Loe raamatut: «Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления», lehekülg 7

Петроградская детская колония

Скорее всего, осознанное решение строить свой мир за пределами русской идентичности Якобсон принял еще в подростковом возрасте, во время трехлетнего пребывания в Петроградской детской колонии. Одиссея Якобсона и его братьев началась в мае 1918 года, когда после свержения Николая II и прихода к власти неумелого Временного правительства Петроград охватил голод. Из всех городов России именно этот город больше всего пострадал от нехватки еды, транспортного коллапса и воцарившейся анархии. Закрылись школы, детям стало опасно ходить по улицам. Все время не хватало топлива и продовольствия. Дошло до того, что за следующие несколько месяцев население Петрограда сократилось вдвое – люди либо умирали с голоду, либо просто бежали из города. Специалист по культурной истории России Орландо Файджес описывает эти события так:

…были срублены все деревья, разобраны на дрова деревянные дома; мертвые лошади валялись просто посреди дороги; по Фонтанке и Мойке текли помои; всюду распространялись зараза и паразиты; казалось, повседневная жизнь царской столицы вернулась к доисторическим временам [Figes 2002: 438].

Особенно тяжело пришлось, по мнению Файджеса, представителям старой петроградской интеллигенции. В новой иерархии «диктатуры пролетариата» они оказались в самом низу социальной иерархии: получали третьесортный продовольственный паек, а единственной работой для них была работа в трудовых бригадах [Figes 2002:439]. В конце концов некоторые родители из среднего класса и интеллигенции организовали для своих детей временную эвакуацию, заручившись для этого поддержкой школьной администрации и гражданской организации «Союз городов». Всего в лагерь набрали 850 человек детей, от 3 до 15 лет⁵⁶.

Отец Леонида Якобсона, Вениамин Самойлович, был сотрудником отдела объявлений торгово-промышленного издания. Он умер в сентябре 1915 года. После его смерти Вера Михайловна Торина – домохозяйка и мать будущего балетмейстера – едва сводила концы с концами. Вот, собственно, и все, что нам известно о родителях, братьях и сестрах великого артиста. Семья проживала в Петрограде, потому что в середине XIX века деду Леонида Якобсона (достоверно неизвестно, был ли это дед по матери или по отцу) вместе с женой и детьми разрешили переехать в Санкт-Петербург. Дед поступил в оркестр Мариинского театра на должность первой скрипки. Лишь благодаря своей виртуозной игре молодой скрипач-еврей получил разрешение покинуть далекое местечко, перебраться в российскую столицу и служить концертмейстером в прославленном оркестре Мариинского театра. На пути к этим высотам деду Якобсона пришлось преодолеть целый лабиринт профессиональных и юридических инстанций царской России. В результате он сменил свой статус еврея-аутсайдера на новую свободу – свободу музыканта. Как пишет музыковед Джеймс Леффлер, если еврей в те времена становился музыкантом, то он мог рассчитывать на вполне ощутимое улучшение качества жизни. К примеру, он получал право жить за пределами черты оседлости. А в крупных городах, таких как Санкт-Петербург, его могли еще и освободить от военной службы, позволить учиться в университете и получить в результате более разнообразные профессиональные возможности, чем те, на которые мог претендовать по своему невысокому статусу обычный еврей [Loeffler 2010: 32]. Именно стремление обладать широкими гражданскими правами направляло в XIX веке многих российских евреев, в том числе и дедушку Якобсона, на стезю музыкальной профессии.

Пережив первые месяцы после Октябрьской революции (большевистского переворота), а за ними и 1918 год, когда власть стала превращаться в диктатуру пролетариата, Вера Якобсон вскоре поняла, что одна она не в состоянии прокормить и одеть своих пятерых детей. Тогда она приняла решение оставить двух старших дочерей при себе, а троих сыновей отвела на Финляндский вокзал и посадила на один из тех самых эвакуационных поездов, организованных для отправки детей в какое-нибудь не настолько голодное место⁵⁷. Родители рассчитывали, что дети проведут в лагере лето, восстановят на свежем воздухе, под

пристальным наблюдением медиков и учителей, свое здоровье, а через пару месяцев, как только ситуация нормализуется, благополучно вернутся домой.

