Дмитрий Потехин
Клад
Константин Алексеевич высморкался в засохший носовой платок, кашлянул в него же и сурово уставился на Глеба своими круглыми пыльными стеклами:
– Ну?
– Привести к общему знаменателю, – хмуро вымолвил Глеб, ни то утверждая, ни то вопрошая.
– Так приводи!
Глеб коснулся мелом доски, замешкался. В голове роились смутные воспоминания.
– Что, все? Опять авария в мозгу? – зло каркнул учитель.
– Тут умножаем…
– На сколько?
– М-м да, тут… пять и…
– И?
– С-семь?
– Шесть! Пять и шесть дают тридцать! Множь!
Таблицу умножения Глеб, слава богу, знал неплохо.
– Та-ак… Куда?! А числитель?
Глеб вздрогнул. Он знал, что числитель стоит вверху, но что с ним делать решить не мог.
– Числитель кто за тебя перемножать будет?
– Ой да…
– То же самое, дурень! На те же самые цифры множь! Шесть и пять!
Экзекуция близилась к завершению. Точнее Глебу так казалось.
– Вот, готово.
– Не готово! Сокращать дроби Пушкин будет?
Глеб шумно выдохнул, как паровоз перед отправлением и безнадежно уставился в уравнение.
Прошло пять мучительных минут, прежде чем Константин Алексеевич, не выдержав, плюнул на тряпку, стер с доски каракули Глеба и, раздраженно стуча мелом, начиркал правильный ответ.
– Баран безрогий!
– Чего-о? – в свою очередь не выдержал Глеб.
– Того!
Глеб стиснул зубы, сверкнул на учителя взглядом и, оскорбленно сопя, двинулся к своей парте.
– Чего сопишь-то? Я ж тебе добра желаю! – вдруг как бы смягчившись, лицемерно-снисходительно проговорил учитель, когда Глеб, складывал вещи в мешок.
Это было продолжение издевки.
– Люблю я тебя! Вот бывает, проснусь посреди ночи и думаю, думаю, что тебя, индюка, в жизни ждет. Ведь ничего же хорошего не ждет! Лошадь, бочка и черпак – трудовые подвиги ассенизатора. И грустно мне становится-я…
Еще год назад Глеб бы жестко ответил, что не нуждается в поучениях и жалости, что в гробу он слыхал эти нотации, и вообще в летном училище, куда он скоро поступит, математика стоит даже не на первом месте. Но теперь он стал гораздо мудрее. И гораздо лучше знал Константина Алексеевича с его любовью выкручивать уши.
К. А. Щепов (или, как его с давних пор окрестили школьные остряки, Кощей) был худшим учителем в школе. Заскорузлый, сутулый, перекошенный, обсыпанный меловой пылью, в кривых очках и с вечно всклокоченными волосами. Когда однажды в газете Глеб увидел фото предателя Власова, то сперва решил, что это Кощей в военной форме.
Сказать, что Кощей был злым или противным – значит, не сказать ничего. Кощей был
разным
. До мурашек разным, но всегда плохим. Иногда он вел себя презрительно и холодно, глядел на ребят сквозь свои линзы, как римский император на рабов. В другие дни становился ехидным и мелочным, постоянно кривился в усмешках, гадко подтрунивал. Порой приходил сонный и хмурый, преподавал через силу заплетающимся языком. А в иной день являлся веселый и энергичный, всех подбадривал, потирал руки и от всей души славил правительство и армию. В такие дни Глебу при нем становилось особенно тошно.
"Раз ты негодяй, так уж и оставайся им всегда! Чего комедию ломать?"
Еще дичее было то, что при всем при этом Кощей с удовольствием играл Деда Мороза каждый Новый год. Приходил в актовый зал в подвязанной бороде и длинном буром тулупе, громогласно говорил нараспев, водил хоровод.
Как-то хорошистка Соня Левченко, над которой Кощей день назад нехорошо посмеялся, не выдержала и выдала ему сквозь слезы:
– Вы, Константин Алексеевич, хам лицемерский! За таких как вы мой брат на фронте кровь проливает! А вы больным прикинулись, чтобы на войну не идти!
Все ждали, что он ее сейчас за косы оттаскает и к директору поведет, а Кощей как-то грустно потупил взгляд и, будто в полусне говоря сам с собой, промолвил:
– Есть такое… И хам, и гордец, и скряга, и до женского полу охотник… Но не трус я, не-ет! Я в гражданскую кровь пролил! У меня осколки в легких!
Покашлял для виду и влепил Соньке "неуд".
"Может, у него с головой плохо? Бабушка не зря таких окаянными обзывала", – думал Глеб, проходя через зал, мимо высокой драненькой елки с картонной звездой.
Он знал, что жена у Кощея, по крайней мере, точно "того". Математик жил с унылой, безмолвной как корова бабой, серое лицо которой вечно хранило туповато-испуганное выражение. Лишь раз Глеб услышал краем уха ее разговор с кем-то: "Ой не знаю, вроде один, а вроде и нет. Он, не он… Как из подполу вылезет – как будто и другой".
