Заветная тетрадь. Сборник стихотворений

© Елена Аушева, 2020

ISBN 978-5-4498-2945-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 
Хранится в ящике стола
Заветная тетрадь.
Пишу в ней больше, чем слова.
Кому бы показать,
 
 
Как череда неровных строк,
И мысли вьется нить.
Как время капает в песок,
Кипит желанье: жить!
 
 
Я с лиц срываю маски прочь,
Мне истина видна.
Вновь дышит откровеньем ночь —
Прозрачна и светла.
 
 
Тесны для мира моего
Бумажные листы,
Хочу другим открыть его,
И хорошо, коль ты
 
 
Коснёшься трепетной рукой
Исписанных страниц,
Где все идут своей тропой,
Других не видя лиц.
 
 
И заблестят глаза росой,
Туманом новых дней,
Ты просто скажешь:
– Хорошо…
И станет мне теплей.
 
 
А вдруг по строчкам пробежишь,
Не глядя за слова?
Мой мир заполнит ватой тишь,
Я опущу глаза.
 
 
Иль скажешь (просто, не со зла),
Что будет на уме:
– А эту рифму где нашла?
Стихи – ну, так себе.
 
 
Потухнет свет, померкнет день,
Похолодеет ночь.
Мой мир завянет. Его нет!
И некому помочь.
 
 
Так трусость снова победит!
Зарою я талант —
Мой мир от всех опять сокрыт.
Прости меня, тетрадь!
 

Дориан

 
Дориан, погоди. Не спеши уходить
По извилистым улицам страшного Лондона.
Мне с тобой по пути, не смотри на лицо —
В пустоте мертвых глаз жизнь червями изглодана.
 
 
Дориан, ты скажи, что ты видел на дне
Самой высшей искусственной призрачной прелести?
Все падения твои, как полет со скалы —
В щепки, навзничь, в осколки, в лохмотья и вдребезги.
 
 
Дориан, оглянись, мы – толпа мертвецов,
Разморщинены в гладкость натянутой юности.
Красотою портрета мы всласть напились,
Души ядом напоены массовой тупости.
 
 
Дориан, брось кинжал, безоружные мы.
Будь как дома под сводами арок изысканных!
В галерее зловонной портреты гниют,
Свитки новые тлеют, кроваво подписаны.
 

Тихо

 
Тихо, тихо падал снег.
Звуки вязли. Окна плыли.
Шёл случайный человек,
Поседев от снежной пыли
 
 
Тихо, тихо на душе.
Припорошенной печалью.
В белом вечном витраже
Облик дамы под вуалью.
 
 
Тихо, тихо! Не спугни
Вальс беспечный снегопада.
Светятся в домах огни,
Светится в душе отрада.
 

Почти что XIX век
(диалог Пелагеи и Максима)

 
Мне, сударь, душен двадцать первый век,
Зачем же опоздала я родиться?
Mon cher ami, как совершить побег,
Чтоб стать свободной белокрылой птицей?
 
 
Подумайте, мой друг, сравнить нельзя:
Бал – и тусовка в модном караоке!
А люди кто? Дворяне, знать, князья,
Манеры светские и взгляды с поволокой.
 
 
Максим, я знаю, что мне суждено
Быть девой томной, доброй, благородной!
Я там жила уже.  Давным, давным-давно.
Кажусь я всем изрядно старомодной.
 
 
Представьте лишь: я в дивном декольте
Играю Моцарта с утра на фортепьяно,
Дом с мезонином. Сад блестит в росе.
Клубится пар над медным самоваром.
 
 
Когда устану, наконец, играть,
Сижу одна, рассеяно скучаю…
Максим сказал:
– Палашка, хватить спать!
Ты барину неси скорее чаю!
 

Зимнее утро

 
Мы отрекаемся от жизни,
Окованные цепью сна,
В плену уныния бессрочном
Томимся вяло до утра.
Чернеет небо обречённо
Надменным отблеском чернил.
Писатель мира был задумчив,
Чернильницу вновь уронил,
Запачкал сажей купол неба,
Замазал зыбкое вчера.
В плену уныния бессрочном
Томимся вяло до утра.
Наутро
Свет
Ванильный
Робкий
Растаял в дымке голубой.
В чепцах с оборками берёзки
Смеясь, качали головой.
Лиловый снег под сапогами
Запел о новом синем дне.
Мороженого жёлтый шарик
Светил искрящейся земле.
 