Однако с самого начала это путешествие пошло не так, как было задумано. Из-за перебоев в работе железной дороги двухдневная поездка в город Миасс на юге Урала превратилась в четырехнедельный кошмар. Из-за заминированных мостов и постоянной угрозы обстрелов останавливались поезда. Целыми днями дети шатались по округе в поисках еды. Наконец в июле поезд доставил детей на реку Миасс, где их поселили на бывшей даче. Два месяца дети отдыхали, плавали, восстанавливали свои истощенные тела. Однако к августу большевики вступили в полномасштабную гражданскую войну с представителями других политических течений. По российским просторам шагали 80 тысяч чешских солдат, вторглись также и поляки.

Сегодня мы буквально по крупицам можем собрать картину произошедшего, пользуясь архивными материалами неопубликованных отчетов сотрудников Красного Креста, работавших в то время на Урале. Голод, инфляция – хаос, происходящий на тот момент с российским обществом, привел к тому, что дети на многие месяцы оказались отрезанными от своих семей. Им невозможно было передать ни деньги, ни еду, ни одежду. Настала холодная сибирская осень, одновременно истощились взятые с собой запасы продовольствия. Дети в изношенной летней одежде мерзли и голодали. Учителя и прочие сотрудники колонии запаниковали. Когда детская еда стала являть собой уже нечто вроде водянистого супа из гнилых овощей, испуганные учителя разделили детей на семь групп и разослали в разные стороны в надежде, что местные крестьяне их приютят. Бросив детей на произвол судьбы, учителя прихватили с собой остаток денег и сбежали. Лишь пара-тройка идейных педагогов согласились остаться с детьми в суровую сибирскую зиму⁵⁸.

Поначалу дети кое-как добывали себе еду попрошайничеством, но затем в городе тоже кончилась еда, и дети стали ее воровать, делясь крохами с товарищами. Порой им приходилось питаться ягодами и кореньями из леса. К несчастью, именно из-за этого погибли двое малышей: по незнанию они съели ядовитые ягоды. Затем в городе начались бои между отрядами Красной и Белой армий: теперь уже солдаты воровали еду у голодающих детей. В конце концов история о брошенных, голодающих, одетых в грязные лохмотья детях, живущих в развалинах домов, получила широкую известность. О «диких детях с Урала» узнала супружеская пара филантропов – Альфред и Катя Свон. Англичанин и его русская жена, как и многие в то время, спасались бегством на поезде, следовавшем на восток. Но услышав о детях, супруги решили вернуться, найти детей и помочь им. После продолжительных поисков Альфред и Катя вышли на обосновавшийся во Владивостоке филиал Американского Красного Креста, целью которого было предоставлять гуманитарную помощь всем нуждающимся, независимо от их политической позиции⁵⁹.

Эта организация тут же взялась за спасение детей. В течение нескольких последующих месяцев все дети, разосланные в семь разных деревень и рассеянные по необъятным сибирским просторам, были собраны вместе. Не удалось спасти лишь пару человек. После этого детей посадили на поезд и отвезли за четыре тысячи километров – во Владивосток, крупнейший российский порт на Тихом океане. Поезд проезжал через села, от которых остались лишь пепелища да свисающие с деревьев тела повешенных. По пути состав подвергся нападению отряда генерала Г. М. Семенова. Вся эта история собрана из отрывочных архивных данных, поэтому мы едва ли можем проследить судьбу того или иного ребенка. Известно только, что велась масштабная спасательная операция, целью которой было собрать всех детей в колонии во Владивостоке. Все это происходило на фоне смертей и разрухи. Не знаем мы и того, что пережил в эти дни юный Якобсон. До нас дошло лишь несколько историй, рассказанных десятилетия спустя волонтером Красного Креста Барлом Брем-холлом, который в 1918–1920 годы вывозил через весь мир советских детей. По отчету Красного Креста, датированному тем временем, можно составить некоторое представление о том, как быстро невинное приключение превратилось в тяжелое испытание, а также о тех логистических трудностях и лишениях, с которыми столкнулись участники спасательной операции по пути во Владивосток:

