Loe raamatut: «Из варяг в греки»
© Дмитрий Романов, 2024
ISBN 978-5-0062-2664-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Древняя Русь Х в.
Из варяг в греки. Жемчуг в грязи
Она сияла, как луна в ночи,
светилась среди язычников,
как жемчуг в грязи
«Повесть временных лет»
Былое. Из книги второй
(вместо предисловия)
Много прежде было сказано о славном воеводе Олеге, выходце из сурового заморского севера. О его странствиях, пирах, покорении племён, да сокрушении войск. О княжиче Люборе, что сел к нему на ладью, будучи изгнанником в собственном племени. Коему суждено было пройти с Олегом много, да вернуться в своё то племя зрелым мужем с женой именитой и утвердиться уж не изгоем, но князем. Много сказано и об отроке Жегоре, коему открывались чудеса художества и был дар изображения по дереву небесной красоты. Сказано было и о Господине Великом Новгороде, где сидели варяги, и где правили они славянами по просьбе их.
В Новгород же тогда прибыл Рюрик, севший там князем. Сам варяг и дружина его из них же была. Молодой Олег ходил у него воеводой. Раз, идя на море в Корсунь, он и подобрал на борт Любора со златовласой Янкой. А та же стала воительницей при Олеге и князьях его, как сказано было под конец. Но в Корсуне Олег узнал, что ни славян, ни варягов в честные торги не принимают, обвешивают, да ни во что не ставят. Всё закрыли им греки, арабы, да хазары. А и много других неправых дел по земле славянской Олег наблюдал. Сердце его, норманнское сердце, сильно болело за эту землю – чужую по крови, но родную по душе. И многие варяги, соплеменники его, за это Олега укоряли. Что ж он такого нашёл в диких славянах? В чём тайна их?
По пути назад в Новгород постигла беда его корабли – сжёгшие Киев мадьяры разбили их и взяли Олега с отрядом в плен. Олег успел выпустить голубя, привязав к его лапе послание для Рюрика. Мадьяры тогда целым народом кочевали от великих гор на востоке к Дунаю на западе. И в землях пруссов отряд Олега был ими продан купцам саксам в рабство. Но удалось им бежать. И вот, раненные и обессилившие, оказались они спасены внезапно прибывшими гребцами из Новгорода – голубь донёс до Рюрика весть, и князь не оставил любимого воеводу. Олег с отрядом вернулся в Новгород.
Рюрик же был хорошим вождём, но не имел наследника. Жена его, молодая славянка Даруня, с первого же взгляда на княжьем пиру влюбилась в пришлого Любора. И так на свет появился у неё сын – Ингвар, на славянский лад прозванный Игорем. Престарелый Рюрик, всё чаще опьяняемый зельями, поверил, будто Ингвар послан ему богами, и без сомнений принял его как сына. В Новгороде же случилась крамола и резня между славянами и варягами, да и сами варяги ополчились друг на друга из-за Рюрика. Олег тайно увёл из окружения Даруню с сыном и снежным путём вместе с Любором, Янкой и верными ему варягами, пошёл по городам и становищам, собирая войско. Но не чтобы идти к Рюрику на помощь. Олегу был нужен Киев.
В Киеве же тогда было много бед, и тайные сговоры, и бунты, и нашествие иноплеменников. Свергли князя Аскольда и убили воеводу Дира. Овладело городом безродье, да разбой. Тогда и явился туда Олег, и всё разрешилось. О том поведал в резьбе своей юный Жегор, да монашеская братия, его приветившая. Игорь же, чадо безмолвное, был посажен на престол, а Олег при нём встал и власть сам держал, пока тот рос. Ходил он на хазар, уводя от Руси иго их и беду дань платить. Ходил на Царьград и многое богатство привёз, и почитание, и мужей учёных, и монахов. Щит свой прибил же к вратам ромейской столицы.
Умер же Олег от сговора варягов. Не простили ему любви к иному племени, к народу славянскому. Но успел он ещё привезти из далёкого Пскова в Киев девицу. Игорь подрастал, входил в возраст мужа, а невесту где только не искали ему. Да зацепила его случайная девчушка, что плотом правила на переправе. Капризным, балованным и безвольным рос Игорь, но всё с тех пор лишь об одном думал. Никаких княжеских, да великобоярских дочерей, хоть на то и уговаривали его союзные вожди. Нет – достань да привези мне ту самую девицу с переправы речной. Звали же её Хельгой. А славяне-то прозвали, значит, Ольгою.