Шкура

 
Мудрая бабушка Маня,
Соседка далёкого детства,
Глаз синевою сияя,
Выдала верное средство:
 
 
«Что ты ревёшь, дурёха?
К свадьбе не будет ссадин.
Ты смейся назло, если плохо,
Если душою изранен.
 
 
Шкура должна быть толстой,
Не чувствовать прутья и палки.
Жизнь, стрекоза, не только
Классики и скакалки!»
 
 
Размазаны слёзы с пылью.
Коленка саднит, кровоточа.
Я с жадностью залпом выпью
Воды. И скажу между прочим
 
 
Шкура должна быть толстой!
 
 
Её я склею «Моментом»,
Поверх обмотаю скотчем,
Залью сотню раз цементом.
 
 
Шкура должна быть толстой.
 
 
Стучитесь в моё пространство!
Я обрела безмятежность,
Спокойствие и постоянство.
 
 
Шкура должна быть толстой.
 
 
Рубцы набухают на сердце,
Но заперты наглухо дверцы,
Свистят в проводах килогерцы.
 
 
Шкура должна быть.
 
 
Шкурой.
 
 
Шагреневой, туго-звериной,
Серой, с подпалиной сивой,
И как-то особо красивой.
 
 
Шкура должна.
 
 
А ты шкуре
Насмерть обязан жизнью,
Прочной земной юдолью,
Пиром на вечной тризне.
 
 
Мудрая бабушка Маня
Знала про воды Стикса,
Про чешую дракона,
И подвиги Астерикса.
 
 
Живу по законам века,
Спокойно, тихо и гладко.
Зверею. И от человека
Одна лишь осталась пятка.
 

В гости к Богу

 
Воскресный светел каждый день,
Когда его встречаешь в Храме.
Малыш, взбираясь на ступень,
Вопрос задаст в платочке маме:
«Мы в гости к Богу, мама, да?»
Мать улыбнётся: «В гости, милый».
Блеск куполов дрожит в глазах,
Их освещая с новой силой.
Знаменьем крестным осенит
Себя мальчонка неумело,
Вглядится в мудрый вечный лик,
Поставит свечку он несмело.
А в церкви льётся благодать,
Курится ладан нежным звоном,
И так легко-легко дышать,
Словам внимая незнакомым.
Воскресный светел каждый день,
В нём радость чистая разлита.
Звенит ручьём, как птицы трель,
Хрустальный глас митрополита.
 

Монументальные встречи

 
Слово грудь теснит —
вздохом прорастёт
О тебе, на других не похожем.
Шагом вдаль пойду —
время вспять течёт,
Я тебя тонко чувствую кожей.
 
 
В небе плещется вечная река
Облаков развевая ленты.
Проводи меня, вот моя рука!
Тротуаров цветных позументы
 
 
Мой сплетают путь
под дождём из брызг
И лучей низко-красного солнца.
Покажи свой мир,
мой Ханты-Мансийск!
Он молчит. Чуть заметно вьётся
 
 
По траве – тропа,
лестница – к холмам,
Деревянных ступеней скрипка.
Чайка режет тишь, воды льёт Иртыш,
Добрый дед протянул с улыбкой
 
 
На руках муксуна – щедрая земля
Не одно поколенье вскормила.
Мне, рыбак, пора ждёт Ассоль меня!
«Марш славянки» – опять проводила!
 
 
Машет долго вслед, вот уж много лет —
В ней судьбы вижу я отраженье.
Старый светел храм, он напомнит нам:
Ждут нас вечно любовь и прощенье.
 
 
Здравствуй, князь Самар!
Отпылал пожар
Битв далёких в земле Югорской.
Слышу бубна звук, новый вижу дар
«Дух огня» меня манит к подмосткам.
 