Первый поезд с группой из Тургояка прибыл 19 августа, проделав за 37 дней путь в восемь тысяч километров. Вслед за ним соответственно 3 и 20 сентября прибыли два других поезда. Это было столь же длинное и не менее тяжелое путешествие; известно, что одна из групп плыла в открытой барже, под палящим сибирским солнцем и дождем. Сразу по прибытии во Владивосток дети были отправлены в баню и на карантин; кроме того, была проведена дезинсекция⁶⁰.

Следующие десять месяцев начиная с сентября 1919 года 780 оставшихся в живых детей, среди которых, к счастью, были Леонид Якобсон и оба его брата, жили в заброшенных каменных казармах, в которых некогда размещались моряки царского флота. Эти казармы располагались на скалистом уступе бухты Золотой Рог под названием «Русский остров». Перед приездом детей сотрудники Красного Креста срочно отремонтировали и продезинфицировали казармы. Было решено, что стратегически расположенный уступ – более безопасное место для детей, чем шумный город [Miller F. 1965: 83]. Поначалу жизнь детского лагеря вновь обрела порядок. Согласно отчетам сотрудников, у детей была восстановлена школьная жизнь. По субботам проводились танцы, раз в месяц ставились пьесы и декламировались стихи. Старшие мальчики (возможно, среди них был и Леонид – ведь ему на тот момент уже исполнилось 15) поставили одноактную пьесу А. П. Чехова «Свадьба» (1889), которая вроде бы даже заслужила аплодисменты. Вероятно, к этому периоду относится и единственное сохранившееся письмо Леонида домой матери. Оно дошло до нас в неуклюжем английском переводе, опубликованном в книге Флойда Миллера в 1965 году без указания источника. Кратко заверив мать, что и он, и братья сыты, что у них есть одеяла, теплые штаны и белье, Якобсон упоминает танцы, давая понять, как хорошо ему живется в колонии: «У нас есть свой клуб, мы проводим литературные вечера с танцами и вообще живем очень весело. Крепко, очень крепко целуем тебя, Надю и бабушку», – пишет Якобсон матери, подписываясь за себя и за братьев [Miller Е 1965: 99-100]. Мы не знаем, получил ли он тогда ответ на свое письмо, но точно известно, что один из детей – Петр Азаров – получил письмо, ставшее мрачным напоминанием о городской жизни того времени. Отец мальчика писал из Петрограда, что потратил 5000 рублей на зерно и сушеную селедку: «… но этого все равно мало, и мы голодаем. Каждый месяц теряем в весе. Многие из наших друзей уже умерли с голоду» [Miller Е 1965: 101].

Должно быть, эта информация вызвала у детей противоречивые эмоции. Они поняли, что, в то время как их семьи в столице голодают, сами они наслаждаются относительным комфортом благодаря помощи иностранного государства. Возможно, именно этим ранним опытом культурного аутсайдерства у себя на родине (пусть и на окраине этой родины) можно объяснить тот факт, что Якобсону не претил статус еврейского артиста-чужака, принятый им во взрослой жизни. Неудивительно и то, что он выбрал профессию хореографа, в каком-то смысле «создателя миров». Каким бы отверженным ни чувствовал себя Якобсон в силу своего еврейства, однако, заходя в репетиционный зал он, вопреки всей сложности и неприветливости внешнего мира, мог создать внутри нужный себе самому мир.

