Loe raamatut: «Сказки рода: Ляля», lehekülg 2

Обосновались на кухне. Для Лилит не было большего счастья, как покрасоваться перед папкиными взрослыми приятелями. Она заварила крепкий чай, такой крепкий, как любил отец, то есть чтобы сводило зубы; выставила из холодильника неказистый слоеный торт, что испекла вчера от скуки и задумала делать омлет с копченой колбасой. Пока она возилась, Евграф сказал Василию, забавляясь сдержанно:

– Никогда к плите никогда не подхода… Ну, я имею в виду, к кухонной, хех… А это ее что-то потянуло…, – даже когда Синегуб говорил о чем-то приятном, лицо его все еще оставалось похожим на каменную маску.

– Уже большой становится, вот ей сколько сейчас?

– Четырнадцать два дня назад исполнилось.

– Да? Ой, как же быстро растут чужие дети! Так и не скажешь! Как по мне, на лет одиннадцать выглядит.

– Маленькая…

– Она так дома у тебя и учится?

– Да… А где же еще? Нечего ей куда-то ходить… Пусть дома сидит.

– Хах, как поется то там? Не ходите, курочки, за реку, иначе пропоете “ку-ка-ре-ку”?

– Далеко ей еще до “ку-ка-ре-ку”…

– Это ты так думаешь… Я тоже так думал… А она раз – и уже по парням!

– Так у вас и мамаша бесшабашная…

– У вас ее вообще нет…

Молчание…

Тертый покашлял немного, оглянувшись по сторонам и оценив висли на хрустальной люстре, а потом вновь стал раздражать тишину голосом, похожим на кашель:

– Вы с ней какие-то упыри, ей богу, Евграф, – посмеялся Василий, – из жилища почти не выходите, да все гробы да страшилки.

– Если бы не мои гробы, ты бы сейчас по всему Златоглаву колесил, следователь, – съязвил Синегуб в ответ.

Василий ухмыльнулся и откусил немного от торта. На усах его остались ароматные крошки. Лилька же разложила наконец омлет по тарелкам, поставила чашки и тоже уселась за стол:

– Как вам, дядь Вась?

– Масла полно положила, столько масла… У меня, поди, печенка отвалится!

– Она у тебя отвалится потому, что ты водку хлещешь, а не от торта. Верно, Лилька?, – подмигнул ей отец. А та звонко рассмеялась…

А на дворе весна зрела, постепенно превращаясь в лето. Изба синела, красуясь обшарпанной резной отделкой, похожей на узорчатую салфетку. На крыше сидело ворон с дюжину – они любили особо этот дом, хотя расхищать им здесь было особо то и нечего, так как Евграф сажал лишь розы в теплице, но зато круглый год его потребителям была обеспечена благоухающая цветочная постель.

Трава на дворе зеленела, все больше наливаясь соком: она наряжалась ранним утром, словно девица на выданье, в перламутровый жемчуг, а днем – меняла его на золотую фату, подаренную самим солнцем. Издалека доносился запах сирени, которая распушила грозди, как сахарную вату и, как сахарную вату, местные дети ее поедали по лепесточку, ища тот бутон, из-за которого обязательно исполнится желание.

Проще говоря, денек был славный, да вот только Синегубы, не обращая внимание на лучезарное небо, снова прижались ближе к землице.

Проводив Тертого в его назначенный путь, Евграф спустился в подвал, задумав скорее начать работу. Помещение для труда – это бывший погреб, где прошлый хозяин хранил вино для продажи. Сейчас же “тайничок” обшили железными холстами, на пол уронили холодную плитку и занесли сюда холодильники для хранения тел, однако порой могло почудиться, что по подвалу все еще летает призрак терпкого винного запаха, с насмешкой напоминая Евграфу о его прошлом. Предварительно, конечно же, закурив, завязав на себе передник, закатав рукава по локоть, открывая черные рисунки на бледной коже, и, облачив свои пальцы в прозрачные перчатки, старший Синегуб приказал следовавшей за ним Лилит:

– Поставь-ка еще раз чай, нарежь сыра, хлеба, колбасы… и принеси сюда сразу.