"Пьет – черти мерещатся", – не без сочувствия решил Глеб.
В полукилометре от школы в укромном закутке знакомые ребята играли в бабки. Ванька Зимогоров, Пашка Агаев, Пахомка Лисин, Колька Белых с братом Шуркой и хулиган по прозвищу Шило. Ставки: пять копеек, два винтовочных патрона, кусок сахара и цветная картинка из журнала про авиастроение.
Глеб заметил, как Ванька вынул из своей сумки пузырек свекольных чернил: проигрался! Шило, заломив шапку на затылок, следил за ним, насмешливо катая во рту "козью ножку".
– Глебыч! – крикнул вдруг Ванька, когда Глеб уже прошел мимо.
– Чего?
– Брось за меня. Ты ж меткий!
– Э-э! Это че за фокусы! Нечестно! – вскипели хором Колька и Шурка.
– А чего! Ты за брата тоже кидал!
– Не-е… Я пойду, – хмуро вымолвил Глеб.
– Друга бросишь, да?! – обиделся Ванька. – А я тебе Жюля Верна давал читать! Забыл?
– Пусть кинет, – дал свое авторитетное согласие Шило.
Не охота было Глебу ввязываться в чужую игру. Три дня назад матери клялся не играть. Но делать нечего. Дружба на кону.
Взял биток, прицелился и вышиб два гнезда.
Колька и Шурка вытянули свои глуповатые лица. Мельком переглянулись, зло уставились на Шило, который только ухмыльнулся, задрав самокрутку, как дуло гаубицы.
– Нечестно! – в гневе заверещал Шурка.
– Ша! Честно бросил, – отрезал Шило, уже чуя славную потеху. – Гони монету!
Оба брата стали надвигаться на Глеба и Ваньку, грозно сопя и скидывая рукавицы. Шило не препятствовал. Ванька растерянно пытался их вразумить и пятился назад, как трусоватый командир с передовой. Пахомка о возбуждения начал пританцовывать.
Домой Глеб вернулся со вспухшей скулой и горькой досадой на приятеля (другом его теперь и звать-то не особо хотелось).
– Опять дрался! – подскочили к Глебу две младшие сестренки Рая и Галя, вечно сующие нос не в свои дела.
– Ниче не дрался! – буркнул Глеб. – Поскользнулся, упал… щекой об лед.
– Дра-ался, дра-ался! – убежденно повторила четырехлетняя Галя, сверкнув круглыми праведными глазками.
– Ну дрался и что! Не ваша печаль! Мамке чтоб тихо, поняли? А то не буду вам больше книжку про остров читать!
"Все равно увидит!" – мрачно подумал Глеб, оглядев себя в зеркале. – "А там и догадается, что играл."
Настоящие драки только и случались во время игр.
Мать, вернувшись с базы, сразу все увидела и, конечно, обо всем догадалась. Но разозлилась сильнее обычного.
– Я на работе замерзаю, от отца писем нет, а он, собака, в кости дуется! – кричала сиплым голосом мать, швыряя одежду и гремя у печки чугунками. – Клялся же, клялся, бесстыжий, третьего дня не играть!
– Меня Ванька попросил, – оправдывался Глеб.
– Слышать не хочу про Ваньку твоего! Сначала бабки, потом пьянки! А потом и на дело позовет! Пойдешь, с ним? Пойдешь?! Зараза!
Мать дала ему затрещину.
– Еще раз бабку в руку возьмешь и… не сын ты мне больше! Понял?!
Глеб опешил и ушел в другую комнату делать домашку. Потом плюнул на нее, бросил перо, поел хлеба и лег на тюфяк.
Мать не позвала его ужинать.
Тянулись часы. За окном танцевали снежинки в густо синеющей мгле. Ползали тараканы. В щели забирался мороз. За дверью пощелкивали равнодушным сухим треском дрова в жаркой печке.
Чтобы как-то приободриться Глеб взял газету, на которой заместо тетрадки делал задание, и стал читать. (Тетради в школе выдавали только для контрольных).
"Раненый Степанов, в одиночку подбил третий фашистский танк, подползший к самому орудию. Когда из люка высунулось перекошенное ужасом лицо командира, бесстрашный сержант расстрелял его из пистолета, влез на башню и бросил в открытый люк бутылку с зажигательной смесью. Звериный вой горящих заживо врагов…"
Дальше была клякса.
"Вот где настоящие люди-то!" – с горечью подумал Глеб. – "И батька мой там. А я, дубина, здесь торчу, у мамочки под юбкой! Верно, бесстыжий…"
Этим вечером он твердо и окончательно решился бежать на фронт. Мешок сухарей уже был заготовлен. Не хватало главного: оружия. Эту трудность, впрочем, Глеб надеялся как-нибудь разрешить по мере продвижения к передовой.
"До прифронтовых деревень добраться, а там, небось, винтовки в любом сарае лежат…"
***
На следующий день, придя из школы, Глеб подкрепился запасами, взял все необходимое и, написав матери прощальное письмо, вышел за калитку.