Учитывая хаос, творившийся в то время в России, сама возможность получения писем по почте уже была результатом подвига со стороны оказывающих поддержку организаций. После 18 месяцев полного неведения дети смогли получить весточку от своих родных. Наладить почтовый обмен помог живший в Гонолулу американский журналист и сотрудник Красного Креста Райли Аллен, неоднократно помогавший Барлу Бремхоллу спасать детей. К концу 1919 года Транссибирская магистраль оказалась взорванной в стольких местах, что из железной дороги она превратилась в отдельные участки, заваленные ржавым ломом. Перевозить по ней людей, равно как и письма, стало невозможно. Однако Аллен полагал, что для детей важно сохранить связь с семьей. Кроме того, он понимал, что дети еще в течение многих месяцев не смогут вернуться домой. Так что благодаря упорству Бремхолла в конце концов удалось добиться того, чтобы письма, которые дети слали на восток, в обход восточной части России, попадали в Петроград с запада, избегнув хаоса Гражданской войны. Фактически письма облетали весь земной шар, заранее намечая тот путь, который в конечном итоге пришлось проделать, чтобы добраться до дома, самим детям [Miller Е 1965: 101].

Именно сотрудники американского консульства переправляли почту Петроградской детской колонии в Америку через океан, а оттуда в Стокгольм через Северное море. Оттуда нейтральное шведское правительство отправляло письма в Международный Красный Крест в Таллине (Эстония), а затем в Петроград. Известно, что, когда из писем просочилась наружу информация о том, как Американский Красный Крест заботится о детях, большевистское правительство попало в неловкую ситуацию – ведь дома в России продовольствия по-прежнему не хватало. Тогда нарком просвещения Луначарский опубликовал в «Известиях» телеграмму, в которой утверждалось, что якобы дети в Петроградской детской колонии живут в ужасных условиях, физически и морально страдают, потому что с ними жестоко обращаются [Miller Е 1965: 102]. Неизвестно, знали ли дети, что ими воспользовались в качестве оружия пропаганды в противостоянии Советского Союза с Америкой. Как бы то ни было, это стало еще одним фронтом в условиях бушевавшей вокруг них Гражданской войны и социальной катастрофы.

Рис. 7. Шестнадцатилетний Якобсон (стоит, шестой слева) на борту «Иомей Мару» с другими детьми из Петроградской детской колонии. Коллекция Джейн Свон

Когда стало очевидно, что вернуть детей в Петроград по суше невозможно, Бремхолл решил, что единственно возможный вариант – возвращение по морю, кругосветное путешествие на восток наподобие того, которое совершали их письма. Поначалу он пытался посадить их на какой-нибудь русский корабль. Но поскольку новое большевистское правительство объявило, что отныне все частные суда принадлежат народу, то частные российские суда, чтобы избежать национализации, вскоре совсем перестали заходить во Владивосток. Тогда Бремхолл решил поступить иначе: в течение нескольких следующих месяцев он собирал средства на аренду и оснащение маленького японского грузового судна «Йомей Мару», принадлежавшего пароходной компании «Кацуда» и лишь недавно совершившего свой первый рейс. Этот корабль был рассчитан на 60 человек, но Бремхоллу удалось разместить на нем целую тысячу: 780 детей, а также японского капитана с экипажем, врачей и медсестер из Красного Креста, одного стоматолога, учителей, поваров и нескольких немецких военнопленных, направленных в Берлин.

За те несколько месяцев, пока Бремхолл искал, а затем переоборудовал судно «Йомей Мару», жизнь детей снова стала непростой. Кончались запасы продовольствия, заняться было нечем, и это особенно тяжело повлияло на старших мальчиков, среди которых были Леонид и его братья. После смерти балетмейстера в его личных вещах были найдены две тетради, относящиеся ко времени, проведенному на «Русском острове» неподалеку от Владивостока. «Лучше не злись и не лезь в драку, когда они обзывают тебя красавчиком», – такую запись оставил в тетради некто Влад 2 марта 1920 года. «На память будущему поэту» – так озаглавлена другая запись от 3 марта 1920 года, в которой юный товарищ Якобсона предсказывает ему творческую славу: «Только сильным суждено пройти через бурю. Царство мысли безгранично. Твое призвание – совершить доброе дело на родине». «Но путь твой не будет легким», – предупреждает пишущий. Все эти записи были всего лишь мальчишеской бравадой, обычными посланиями из числа тех, что дети оставляют друг другу в дневниках. Однако мы можем почерпнуть из них нечто большее: мальчик-подросток с удовольствием фиксирует реакции окружающих людей, дирижирует ими и, похоже, является фаворитом группы. На внутренней стороне обложки хозяин тетради просит друзей писать только чернилами и только на лицевой стороне страниц. «Прошу друзей писать в мой альбом и вспоминать меня почаще в жизни», – отмечает он на титульном листе. Многие мальчики, да и девочки, оставили ему в альбоме нежные, а порой даже очень эмоциональные послания. Если бы существовала школа культурных героев, она должна была бы выглядеть примерно так⁶¹.