Вот история о ней.
I. Матушка
Братья вышли пред ворота, выставили копья и хмуро глядели на чужаков. Трое против десяти. Да и старшему брату едва было семнадцать, чужаки все – рослые дружинники. Кольчуга ладная, плащи с бобриком, а сапоги заморские. Высокие гости… Таких раз встретишь копьём, весь род твой потом осечётся.
Но делать нечего. Позади братьев – честь сестры. Та забилась где-то в сарае за лодками.
– Эй, щенки, где Торольв? – спросил передний дружинник. Пепельный глаз оценил копья.
– Где ваш отец?
Братья молчали. Младшему, ещё не носившему усов, было страшно, но ярость и стыд перед роднёй затмевали страх. Он подтянул тяжёлое копьё повыше.
– Варяги, значит? – дружинник мотнул головой на лезвия.
Те сверкали на ливневом солнце и вторили силуэтам могучих елей. Деревья стеной стояли за хижиной. Юбки крон опадали плавной линией, как и острия. Прищурься – сталь сольётся с елью.
Боевой клинок. Для охоты не пойдёт – слишком порвёт шкуру. Значит, варяжье семя… бойцы сызмала.
– Я сам варяг, – сказал дружинник, улыбкой даря юнцов, – зовут меня Свенельд, служу в Киеве.
Братья переступали с ноги на ногу, но также исподлобья хмурились.
– Ингвар прислал нас. Небось, слыхали о нём?
– Не слыхали, – наконец, подал голос старший брат.
Свенельду захотелось стереть невидимый плевок.
– Мы ж за сестрой вашей не по своему хотению. Мы б по дороге сюда столько баб нацепляли, сколько репейника в овраге. А у сестры твоей ещё спина со всех сторон, да промеж ног лысо.
Остальные гоготнули. Кто-то убрал меч, кто-то отошёл в сторону помочиться. Напряжение спадало.
– Так что нам она, что свинье дятел.
– Так идите своей дорогой, – сказал старший брат.
Руки отрока покачивались – так долго держать копья наготове ему ещё не доводилось.
– Не своей дорогой сюда пришли, а княжьей. Не своей и уйдём, – ответил Свенельд.
И вдруг сшиб древко рукой, наскочил и так швырнул отрока, что тот сбил с ног среднего брата. Младший же опешил, и сам не заметил, как уже лежал на песке, глотая сухую хвою.
Дружинникам даже не пришлось доставать оружия. Братьям заломили руки и присели поверх. Свенельд исчез за воротами. За ним в дом вошли ещё трое гридней1.
Лачуга Торольва стояла на самом берегу. Здесь река сужалась так, что можно быстро пересечь её на лодке, и было неглубоко – плоты Торольва возили туда-сюда рабов, скот и прочие товары. А на том берегу начиналась прямая дорога в Псков.
Торольв уже второй десяток зим жил тут, на славянском севере. Паромное дело у богатого города прибыльно. Да и куда ещё с пятью детьми? Правда, говорили, что в сам Псков Торольву путь был заказан, что он убил своего брата, когда тот посягнул на его жену. Брат же его был служилым человеком у местного ярла, и на Торольва была травля. Закончилась она тем, что жену у него отняли, надругались и повесили на воротах. Сделали это свои же скандинавские варяги. И потому Торольв разорвал с ними связь, взял детей и ушёл за реку.
Ещё говорили, что местный жрец упредил ярла, будто дух убиенной жены живёт вместе с мужем, и любого, кто захочет тронуть его, поразит проклятие. Так жена проявляет верность даже из мира Хельхейм. А сам жрец был не глуп и понимал, что Торольв со своими паромами хорошо послужит доставке масла и мёду для алтарей Даждьбога.
Теперь Торольв был где-то на том берегу, улаживал поставку смолы и найм гребцов на конец весны. Времена идут горячие – оттаяли северные реки. Вот-вот пойдут купцы из озера чуди на Двину к литве, и на восход – к Новгороду. День год кормит.
А не видел Торольв, что творится в его доме. Трое братьев лежат под ногами чужаков, в доме за хозяев иноземцы рыщут. Да не золота ищут, а дочь его родную.
