Tsitaadid raamatust «Иосиф Сталин. Начало»

Сколько раз потом мне придется вспоминать историю Революций и столько же раз - вопль на гильотине несчастного французского революционера: "Революция - бог Сатурн, пожирающий своих детей. Берегитесь! Боги жаждут!" Но про это "Берегитесь!" мы забыли. Мы почему-то были уверены: история, как смерть, нас не касается.

- А как же дискуссии, милостивый государь? - В глазах Плеханова искреннее изумление.

- Дискуссии в армии? Дискуссии в бою? Какая буржуазная чепуха!

И восторг на наших лицах - лицах молодых. Ленин был блестящий политический боец.

- А я ведь думал, что вы совсем другой, товарищ Ленин.

Ленин с любопытством посмотрел на него.

- Что вы представительный, статный великан, - продолжал мой друг. - А вы... такой незаметный.

Ленин буквально зашелся от хохота.

- Великан? Представительный? - хохотал он.

- Да, я думал, что вы как... как орел!

- Орел! - заливался Ленин.

Все оборачивались. Но Коба продолжал в том же духе:

- И очень меня удивляет, товарищ Ленин, что вы пришли вовремя. У нас на Кавказе великий человек обязательно должен опазывать на собрания.

- Опаздывать на собрания! - умирал от смеха Ленин.

- ...Пусть члены собрания с замиранием сердца ждут его появления...

Мы уйдем, но на прощанье так хлопнем дверью, что мир содрогнется

великое пролетарское государство-крепость.

Историческую ночь начали воскрешать выстрелом «Авроры». И тотчас случилась нелепость: вместо того, чтобы повторить свой легендарный выстрел, «Аврора» стала палить непрерывно. Бедный Зиновьев тщетно кричал: «Остановить безобразие! Расстреляю!» – обычная присказка в те годы. Его крики и приказы на «Авроре» не слышали – отказал телефон. Только посланный на корабль чекист на велосипеде прекратил канонаду (оказалось, на историческом судне слишком рьяно отметили юбилей – перепилась команда).

Пир во время чумы. Каждый день девальвировалась марка, спекулянты создавали невероятные состояния… Девушки носили модные мужские прически. Опроборенные женские головки! Юные девицы из буржуазных семей открыто пили и открыто развратничали. Самым позорным у берлинских школьниц стало обвинение в девственности. Немецкая обстоятельность перевернулась с ног на голову. Теперь это был обстоятельный разврат. Балы трансвеститов собирали тысячи. Не отставало в безумии и новое искусство. Все, что было понятно, отвергалось. Уничтожили мелодию в музыке, сходство в портрете, литераторы радостно уродовали язык. И чем моложе и, главное, необразованнее был человек, тем он становился успешнее. Такой вот бунт молодежи против прежнего родительского мира.

Но если на Страшном суде нас спросят: "Чем вы занимались?" - думаю, оба ответим Всевышнему одинаково: "Выживали, Господи..."

Если европеец в двадцать лет не "левак", у него что-то не в порядке с сердцем, если в сорок он не консерватор, у него не в порядке с головой.

Какая-то старая дама окликнула меня с балкона:

- Простите, сударь, что случилось в городе? Прислуга пришла с улицы сама не своя...

- Революция, госпожа хорошая.

- Как, опять? Невозможно! Всё у нас не по-людски! То триста лет нету Революции, то Революция каждый день!