В отличие от записей из альбома Якобсона, записи из дневников взрослых сотрудников колонии свидетельствуют о нарастании всеобщего хаоса. В архиве Гуверовского института войны, революции и мира хранится напечатанное на машинке письмо сотрудницы Красного Креста медсестры Кургузовой от 21 июня 1920 года, в котором она рассказывает, как впервые увидела убогий барак № 4, где теснились 120 голодающих старших мальчиков.

Дети не мылись, ведь воды не было. Иногда средь бела дня приносили одну бочку воды на 120 человек, и тогда все прыгали в нее и дрались за воду. <…> Старшие мальчики весьма апатичны, ленивы и, похоже, вообще не интересуются жизнью. Маленьким нравится работать в бараке, но те, что постарше, естественно, нуждаются в регулярной работе и умственном развитии – а оба эти фактора в Колонии отсутствуют⁶².

Из письма сестры Кургузовой можно сделать вывод, что мальчики в ожидании корабля продолжали развлекаться репетициями и разного рода постановками, которые медсестра не одобряла. «Я считаю, что вредно устраивать в Колонии так много танцев и кинопоказов. Дети не высыпаются, на следующий день не хотят работать, а младшие, нервные и слабые дети от подобных развлечений чересчур перевозбуждаются»⁶³. Разумеется, отсутствие базовых правил на протяжении этих почти трех лет бездомной жизни не могло не сказаться на детях. С другой стороны, если дети продолжали интересоваться танцами, спектаклями и пением в хоре, то, по всей видимости, искусство было важной, неотъемлемой частью их тогдашней жизни. Возможно, искусство, обладавшее силой непосредственного воздействия, было для них не просто спасением, а областью, где царил порядок и где мог проявить себя коллектив. А перевозбуждение и усталость детей свидетельствуют о том, что потребляемое искусство производило на них сильное впечатление. К тому времени, как колония переместилась на корабль, за Якобсоном, который никогда ранее не учился ни танцу, ни театральному искусству, уже закрепился титул лучшего танцовщика группы⁶⁴. Выступления продолжались и на борту: старшие мальчики и девочки играли в оркестре, пели в хоре, развлекая воскресными вечерами весь корабль [Miller Е 1965: 148]. Из некоторых записей в тетрадках Якобсона можно сделать вывод, что у него были романы с девочками: «Думай обо мне что-нибудь хорошее время от времени. Прекрасно лишь утро любви», – написал кто-то в тетрадке, не оставив даты. А 30 октября 1921 года, когда корабль уже должен был подходить к Финляндии, кто-то оставил такую предостерегающую запись: «Безответная любовь жарче огня, но не грусти. Жить, никого не любя, гораздо хуже»⁶⁵.