Четырнадцатый год пошёл Хельге. Бойкая и звонкая девчонка ещё только-только принималась в цвет. Привыкла к играм братьев, любила лук, да стрелы, рыбу гарпунить и вдогонки по реке – кто кого быстрее плыть. Конечно, последние месяцы не сымала рубахи, когда плавала с братьями – было уже что таить. Но с того и не дичилась. Помощница росла в доме заместо покойной матери. Да к тому же – девушка, душа очага.
– Эта что ли?
Дружинник по имени Асмунд с заплетённой в косу бородой и золотым кольцом в ухе отшвырнул ветошь. В пыльном углу жалась девочка лет семи.
– Нет, – рыкнул Свенельд. – Эта мала. Ищи лучше!
Асмунд не пошёл дальше. Он сел на пол рядом с девочкой. Она молча рыдала от страха, а он с утомлённой ухмылкой закинул руки за голову и начал рассуждать:
– Надо ж было… Месяц шли за какой-то оборванкой. А всё почему?
Он покосился на девчушку, та бледнела на грани обморока. Сознание мутилось ещё больше от запаха пота и браги.
– Есть тут недалеко хорошенькая дочь Изборского конунга, – продолжал Асмунд, – есть Огнёва литовская… Мала. Тебе по годам. Ну и что? Да за ней две тысячи войска в приданое! А поди на полудень в Корсунь! Мало ли там гречанок, да хазарок с веном2 по княжьей мере! Так нет же, понесло лихо сопляка Игоря. Захотел себе оборванку взять без роду-племени. А знаешь, хочется мне очень на сестру твою поглядеть. Чего он такого в ней нашёл?
Будто услышав его слова, в избу вернулся Свенельд. С ним – двое гридней. Они вели под руки девушку в льняной рубахе без рукавов, какие носят рыбаки. Светлая коса распушилась и горела ореолом волос на солнце.
Девушка уже не брыкалась. Нож выбили из рук, сами руки свели за поясом, от укусов отвывернулись.
Исподлобья надуто глядела волчица.
– Хельгу привели, – кивнул Свенельд.
Асмунд кисло оглядел её. Ямочка на подбородке и чуть вздёрнутый нос в мареве веснушек. Глазища таращит злобно.
– Оборванка и есть, – сплюнул, и добавил для девочки в углу, – ты, небось, краше будешь, когда подрастёшь.
– Иди повозку готовь, – сказал Свенельд Асмунду.
Они были ровесники, одного звания – огнищане. Это значит, при огне очажном Ингвара, то бишь, Игоря самые близкие. Только Свенельд из Скандинавии, а Асмунд – датской крови. Оба варяга недолюбливали друг друга, но ценили свои места при князе, и волю личному не давали.
– Я-то пойду, – Асмунд неспешно поднялся, – да только лучше ты ей шейку-то скрути, и в реку. Скажем, сама бросилась.
– Кончай болтать! – Свенельд толкнул Хельгу, и гридни поволокли её на улицу.
Заскрипела телега, в избу внесли окованную медью скрыню. Асмунд поднялся с пола, со вздохом оглядел её, приоткрыл.
– И за что вшивому лодочнику такое богатство?
Выудил двумя пальцами из-под крышки серебряный гривенник, сунул за сапог. В скрыне было много сотен таких гривенников – вено за украденную невесту. На сто двадцать гривен. Лодочник Торольв, по мнению Асмунда, должен был от радости света не видеть. Но Асмунд был уже далеко, когда Торольв увидел злосчастную скрыню и услышал от сыновей, что его душу увели киевские варяги. И когда Торольв схватил копьё и погнался вслед отряда, но выбился из сил и горько плакал, кусая землю.
Хельга сидела на лошади. Впереди ширилась спина Свенельда и мощный круп его коня. На шее у Хельги мерцала нить речного жемчуга – подарок Ингвара, на плечах – куница, пояс с малахитом и новые поршни на ногах.
Руки её были связаны. А если б и не были, то лошадь её всё равно привязали удилами к седлу Свенельда, и сама она не могла править ею.
В душе боролись страх и гнев, и от того на лице рассеялось невнятное чувство. Хрупкое равновесие – либо рыдать, либо зубами рвать. И только напряженная работа мысли не пускала скатиться туда или сюда. Это было в ней сызмала – тяга к думам.
Хельга вспоминала, кто таков был этот Ингвар, чьё треклятое имя она слышала утром сотню раз. И не могла вспомнить. Киевский князь, который был здесь когда-то и видел её, и выбрал её… Иная бы тут же вознеслась – её-де одну из тьмы других, холёных дочек боярских, беломясых, в епанчу шелковласок убранных!
