю изо всех сил, освобождаю легкие, чтобы кричать не захотелось, протираю влажные глаза, подношу телефон ближе к лицу и, собравшись с духом, дотрагиваюсь до фотографии, чтобы ее увеличить. Ну и кто ты, рыцарь, мать твою, опытный мужчина, семьянин примерный. Парень. Ты кто?

Тьфу ты, это отец ее.