Наконец в июле 1920 года, более чем через два года после того короткого лета, когда началась поездка детей на Урал, наступила финальная фаза путешествия. До дома оставалось проехать 24 тысячи километров [Miller Е 1965:134]. Фотографии детей, лежащих плотными рядами на переполненной палубе «Йомей Мару», рядом с аккуратно сложенными стопочками своей одежды (мальчики без рубашек, девочки в поношенных мешковатых платьях), напоминают снимки, сделанные на другом корабле – «Исход-1947». Это было судно, которое, курсируя в поисках безопасного пристанища, носило по океану спасенных из нацистской Германии евреев и которое стало символом гуманитарной катастрофы времен Второй мировой войны. Дети на фотографиях 1920 года выглядят не как отдыхающие, а как беженцы. Из судового журнала мы можем сегодня узнать, каким тяжелым было это путешествие. На первом отрезке пути, от японского портового города Мурорана до Сан-Франциско, море было неспокойным; в этот же период произошел неприятный инцидент с японским матросом, пристававшим к русской девушке. Когда же корабль направлялся в Нью-Йорк через Панамский канал, дети страдали от удушающей тропической жары и болезней, вызванных насекомыми. Здесь снова всплыло имя Леонида Якобсона. Сорок лет спустя Бремхолл и один из бывших членов колонии живо вспоминали «решительного, эмоционального и очень восторженного мальчика», который «везде совал свой нос»⁶⁶. Именно ненасытное мальчишеское любопытство привело однажды Леонида в машинное отделение; мальчик сунул руку в работающий мотор и порезал кончик большого пальца⁶⁷.

Удивительно, но именно на борту корабля Якобсон впервые продемонстрировал свои танцевальные таланты. Он был единственным мальчиком, который присоединился на палубе к выступлению девочек. Пусть все это было только для развлечения, но Якобсон танцевал и выступал. К сентябрю 1920 года «Йомей Мару» подошел к побережью Соединенных Штатов и пришвартовался в бухте Сан-Франциско. Детей доставили на берег и три дня водили с экскурсией по городу. В программу вошел и приветственный концерт в городском концертном зале с певцами, акробатами, народными танцами, в том числе казачьими плясками. В ответ девочки колонии тоже выступили с хором и оркестром. В официальных отчетах сотрудников колонии говорилось о «необычайном» гостеприимстве города. Каждый день, проведенный там, был наполнен развлечениями: поездка в парк «Золотые ворота», зоопарк, хот-доги и мороженое. Кажется, что детей не просто чествовали в связи с тем, что они выжили, – они стали символом победы гуманизма над политической идеологией и даже над международными конфликтами.

Через месяц юные скитальцы прибыли в Нью-Йорк, второй из двух американских городов, в которых они побывали. Там их присутствие всколыхнуло антикоммунистические настроения. В Мэдисон-сквер-гарден для детей был запланирован грандиозный прием с музыкантами, танцорами, церковными хорами и 16 тысячами русских, украинских, армянских, грузинских и молдавских зрителей. Русский пианист, анархист, большевик и (как указала белая оппозиция) еврей Александр Браиловский, живший в то время в Нью-Йорке, внезапно отклонился от намеченной речи и разразился политической тирадой, в которой обвинил официальных организаторов мероприятия и Американский Красный Крест в империализме и сотрудничестве с Госдепартаментом США. Он утверждал, что Красный Крест держал петроградских детей в заложниках и обращался с ними жестоко. Публика Мэдисон-сквер разделилась на сторонников красных и белых, началась свара. Тогда на сцену вышли двое молодых людей. Юноша лет восемнадцати и девушка лет шестнадцати рассказали публике, что Красный Крест фактически спас им жизнь. Затем, как сообщалось в прессе, дети и сотрудники Красного Креста парами прошлись между рядами под бурные аплодисменты публики. Однако политическая напряженность сохранялась, и на следующий день сотрудники Министерства юстиции США поднялись на борт «Йомей Мару» в поисках коммунистической литературы. Поскольку сотрудники не знали русского, то они приняли за подрывную литературу и сожгли единственные книги на борту – подаренное эмигрантами собрание русских классиков в кожаном переплете [Miller Е 1965: 194–195, 212]. Разумеется, все эти остро драматические события оказывали влияние на Якобсона. Он был не просто ребенком, пережившим войну. Во время войны он оказался внутри большого коллектива, немаловажную роль для которого сыграло искусство, оказался спасен благодаря противнику, чье великодушие стала оспаривать его собственная родина.