Её, серую лесную мышь…
Хельга не пускала этой лжи в душу. Она знала себе цену – такую на торги не выставят, ибо не возьмут. Такая сама выберет, кто ей по огоньку.
И вдруг страх шепчет: «Одна ты на целом свете, а мир злой».
А гнев рокочет: «Беги, куда глаза глядят… а догонят – ломаной веткой заколись в шею!»
Страх говорит: «Они сегодня же на ночлеге повалят тебя на сыру землю, надругаются все вместе, да кинут в лесу».
Гнев говорит: «Бей первая, Хельга дочь Торольва!»
И она заговорила:
– В Киев везёте?
Свенельд всхрапнул – задремал на мерном ходе коня.
– Сказано ж – Ингвар конунг за тобой послал.
– Стало быть, в жёны берёт?
Свенельд обернулся с кислой хмуростью.
– Как увидит, авось, передумает.
– Когда ж он меня впервой видеть-то успел? – спросила она. Говорить было приятно – слова отгоняли двух бесов по имени Страх и Гнев.
– Что ли два лета назад, – пожал плечами варяг. – Сама не помнишь?
– Много купцов через нас ходит.
– Все купцы ваши – его холопы! – рыкнул Свенельд. – Киев скоро всюду править будет. Усвояешь?
– Да мне-то что?
– А то, что рядом спать будешь.
– Да знать бы, с кем… Каков собой он был-то, Ингвар ваш? Высокий, ладный? – Хельга попыталась сыграть. – Мне это важнее, а правьте себе сами.
– Малой он был тогда, – нехотя ответил Свенельд, – отрок ещё.
Вдруг Хельга вспомнила сальные глаза гридней, коих переправляла на плоту в то лето. Как рука одного из них потянулась ощупать её детское бедро, как она выхватила нож. И среди этой мерзости – красное лицо пацанёнка, сидевшего позади. Стыдливое, гаденькое.
Она побледнела… Неужели этот и есть?
Конечно, из плешивых птенцов вырастают стройные лебеди. Но лишь потому, что их рождают такие же стройные лебеди. А этого воспитали охальники, таким он и сам будет. И уже таков.
Хельга тут же поняла – отныне воздухом ей будет хитрость. Отец говорил, у человека только два советника – хитрость и любовь. На последнюю надеются лишь глупцы.
– Ах этот! – Хельга впервые полной грудью вдохнула хитрость.
Грохот копыт и молчание мужей было ей ответом. Словно назойливая муха, а не будущая княгиня говорила с ними.
– Тогда развяжи мне руки… как тебя там!
Свенельд снова обернулся. На этот раз удивлённо.
– Не велено.
– Взойду на престол, скажу, что трогал меня. Кому муж мой поверит?
Он ощерился в улыбке. Молодая волчица. Хорошая княжна будет, деловая! Но рук не развязал.
Зато притормозил коня, протянул ей кожаный бурдюк. Хельга ощутила на губах вкус сладкого вина. Никогда ещё она не пробовала этого греческого зелья. Здешние знали только пиво, от которого у неё кол внутрях стоял.
– Угощайся, княгинюшка, – Свенельд аккуратно, хотя с коня на конь, приставил и запрокинул бурдюк, позволив ей отпить несколько глотков.
– Ладное, – кивнула Хельга.
– Припас, – бросил он и снова ускакал вперед.
Вино возымело действие. Хельга забыла и страх, и гнев, присмирела и уже не говорила с ним. Просто глядела вокруг.
А вокруг месяц травень рвался из почек и земляного жира, влажно душился пыльцой и смолами. В липком молоке трав гудели шмели, и золотые венчики пока безлистых клёнов проплывали над головой всадницы. Дышалось мёдом и было легко. Хельга понимала, что это дурман вина, но в нём было проще принять судьбу.
Асмунд ехал позади и через одного всадника, но ухо вострил хорошо. Он слышал её слова, сказанные Свенельду. Про престол и будущего мужа. Это злило его безмерно.
По глазам ударила лента реки, отразившая солнце. Вот он зажимает Хельге рот, а то и просто бьёт в темя древком, тащит к откосу, мыски маленьких ножек чертят по песку две кривых. Вот она падает в воду, и течение жизни оканчивается течением реки. Позорная страница смыта с летописей Киева.