Он шел по знакомой с ранних лет улице с мешком и лыжами за плечами, понимая, что, быть может, видит все это в последний раз. На сердце было тяжело. Ум понимал, что предстоящее не забава, не игра, но душа верить отказывалась. Верилось, что будет, как в “Красных дьяволятах”: раз-два и Гитлера в плен взял, и грудь в орденах, и девочки все в школе на шею бросаются. А ум понимал, что будет по-другому: не как в кино, не как в книжках. Может, даже будет настолько
по-другому
, что и представить сложно.
“А сколько мне отсюда до фронта переть?” – впервые, как следует, призадумался Глеб.
Он вспомнил географическую карту в школе. Из уральского поселка до Москвы, от которой немцев давно уже отогнали…
“Месяца два, может, если не на поезде. А там, глядишь, наши выигрывать начнут. Фронт на запад поползет, так что хрен их догонишь…”
От этой дурацкой, но забавной мысли Глебу сделалось полегче.
“Ладно!” – бодро подумал он. – “Не может быть, чтоб там так уж было страшно. Тогда бы батька по-другому в письмах писал. Да и в газетах все прилично. Кормят-то там уж точно получше, чем здесь!”
Для поднятия духа он начал тихо бубнить под нос походную песенку.
Смеркалось. Сизые облака ползли по небу рваным покрывалом, как чьи-то несметные армии. В домах и избах одна за другой загорались керосиновые лампы. Где-то далеко отчаянно каркала последняя ворона. Должно быть, кошка или человек взбесили ее.
Глеб слушал скрип своих валенок. Жевал, сам не зная зачем, горькую рябиновую гроздь.
Из дома, в котором жила молодая (и весьма симпатичная) складская бухгалтерша, вышел, надевая перчатки, высокий, подтянутый милиционер очень мужественного вида.
Прятаться было поздно.
– Глебка! Ты куда это собрался на ночь глядя? – спросил дядя Володя, шмыгнув носом и приподняв брови.
– Да так… – не здороваясь, ответил Глеб.
Ему не хотелось отвечать. И вовсе не из страха быть пойманным. Скорее даже, наоборот: от нахлынувшего с внезапной силой презрения к этому холеному, сытому коту, которого он когда-то, к своему стыду, глубоко уважал.
“А ведь, если скажу правду, он мне ничего не сделает!” – подумал вдруг Глеб. – “Он, что ль, тыловик вшивый, запретит мне Родине долг отдать? Ага! Щас! Разбежался, гад!”
– Куда идешь?
– На гору кататься, – буркнул Глеб.
– А че без друзей? Не скучно будет?
– Нет.
– Грустный ты, брат, сегодня. Случилось чего?
– Случилось… – мрачно вымолвил Глеб.
– И что же?
Глеб остановился, чувствуя, что закипает.
– А вы Наталье Юрьевне опять стол помогали чинить?
– Э-э… – дядя Володя растерянно ухмыльнулся, но отшутиться как следует не смог. – Шпик, ты однако!
– Вот и чините!
Глеб пошел дальше.
– Дурак ты, Глебка! – снисходительно вздохнул милиционер.
– Чего это я дурак?
– Ты ж не знаешь, каково женщине одной. Годами без мужского плеча. Без поддержки.
– Знаю, у меня мать одна! От отца писем нет уже третий месяц.
– Ну и как?
– Чем могу ей в хозяйстве помогаю. А вообще… Если б не школа, я бы хоть щас воевать пошел. Чем здесь торчать!
“Как некоторые!” – едва не сорвалось с языка.
– А щас куда идешь? – сощурился вдруг дядя Володя.
– На горку.
– С вещмешком?
Глеб сокрушенно потупил взгляд. Милиционер, нахмурившись, поманил его пальцем.
– Да подойди ты, не схвачу тебя.
Глеб сделал пару несмелых шагов.
– Ты че думаешь, это все шутки что ль? – понизив голос, настороженно сказал дядя Володя, шмыгая носом. – Ты куда собрался?
– Долг стране отдавать!
– У-у… А ты вообще знаешь, что там творится?
Глеб молчал.
– Ты знаешь, что… Я щас те цинично скажу, но ты уж прости. Тут уж, как говорится, правда-матка, ее не обтешешь. Ты знаешь, что там люди-то не живут, что они там умирают?
Глеб вдруг ясно почувствовал, что разговаривает с предателем.
– Неправда! – прорычал он сквозь зубы.
– Правда, правда.
– Так бы все и умирали! Один сержант вон три немецких танка в одиночку подбил, я читал! Раненный!
– В газете читал?
– Да.
– Хм! А потом еще тридцать фашистов в плен взял и “Мессершмидт” камнем сбил. Знаем эту песню!
– Да в-вы… Что вы знаете!
Глеб чуть не дал ему в нос, но вместо этого развернулся и побежал. Дядя Володя ринулся за ним.
Он непременно догнал бы Глеба, но, поскользнувшись, чуть не упал, подарив ему спасительные секунды.
Глеб сиганул в канаву, перемахнул через плетень, а потом через следующий. Он знал, что бег с