Из Нью-Йорка корабль вновь отправился в путь через Атлантический океан. Из-за политической ситуации судно не смогло зайти в порт в Бресте во Франции, куда планировали попасть сотрудники Красного Креста. Так что группа, осторожно проследовав через сильно заминированный Кильский канал, в ноябре 1920 года прибыла в Финляндию. Корабль бросил якорь в Хель-синкоском порту, и представители Красного Креста обратились к финским властям. Однако те, заставив скитальцев ожидать целых пять дней, запретили сойти на берег такому количеству русских. В конце концов Красный Крест получил разрешение на высадку детей в Выборге, откуда еще нужно было ехать на поезде. Дети прошли 11 километров по лесу и остановились в финском санатории «Халила» – элитном медицинском комплексе для лечения туберкулеза, построенном Николаем II незадолго до революции. Но поскольку граница между Россией и Финляндией была сдвинута, этот лечебный комплекс так и не вошел в эксплуатацию⁶⁸.

Детей разместили в санатории. Тем временем сотрудники Красного Креста не теряли надежды соединить детей с их семьями. Они напечатали тысячи листовок с рассказом о колонии и стали распространять их по округе. Родители, до которых дошли эти листовки, написали ответные письма, и детей небольшими группами стали вывозить на родину. Сотрудники Красного Креста выходили на мост, соединяющий Россию и Финляндию, и передавали детей прямо в руки советским солдатам. Последнюю группу, которую готовы были встретить в Петрограде, переправили через границу 26 января 1921 года. Город, в который вернулись дети, сильно отличался от того, который они покинули. Общественный транспорт не работал, большая часть зданий, в том числе магазины, стояли с заколоченными окнами. Последний участок своего путешествия дети проделали в сопровождении советских солдат, которые, как сообщается, украли их вещи, еду и лекарства, подаренные на прощание сотрудниками Красного Креста⁶⁹. Некоторые дети с трудом узнали своих родителей, а те с трудом узнали их. Одна мать вынуждена была по родинке на теле доказывать, что ее сын – это более здоровый и высокий мальчик. Одна из девочек отказывалась признать свою маму во встретившей ее исхудавшей женщине⁷⁰. Мать Якобсона была еще жива, однако мы не знаем, встречала ли она мальчиков или за ними пришли старшие сестры, которые и заботились о них вплоть до смерти матери в 1931 году. Леонид Якобсон остался все таким же энергичным и независимым. Он немного подрабатывал, чтобы помочь семье, и целыми днями бродил, исследуя город.

Как только колония вернулась в Россию, она тут же попала в атмосферу абсолютной секретности. Такое удивительное приключение, по идее, должно было тут же превратить детей в живых героев, но вместо этого произошедшее с ними оказалось окутано тайной. Дома детей сразу же предупредили, что им нельзя рассказывать о путешествии, испытаниях и победах, чтобы не навлечь на себя преследования за контакты с западными империалистами и врагами-капиталистами. Некоторые дети проговорились о своих путешествиях и впоследствии пострадали от этого. Однако Якобсон, понимая, как и подавляющее большинство детей, весь риск, послушно забыл о том, как удивительно он провел эти три года, и нигде никогда об этом не упоминал. В Советской России было опасно даже иметь родственников за пределами страны. В детских журналах 1930-х годов еще можно было встретить упоминания о Петроградской детской колонии, но с началом сталинского террора даже эти благожелательные упоминания прекратились⁷¹. Считается, что детей, рассказавших о своем опыте, арестовали, и больше о них никто никогда не слышал. Судя по всему, роковую роль в этой истории сыграл рассказ о времени, проведенном на Западе.