Но наступил вечер, ей поставили отдельный шатёр, а Свенельд сам лёг у входа, подложив под голову конский потник. Асмунду было не войти. Он ворочался на ворохе лапника всю ночь, под утро распалился и выплеснул страсть на землю. Всё ему мерещились в полудрёме голые бабы в соболиной шерсти. Как блестящие волоски сплетаются с чёрными кучерявыми, а белые бёрда разводятся и сладко жмутся со стоном.
– Ты чего на неё поглядываешь? – спросил у него Свенельд, когда днём они остановили лошадей на водопой. – Полюбилась?
В ненавидящем взгляде Асмунда, каким он одаривал Хельгу, не было и капли любви.
– Сам всё знаешь. Олег не для того Киеву славу стяжал, чтобы Рюриков сынок её лесной бабе променял.
– А, – усмехнулся Свенельд, оглаживая дрожащую кожу коня, – трепещешь, что союз у Киева с оборванцами? Так кто ж Ингвару запретит двух жён иметь или трёх? Ну, прихоть такая – найти именно эту. Чего ж теперь? Побалуется с ней, да и плюнет. Тут мы ему ромеянку привезем из Царьграда.
Асмунд посмотрел на Хельгу – та плавала в реке прямо в рубахе, под присмотром дружинников. Лихо и быстро, как иной воин.
– Да такая вторую жену в свой дом не пустит. А если и пустит, сгноит быстро.
– То не наше уже дело.
– Увидишь, – мрачнел Асмунд, – она ещё всех нас печенегам продаст.
***
Ночь становилась короче и теплее. Душные деревья сладко потели, соловьи заливались на закатах, и купол птичьего пения оглушал на зорьке.
Они шли густыми лесами, где всё реже встречались ясные холмы и поля, а больше – речные топи, глушь и медвежьи тропы.
– Земля древлян, – заметил Свенельд. – Колчаны не закрывать. Тетиву не снимать.
Сам он держал меч поперёк седла без ножен. В любой момент готов был к атаке людоедов. Так в Киеве прозвали местный люд. Живущие в деревьях, пьющие кровь вепрей с младенчества – древляне. Неукротимые, но дикие и пугливые до странствий, сидели они по своим норам, молились корню и змее.
Так думали в Киеве.
Трижды они видели нанизанный на кол череп лося. Вокруг кольцами выложенные камни и сломанные стрелы. Сухие деревья местами были обтёсаны в форме детородных удов или баб с грубыми личинами и грудями до земли.
На одной из прогалин нашли ещё тёплое кострище. Вокруг на нежной траве бурые кольца крови. Здесь жрали жертву. Чаща пропиталась волшбой, сырой воздух дрожал чуть уловимо.
– Ап! – кликнул передний всадник.
Свенельд и ещё трое тут же окружили лошадь Хельги. Стянули с плеч луки. Передние похватали мечи.
– Бабы! – заметил гридень. – Бабы стоят.
Вновь тронули лошадей. Гридни из славян осенили себя громовым колесом. Варяги шепнули имя Одина. Не опуская оружия, выехали на поляну.
На опушке в завесе берёзовых куделей и впрямь стояло десятка два девушек. Они вешали белые ленты на ветви берёз. А когда увидели всадников, не испугались, хотя и замерли. Все молодые, с волосами в косах и тяжёлых медных и каменных бусах на расшитых бисером корунках из конской гривы.
– Русалки, никак…, – выдохнул румяный молодой гридень.
– Эй, – крикнул Асмунд по-славянски, – где ваши мужи?
Девушки молчали.
– Засада будет, – шепнул гридень.
Лошадь его захрапела.
Жутко было не от того, что девки в лесу, а что эти девки не испугались.
– Нет, здесь другое что-то, – возразил Асмунд.
Он проехался пару раз перед рядом девиц. Им бы бежать с визгом, а они стоят. В глазах читалось смущение, и стыд кровянел на скулах.
– Уж вы отвечайте, бабоньки, – рыкнул Асмунд, покачивая топориком.
Но они молчали.
В отряде зашептались. Волшба, не иначе. Руки тронули обереги под кольчугами.
– Ведуньи. Морочайки.
Свенельд пнул лошадь в бока и тоже подскакал к девицам.
– Ну! Чего молчите?
– К русалиям готовятся! – подала голос Хельга.