– Я же буду тебе помогать?

– Сделай-ка сначала чай…

Русалка

– Ну, давай, рассказывай, сынок… Как это ты так, – хрипловатым полушепотом почти отеческий голос погладил белую макушку и синие уши, – пу-пу-пу…

Расстегнув черный шуршащий кокон, Евграф вызволил мраморного мотылька, вокруг которого кружил запах стухшей рыбьей чешуи.

Первым делом, костлявые пальцы ремесленника потянулись к большим белым крыльям ресниц и расправили их. Вот он – изумрудный омут озерных вод, который никогда больше не зацветет. Над водами пролетел терпкий дымок, когда Евграф выдохнул. Разглядывая юношеские черты с неким подобием горести, от которой Синегуб, казалось бы, давно уж отучился, мужчина достал невзначай из кармана пачку папирос:

– Курить будешь? – спросил он мягко, подняв тонкие брови.

– …

– Ну чего ты? Не стесняйся…

Но в ответ лишь тишина. Как известно, покойники не отличаются особой разговорчивостью.

– Нет? Ну и правильно – вам в этом возрасте курить вредно, – спрятав пачку, Евграф сделал затяжку, и снова по комнате пролетел скользящий туманчик.

Изящно, почти мастерски сложив папироску за правое ухо, Синегуб погладил себя по иссиня-черному затылку и размял закоченевшие мышцы шеи. Затем, вытащив из кармана передника маленькие ножнички, он взял ледяную фарфоровую ступню мертвеца и стал аккуратно подрезать пластинки его голубых ногтей, убирая из-под них остатки ила и прочей грязи и приговаривая тихонько:

– Вроде красивый, а следить за собой не умеешь…

Закончив с одной ногой, Евграф обработал и вторую как следует, почти как себе, а потом перешел уже и к рукам. В то время, когда Синегуб срезал почерневшие ногти, в подвал уже спускалась Лилька:

– И зачем ты без меня опять начал? – голос ее чуть надулся от нетерпения и обиды, пока она тащила поднос с чаем и закусками. Девочка второпях поставила все на соседний столик и скорее побежала надевать свое, как бы это сказали у нас, “обмундирование”. Накинув поверх полосатой вязаной кофты и нарочно дырявых штанов свой передник не по размеру и перчатки, Лилит шустро направилась к отцу у рабочего стола.

– Я наоборот самую противную работу делаю, – промычал Евграф, складывая россыпь полумесяцев в крохотный прозрачный мешочек.

– Нет, ты просто мне не доверяешь, – игриво ответила ему дочурка.

– Конечно… Тебе дай ноготь – ты пол руки отрубишь.

Убрав маленькое орудие труда, Синегуб старший достал ножницы побольше. Лилит вытащила кожицу черного кокона из-под покойника. Да, с усилием, но зато сама. И тогда Евграф стал снимать последнюю оболочку с мертвеца: острые лезвия с приятным лязганьем и хрустом разрезали потертую грязно-белую рубаху вдоль на груди и вдоль по рукавам, и так же захрустели черные изодранные штанины, которые распустили тонкие нитки, похожие на кудрявые водоросли. Лилит резво и слегка неуклюже разодрала все и отбросила ошметки, оставляя мраморного мотылька для них полностью раскрытым.

Взгляд ее к себе приковали синеющие вены, что как сети бурлящих еще недавно ручейков застыли под белым льдом. Тело было худощавым, небольшим, но утонченно вытянутым. На пятках, словно ледяная корка, потрескалась шершавая, как морозная крошка, кожа, а в трещинах этих чернела грязь. Ноги окоченели так, что пальцы на них стали похожи на промерзшие пеньки, а икры – на бревна, что разлетелись бы в щепки, если бы по ним ударили топором. Бедра мальчишки будто замерли в испуге – на них мягкий, почти невидимый пушок вздымался невесомым облаком, а волосы в паху застыли, как мох в изморози. Кости ключиц, таза и ребер торчали гранитными белыми пиками, натягивая сизое полотно кожи, словно шатер. Там, где костей не было, ткань проседала, поэтому живот впал дугой. Грудь чуть надулась от впитавшейся воды, словно запечатлев последний неудавшийся вдох юной жизни. Льняными намокшими нитями вились по-девичьи длинные волосы покойника, а глаза и пухлые губы его были приоткрыты.