 
Углубившись в плащ, вечный Ваня наш
Чародейски пред дверью кружит,
Смотрит на хай-тек,
в двадцать первый век,
Здесь театру и ныне служит.
 
 
Я идут пешком: ввысь растут дома,
Заслоняя заборы и ставни.
Чумы из стекла, блеск на куполах,
Перемешаны и полноправны.
 
 
Ты беспечно юн, ты так мудро-стар,
Охраняют тебя духи кедров.
Воздух сладкий пью, как густой отвар,
Завернувшись в сиянье ветра.
 
 
Чёрным золотом пусть
ты с лихвой богат,
Но богатством иным одарен.
Ты мне дорог, как друг,
и как старший брат
Ты единственен. И уникален.
 

Кузнец и смерть. Версия
(в соавторстве с Галиной Аушевой)

 
Ночь. Деревня (гласит так легенда).
Всполох углей. Играют меха.
Освещенный багрянцем, Климентий
Стук услышал. Швырнув лемеха,
 
 
Грозно крикнул:
– От дел отрываешь!
Что так поздно? Давай, проходи!
Обождёшь чуть.
– Вот так ты встречаешь
Гостью ночью? – Застыло в груди,
 
 
Как от лютого холода сердца,
Пробежал вдруг озноб по спине!
В кузне жаркой не может согреться:
Тень фигуры с косой на стене.
 
 
Балахон грязно-серого цвета,
Капюшон всё скрывает лицо,
– Ты за мной? Дай дожить до рассвета! —
И жене написать письмецо…
 
 
Смех растрескался хрипло и сухо:
– Ты живи. Не к тебе я пришла!
– Так чего тебе надо, старуха?
– Косу выправить. Сяду пока.
 
 
– Эх, дремучий! Меня ты… прости-ка!
Ну, такой, видно, я остолоп.
Знаем тоже мы гостеприимство:
Сядьте здесь. Тут удобнее. Вот!
 
 
Гостья села. Видать, прикорнула.
А Климентий, хоть братец Левши,
Сладить с простеньким делом не может:
Сил – полсилы, и как-то дрожит
 
 
Кулачище его, что, бывало,
Гнул подкову свою же не раз.
Это ль шутка. Вот это-то ново!
Провозился с косой битый час!
 
 
Всё подправил. Зазубрины. (Эх ма!
По кому ты, лихая, прошлась?!).
Все исправил в работе огрехи,
Фраза вдруг с языка сорвалась:
 
 
– Вот, примите, хозяйка, работу!
Будет легче… людей убивать.
То, что было потом, ещё долго
Будет ночью кузнец вспоминать.
 
 
– Ты! Ты думаешь – я убиваю?!
Скольких? Много? Ты знаешь число?!
Вы, вы, люди, творите такое!
Убивать – не моё ремесло.
 
 
Сразу сникла, ссутулилась горько,
Оперлась на костлявую кисть.
С острых плеч покатилась котомка:
– Был мой облик и светел, и чист,
 
 
Я была раньше юная дева,
Что цветами встречала всех вас,
Ободрить и утешить старалась,
Свет улыбки дарить, нежность глаз.
 
 
Я покой, тишину излучала,
А сейчас! Посмотри на меня!
Резким взмахом сорвав покрывало,
Проскрипела:
– Да, да, это – я!
 
 
Изможденная маска печали,
Скорбь застывшая, грустный оскал,
Вместо глаз – два колодца пустыни,
Бесконечных страданий провал.
 
 
– Это – Вы! След поступков безумных,
Что меня заставляли страдать!
Это – слёзы детей убиенных,
Это войны! Ещё продолжать?
 
 
Был наряд мой прекрасен и светел,
Кровью с грязью пропитан насквозь,
Стал он рубищем, стал неприметен,
Заскорузлым от высохших слёз.
 
 
Взгляд отчаянный я теперь прячу,
Боль терпеть – больше нет моих сил!
Да, страшна я! Но это лишь значит, —
Мир стал хуже. – Климентий спросил:
 
 
– Коль не ты, что же сталось с косою?
В чем же суть твоего ремесла?
Смерть ответила тихо, с тоскою:
– В рай тропинка совсем заросла.