Свенельд обернулся.
– К чему? – скривил брови.
Хельгу не пускали к ним, и она кричала из кольца своей охраны.
– Праздник у них такой скоро. Русалии. Молчать надо за семь дней. Семик называется. А то русалки по голосам, как по ниточкам, до самой души долезут.
– Правильно толкует, – заметил румяный гридень. – У нас под Черниговом тоже так водится. Голосят только в хороводах, на саму третью ночь русалью.
– Стало быть, мы на праздник пожаловали? – прикинул Свенельд. – Скверно.
– Почему? – спросил Асмунд.
– Чужаков своим чурам не показывают… значит, и от нас теперь им порча будет.
– Ты на что намекаешь? – Асмунд вздрогнул от внезапного грая вороны.
– Если они расскажут, что нас видели.
– И то верно, – кивнул гридень, – тут всё их чурами сейчас полнится, всюду навь. Мы незваные гости, скверные вестники.
– И кто на кого ещё порчу наведёт, – заметил другой.
Девушки, не смысля по-скандинавски, услышали знакомые слова от гридня-славянина и только тут испугались. С одной стороны на них глядели умершие предки, которые теперь заполонили лес. С другой – чужаки, пришедшие, куда нельзя приходить. И впрямь, если старейшины узнают, что в священной роще были чужие, то пошлют убить их. А кто может рассказать старейшинам? Только девицы. А чтобы не рассказали, надо этих девиц сейчас же…
– Что скажешь, Хельга? – Свенельд обернулся назад.
– Стрелять, – ответила она.
– Луки! – скомандовал Свенельд.
Стрелы легли на тетивы. Одна из дев вскрикнула, не выдержав.
И тут с другой стороны поляны раздался пронзительный вой. К отряду по зеленому ковру спешил старик. Ковылял, выталкивая себя вперед посохом. Другую руку вытянул ладонью вперед и на паутинистом лице дрожал ужас.
– Не надо! Пощади! – кричал он по-славянски.
Варяги дали ему подойти ближе, и, когда он упал в ноги к лошади Асмунда, опустили луки. Рубаху старика покрывали тканные узоры, на шее и запястьях бряцали птичьи кости, бусины сердолика и прочие обереги. Посох был резным в рунах спёкшейся крови.
– Жрец? – спросил Асмунд также по-славянски.
Старик отвечал, варяги понимали не всё на его наречии, но большинство слов угадывали. Язык полян, что живут в Киеве и восточнее, похож на язык древлян, как молодой дуб на старый. Поляне вели торги и давно узнали соседей с четырёх сторон света – плавали с варягами на север и юг, ходили по степям с хазарами, и язык их напитался новой речью. Одно слово могло означать несколько вещей, как и одна вещь называлась разными именами. Все помнили пророчества Олегу Вещему про «коня».
Древляне же речевали кратко и рублено. Зато не двусмысленно. Но при разговоре полянина и древлянина последний бы обвинил первого в лицемерии и попытке запутать собеседника. Кривотолки – так называли древляне витиеватую речь.
– Да, я жрец, господарь! – старик оторвал лоб от земли. – И вот вам слово от чуров идти своею дорогой. Никому не расскажем о вас.
Старик сорвал с груди гирлянду из перьев и протянул Асмунду.
– Оберег в залог.
Асмунд взял оберег на кончик меча. Сталь порчи не боится.
– Что думаешь? – Асмунд обернулся к Свенельду.
– Бери, да поедем. Не нравится мне тут.
Тогда Хельга вновь подала голос:
– Да как же нам знать, что уже не навели на нас порчу?
– Ты про что это? – нахмурился Асмунд.
– Я живу… жила близ славян. Хотя сама не их роду. И видела, что на русалии особую болезнь чуры насылают. На тех, кто правил не блюдёт.
– Что за болезнь?
– Будешь до воды одержим. Пока не утонешь. Так русалки к себе гостей зовут. Особо – мужей.
– Это так, старик? – Свенельд спрыгнул с коня, подошёл ко жрецу и встряхнул его за ворот.
– Чего у чуров на уме, кто бы знал…
– А ты сам-то знаешь, кто перед тобой? – тряс его Свенельд.
– Почтенные норманны.
Он вяло кивнул на амулет в виде молоточка на шее Свенельда.
– Вон там едет княжна Киевская.
Старик не знал, что сказать, и слёзы сочились в разломах морщин.