В 1978 году ленинградский моряк и журналист В. А. Куперман (писавший под псевдонимом Липовецкий), находясь на борту корабля, пришвартованного в Сиэтле, штат Вашингтон, случайно наткнулся на информацию о колонии в некрологе, посвященном Бремхоллу, и почувствовал себя человеком, откупорившим капсулу времени⁷². Об американском филантропе писали как о человеке, который спас сотни осиротевших русских детей. Заинтригованный Липовецкий стал расследовать эту историю. В течение следующих лет он обошел архивы в СССР и США, взял интервью у бывших колонистов и в конце концов в 2004 году опубликовал о колонии собственную книгу [Липовецкий 2004]. Люди делились с ним своими воспоминаниями, в том числе о потомке старинного дворянского рода Д. И. Еропкине, которого отправили в колонию в возрасте десяти лет и который позже стал ведущим астрофизиком советской космической программы. В 1936 году он был арестован НКВД. В процессе обыска у него обнаружили личный архив с фотографиями из колонии. В 1938 году он был приговорен к смертной казни и расстрелян (реабилитирован посмертно)⁷³. Л. Л. Крохалева, дочь Леонида Данилова, также пережившего колонию, рассказывала, что об этом боялись говорить, в результате многие дети действительно пострадали, а некоторым из детей не доверяли просто из-за того, что они знали о жизни на Западе, и некоторые так и не смогли получить высшего образования⁷⁴.

О времени, проведенном в колонии, Леонид Якобсон не рассказывал никому, кроме своей будущей жены Ирины. Однажды во время Второй мировой войны, при приеме на работу в Кировский театр, ему под строгим секретом пришлось упомянуть об этом во время заполнения анкеты. Он втайне хранил те самые тетрадки с заметками и стихами, которые ему оставляли на память друзья в течение второго года одиссеи. В 1953 году от Якобсона потребовали сделать официальное автобиографическое заявление, в котором роль спасителей следовало приписать русским. Он написал, что в 1918 году петроградских школьников из-за голода эвакуировали в Сибирь; когда разразилась Граждан – ская война, школьников, которых было около тысячи, месяц за месяцем перевозили из одного сибирского города в другой. Сам Якобсен, по его словам из автобиографии, «почти целый год жил во Владивостоке, там продолжались уроки, а когда настало время вернуться в Петроград, из-за того, что Транссибирская магистраль была разрушена, правительство отправило нас пароходом через Тихий и Атлантический океаны»⁷⁵.

Всю правду об этой истории балетмейстер раскрыл лишь в 1973 году, когда, впервые со времени спасения детей, в Ленинград приехал Бремхолл⁷⁶.

«То, что Якобсон плавал на том корабле, было тайной, – подтверждает Ирина. – Он нигде не упоминал, что выезжал за пределы страны. О таком никто никогда не говорил». Накануне визита Бремхолла в газетах и по радио объявили, что всех выживших колонистов приглашают на торжественную встречу с ним по случаю вручения ему Почетного знака Российского общества Красного Креста⁷⁷. Двести человек пришли встретиться с Бремхоллом и поделиться общими воспоминаниями. Бремхолл отдельно поинтересовался по поводу Якобсона, которого помнил по имени как мальчика, заботившегося о младших братьях, но главное – самого любопытного из детей и самого лучшего танцора. Якобсон тут же широким жестом пригласил всех 200 человек, присутствовавших на встрече, на представление своей труппы в Ленинградской консерватории. Жена с тревогой напомнила ему, что билеты на концерт уже все распроданы. В тот же вечер, когда в театр прибыла сотня бывших колонистов, Якобсон вышел на сцену и поведал публике о замечательном человеке Бремхолле, а также о том, как он спас Петроградскую детскую колонию. «Если бы не Американский Красный Крест, членом которого был мистер Бремхолл, сегодня меня не было бы на этой сцене», – заключил Якобсон. Затем он попросил публику уступить 100 мест на этот вечер и пообещал обладателям билетов обменять их на такие же билеты в другой вечер. Зрители любезно согласились. Когда Бремхолл шел к своему месту, весь зал аплодировал ему стоя. А в завершение вечера он вышел на сцену для последнего поклона вместе с артистами Якобсона⁷⁸. Ни Якобсон, ни Бремхолл никогда не говорили о том, что существует связь между удивительным спасением Якобсона в колонии и его профессиональной стезей, на которой ему удалось создать свою собственную безопасную колонию на сцене. И все же эта связь, вероятно, существует.