Вдруг изо рта мертвеца вылетела крошечная мушка – Лилит тут же прихлопнула ее на лету. Заметив “непорядок”, Евграф сунул в полость свои умелые пальцы и одним ловким движением вытащил изо рта покойника комок прибрежной тины:

– Мда, непутевая закуска…

Выбросив зеленый мякиш прямо на пол (промазал), мужчина стал осматривать и другие части тела утопленника на предмет болячек, ран и прочей “радости”. Но вот по сути с пареньком все оказалось в порядке, конечно, если не брать в расчет то, что он уже помер. Лилит с трепетом наблюдала за немым общением отца с этим загадочным юношей и ждала, когда уже первый разрешит “колдовать”. Для Лилит обряд украшения всегда был чем-то волшебным: ей нравилось изучать каждое движение тяти, что превращал порой самые обезображенные тела в прелестных молчаливых кукол. И в молчании их было что-то такое особенное, чему девочка не могла никак сопротивляться. Однако этот мальчик даже без пудры и краски на лице выглядел лучше всех тех живых, кого Лилит встречала за весь свой пустяковый век. :

– А как его зовут?– вдруг спросила она, не отрывая взгляда от застывшего в мученической тоске лица.

Евграф, бросив окурок в ведро около стола (не промазал), вынул из нагрудного кармана слева бумажку, снял с воротника овальные очки, и, надев их неторопливо, прочел:

– Ромаш… Шестнадцать лет… Немой… – мужчина приподнял брови.

–В каком смысле не твой? – переспросила Лилька по-детски глупо.

– Да не “не мой”, а немой.

– А почему нельзя мыть?

Видя, насколько глубоки стали морщины на переносице отца, и, слыша, как поскрипывают его зубы, девчонка сжала губы и пожала плечами.

– Немой, – выцедил из себя Евграф, – это значит не способный разговаривать.

Лилька сотворила задумчивый вид. А Синегуб старший продолжил, уже не таким кислым тоном:

– Вот только… Это родовое имя, кличка или врачебное заключение, хах? Черт бы тебя подрал, Тертый! Придется перезванивать…

– Перезваниванивать?

– Ну а что мы на камне будем писать? Еще и точной даты рождения нет… И надо ему за одеждой сходить…

Сняв и сложив перчатки на стол, Евграф снова закурил, а затем обратился к Лильке устало:

– Собери-ка мусор с пола, – указал он ей на остатки тины и ободранное тряпье, – омыть сама сможешь?

– Омыть? Сама?, – повторила девчонка волнительно.

– Только тщательно, иначе…

– Да, я все сделаю! – перебила она отца, выпроваживая его на лестницу.

Евграф шмякнул губами уныло, как жаба, и ноги-шарниры понесли его наверх, пока Лилька пыталась сдержать усердно свой зуд.

А на улице стало потихоньку замолаживать. Синегуб вышел наружу, приметив, что погода впала в легкую дремоту. Лилька хлопнула громко дверью, но даже это не нарушило тихого спокойствия, призрачно парящего по траве и низинкам.

Было как-то хорошо. Так хорошо, что даже торопиться не хотелось, а уж следить за Лилькой и упрекать ее за рассеянность не хотелось тем более тем более.

Евграф зашел домой. Пока он шагал по коридору, ему показалось, будто скрипнуло на одну половицу больше, а, открыв ключом кладовую, ему вообще померещился какой-то новый, быстро улетучившийся запашок. Опрокинув крышку сундука из черного дерева, мужчина заглянул в бездну. А была это бездна потому, что внутри оказалось пусто.

– Изумительно, – прошипел ядовито Евграф. Он совсем позабыл, что одежка, которая складывалась заботливо и заблаговременно сюда для покойников совсем уж вся истратилась еще в прошлый раз, когда их ненаглядный Василий притащил аж пятерых чернозольцев. Случай так себе – еще хуже, что мальчишка-рыбачок прибыл совсем босой.