– Коли чуры твои ей вред уже сочинили, так Киев на вас воев нашлёт, всех порубит!
– Так что ж я…, – кряхтел старик.
– А пусть нам очищение даёт, – заметил один из гридней.
– Верно, – сказала Хельга, – пускай ведёт на капище, да при всём племени у чуров за нас просит.
Когда Свенельд согласился на это, Хельга еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть от радости. Что угодно, лишь бы вырваться от них – столкновение, бой, кутерьма, пьяный пир… Всё, что нарушит неумолимое шествие отряда в Киев. Теперь-то она должна что-то придумать!
– Мне их ведовство не знакомо, – пожал плечами Асмунд, – только знаю, что в лесах этих мор живёт.
– Сам Локи нас сюда завёл, не иначе! – сплюнул Свенельд.
Он оглядел верхушки синих елей. Точно раскрытая пасть над поляной, а перед нею – космы берёз трещат грачиными гнёздами. Не так трещит погребальный костёр. Так смеются мертвецы гнилой гортанью.
Свенельд тронул молоточек на шее, прошептал защитную вису3.
– Не Локи, – Асмунд кивнул на Хельгу, – а она. Я слышал, её отец в сговоре с духами. Из Хельхейма к нему приходит призрак жены.
– Тише, Асмунд, – голос Свенельда дрогнул, – кровью дела не решить.
При этом широкие зрачки его впитывали бурые руны на посохе. Перепуганный до полусмерти старик казался теперь Свенельду божеством леса.
В самом деле, успел подумать он, откуда старик взялся? В тот самый миг, как мы хотели стрелять… Вырос из-под земли, как тролль!
Он не знал, что старик, заметив отряд ещё издали, лёг среди кочек, надеясь, что те проедут мимо. Лежал и поскуливал от страха. Но когда дело дошло до луков, не выдержал – среди девиц были его внучки.
– Пошли, – шепнул старик, – я отведу вас на Семик. Будьте гостями.
Задерживаться на пути не хотелось, но ещё меньше хотелось нести господину Великому Киеву моровую порчу на порог. Нужно очищение. К тому же, убийство гостя на священный Семик, когда провожают русалок в навий мир – неслыханное дело. У древлян даже своей смертью умереть в эти дни было нельзя. А того, кто всё же собирался испускать дух, либо уносили родные подальше, где никто никогда не найдёт его тела, либо он уходил сам. Понимал, что своей несвоевременной кончиной обозлит навий мир, и весь год упыри будут лазить в щёлку между мирами, оставленную его душой.
Полянские гридни из дружины Свенельда объяснили ему смысл праздника, и тот согласился ехать.
Они дождались, пока девы повяжут на ветви все свои ленты, и отправились в селение. Старик жрец шёл рядом с Хельгой:
– Скажи, дитя, – робко обратился он к ней, – нет ли у тебя сейчас кровей?
Хельга покраснела и мотнула головой. Старик успокоился и попросил повязать на руку белую ленту. Делать нечего – надо блюсти устав чужого очага. Так учил отец. Так учила Эдда.
Вскоре лес расступился, как занавес, открыв реку, холм и могучий частокол на холме. Белёсые нити дымов тянулись от капищ – там жгли прошлогоднее сено и первые листья этой весны. Так сшивали одной нитью прошлое и будущее.
Хельга затаила дыхание от вида нового городища, от белого цвета повсюду. Цвели яблони и вишни, курился дым, отражали солнце свежие жерди и брёвна стен, обмазанные известью, и люди сплошь в белых понёвах и рубахах. Казалось, можно было учуять запах от черёмуховых венков на головах женщин. Сладкая горчинка поздней весны. И парны́е облака вымытого неба пушились в янтаре раннего вечера.
– Искоростень, – Свенельд узнал город.
Всадники остановились. Девы, которые следовали с ними от лесной поляны, спускались к реке, где был мост на тот берег. Но Свенельд в город не торопился.
– Я слышал, это главный оплот людоедского племени? – заметил он.
Судорога обиды прошлась по лицу старика.
– Это зря ты, почтенный, – вздохнул он, – мы хоть и не ходим до Царьграда и края земель Ящера не видали, но живём мирно. Да, редко забредает к нам гость купец. Но, если зайдёт, никто его не тронет. А что люд наш скрытный, так то от разгула кривды по свету… В своём дому правду храним.
– Довольно, – цыкнул Асмунд. – Искоростень град, что мутна водица. На севере о нём знают, что злой, в Киеве – что дикий. А ты говоришь, мирно живёте.
– Так говорят, почтенный, те, кто издали видал. Древляне не зовут в гости, а коли бы позвали – и речи другие о них по миру ходили бы.
– А чего ж не зовут?
Старик промолчал. За него ответил рог, трубящий со стен городища. Глубинный гул бубнов на грани слуха раздался там. Солнце пересекло Ящеров хвост – звезда встала над лесом.
Тёмная лапа Хорса наступала на светлый след Купалы, и змеился Велес-время, хватая себя за хвост. Этой ночью нужно сыграть много свадеб, чтобы мёртвые чуры, все глаза навьего мира, видели, как сильно желание жить у племени Искоростеня-града.
Девы и юноши в венках спускались от городища к реке. Там и тут возникали хороводы, зажигались песни и костры, душистый дым над водой дробился тенями деревьев. Солнечный диск оплавился на том берегу, и все знали, что костры – это семя нового солнца, вестники новой жизни. Род продолжится, если юноша и девица найдут друг друга… этой ночью найдут телом, а через день, когда выйдут из них духи – вспомнят и признают тех, с кем любились на Семик. Тогда наложат венок клевера на обе головы перед идолом Рода, тогда жена уйдёт в дом к мужу. А этой ночью все будут со всеми, и чувствам не будет узды. И не будет ревности.
– Скорее, – позвал старик, – успеем вас очистить.
Он ступил вниз к реке. Отряд пересёк мост – ладный бревенчатый настил на двадцати подпорах. Кораблям тут не пройти, от того редкие купцы ходили по притоку Ужа, в версте от города. Да и чего тут нужно было купцам? Шкурки и мёд этих болот не стоили, а больше вольные дикари ничего не предлагали. Разве что рабов из тех, кто провинился горько на своей земле.
Свенельд хотел направить отряд к земляному валу, за которым зияли врата в столицу древлян, но жрец повёл их в сторону.
– Теперь весь люд с князем у хороводов.
Перейдя реку, они не пошли вверх на холм, а двинулись вдоль берега, смешавшись с толпой.
Казалось, отряд конных варягов никто не замечал, а если и замечал, то без удивления – сегодня можно было всё, и не только на лошадях. Кто-то ехал верхом на чёрном козле, кто-то вывалялся в смоле и перьях, иные шли на руках, раздевшись догола, зажав в ногах факелы. Чадил можжевеловый огонь, и берестяные личины плясали там и тут. В пламени носились волчьи морды. Кряхтели сопелки и дудки.
– Иди, стар и мал, заводи хоровод, коло круга, коло крыши, на сырой земле, в зеленях-грудях!
– Ходи, Семик, собирай росу, тяни траву, за косу из ночи – за ясны очи – за яры лядвии – кажи красу молодому месяцу!
И выталкивала толпа юношу, а с другой стороны ему навстречу толкали девицу. Обхаживали они друг друга, посматривали, потом сходились в пляс. Он вокруг неё, она – мысочком на месте. Если нравился – качнёт бедром, перекинет косу на другое плечо, снимет белую ленту с руки. А он ей венок отдаст. Значит, эту ночь начнут вместе.
А иные оглядят друг друга, да скользнут глазами прочь. Тогда их снова толпа всосёт, мёдом хмельным поить станут до следующего раза. И к полуночи уже пьяны все, и мало кто не сходится. Хмель человека непривередливым делает. А там уж пышный огонь жрецы раздуют, и через него прыгают. Кто упал в самое пекло – горит, его палками бьют, чтоб не выбрался. Жертва русалкам. Они того, значит, себе берут. Только угольки потом в реку ссыпают.
От того и от мёда так томно станется, да такая сила из низу живота прёт, что не удержаться, и вповалку весь люд падает. Тела белёсые, одежды долой, зрачки широкие влажные, груди вздымаются, пальцы шарят по плоти. Где одно тело кончается, где другое начинается – не разобрать. Только неведомые ласковые бесы направляют одно в другое, и там уж колышется ствол, как древо мировое на ветру сахарном – туда-сюда, пока не выльется нутро, и пустая кожа опадёт на землю. К утру Мать Сыра Земля её напитает соком своим, и вновь человек оживёт, пойдёт с больной головой меж спящих тел искать опохмел.
