Loe raamatut: «Осколки», lehekülg 7
28. С кружкой по жизни
Ну, вот опять Стас уволок куда-то кружку. Ну что за манера у человека? Знает же, что я пью воду только из этой кружки много лет. Хм, лет… Всю жизнь… Она всегда стояла слева от кухонного крана. Она не могла там не стоять. Я не обращала на нее никакого внимания. Это была данность. Я могла появиться на свет только в том случае, если рядом, слева от крана на кухне стояла железная солдатская кружка. Я просто не знала об этом… пока не умер папа. Придя к маме через какое-то время после похорон, я, протянув по привычке руку к кружке, обнаружила там какое-то фарфоровое создание, фитюльку, пустышку бабочку-однодневку. Я застыла с поднятой рукой: Мама! Где кружка? – Да я её убрала, она такая страшная! – Где она? Отдай её мне!
Теперь она стоит у меня на кухне, слева от крана. Я не знаю, когда она появилась у отца. Вряд ли она прошла с ним войны и лагеря. Это просто привычка довоенного ещё мальчишки. Кружку бабушка ставила, наверное, рядом с ведром с водой. И все пили из неё. Её не боялись разбить, потерять, ведь это всего-навсего железная кружка. Потом были армия, фронт, и там тоже пили из железных кружек. Потом Лубянка и Степлаг. Из чего ещё могли там пить воду люди?
Привычка. Просто привычка. И я не знала, даже не догадывалась, что эта кружка будет так дорога мне.
Странная штука – память…
Странная.
29. Оля
Сегодня Оле 65. Было бы. Но её уже больше десяти лет как нет в живых. Точнее не знаю. Да и узнала случайно, лет через пять после её смерти. Она пыталась найти меня перед смертью, но… Я была слишком обижена, чтобы выслушать. Так бывает, вы ведь знаете… Я каким-то дурацким боком была втянута в разборки двух сестёр и оказалась виноватой. Получила ото всех. А потом, даже через годы, не простила, не смогла…
А ведь были – не разлей вода, всюду и всегда вместе, даже ночевали постоянно друг у друга: всё не могли наговориться.
Она была очень хорошенькой: огромные голубые глаза, милые каштановые кудряшки. Ангел. А характер был жёсткий, суровый. Очень закрытый она была человек, мало кто её знал и понимал. Даже наша классная руководительница попросила меня самой написать Ольке школьную характеристику: честно призналась, что так и не смогла её за все годы понять.
А Олька была натуральным тихим чертёнком, и постоянно подбивала меня на мелкое хулиганство, прогулы уроков, идиотские весёлые каверзы. Потом учителя, отчитывая нас, не сомневаясь, утверждали: «Зачинщица Пачинцева, Романтеева не могла!» Ха! Ещё как могла! Это вы её не знали!
После школы она уехала учиться в Одессу, на художника. Так там и осталась. Вышла замуж за одессита в двадцать пятом поколении, родила дочку, училась, работала, постоянно приезжала к родителям, а я часто гостила у неё в Одессе.
Так бы всё и продолжалось, не случись та дурацкая ссора. И мы не поговорили. Почему? Ведь всегда говорили! А тут отчитала меня и попросила больше никогда ей не звонить. Я открыла было рот, но услышала только короткие телефонные гудки из далёкой Одессы…
…Но мы ещё обязательно договорим. Пойдём в любимый скверик за «Целинным», сядем на нашу скамейку и всё обсудим. Как всегда. Да, Оля?
30. Небо в алмазах
Шестого июня 1962 года Борис шагнул на перрон из поезда «Воркута-Москва».
В голове навязчиво стучала песня, которую гоняли в поезде по радио при подъезде к Москве: «Здравствуй, столица, здравствуй Москва, здравствуй, московское небо!» Он поднял голову вверх. Там, высоко, плыли облака.
– Ну, здравствуй, столица! – попытался улыбнуться, но как-то не покатило, лишь жалкий оскал получился. Борис разозлился сам на себя: – Я домой вернулся! К бабушке! К брату! А не в этот город.
Он резко, как перед заплывом, выдохнул воздух и второй раз шагнул, уже совсем в Москву.
Народ с интересом оглядывал его наряд: брюки-дудочки, пиджак с накладными плечами, ботинки «на манке». Мда… Ну, хоть ботинки не жали, размер ноги остался тот же. А костюм, несмотря на всю гипертрофированную его зауженность, болтался на нём во все стороны. «Я – как кузнечик сейчас…» – грустно улыбнулся Борис и, для довершения картины своей полной нынешней нелепости, провёл рукой по едва отросшему ёжику на голове. «Главное, до Юрки доехать. Он что-нибудь на первое время подкинет, а потом сам куплю. Что там сейчас носят?» Стал приглядываться к проходящим мимо мужчинам и аж зажмурился: быстрей, быстрей доехать до Юрки, снять с себя этот жуткий маскарадный пиджак с еле заметными каплями крови на плечах и лацканах. А там – хоть в ватник, хоть в пижаму – лишь бы снять, забыть, не помнить…
– Ваши документики! – раздался голос сбоку. Милиционер щёгольски откозырял и протянул в ожидании руку.
«Ишь ты, какой славный мусорок! Ну, документы так документы». Борис протянул справку об освобождении.
– Я так прикидываю, вы лет десять назад сели? Судя по одежде.
– Так точно, гражданин начальник!
– Да ладно, чего уж там! Товарищ… – сержант козырнул ещё раз.
…Он шагнул в автобус и забился там в самый конец, в самый угол, чтобы как можно меньше людей видели его скоморошный наряд. Попытался согнуться, стать меньше, незаметнее, невидимее. Москва, любимый и ненавистный город, медленно проносился мимо, сверкая и звеня. Голова закружилась от суматошной кутерьмы машин и людей. Надо же! Совсем не замечал он этого раньше, тоже куда-то вечно опаздывал, раздавая обещания обязательно быть, непременно посетить и радостно отпраздновать.
Вот и Юркина остановка. Дом. Подъезд. Этаж. Дверь после короткого звонка радостно распахнулась и ему в живот ткнулась бабушка. Запричитала, засмеялась, заплакала – всё сразу.
– Бабуль, – тихонько оторвал её от пиджака Юра, – ну всё, всё. Тут ещё куча народу хочет поцеловаться.
И налетели на Бориса родственники радостные, целовали-обнимали, жали руку и хлопали по плечам. Последним подошёл дед Нил. Даже он приехал из Подмосковья обнять внука.
– Ты, кажись, Борька, ещё вымахал, совсем уже два метра! – гордо оглядел его дед.
– Да нет, деда, на баланде тюремной сильно не подрастёшь. Такой же остался, просто худой.
– Но такой же красивый, – пропела двоюродная сестра Лариса. – Сейчас новый французский актёр появился, Аленом Делоном зовут. Так вот, я каждый раз тебя вспоминала, как на его фильмы ходила. Темноволосый и синеглазый, как ты, Боренька. Я и подружкам в институте всем так и сказала!
– Вот как! И про то, где я нахожусь, тоже рассказала?
– Да ладно, Борь, чего ты? – потупилась Лариса.
– Да, я тоже фильм с Делоном видела, и тоже тебя вспоминала. Прямо копия. Так что не обижай мою дочку, – вступила в разговор отцовская младшая сестра Раиса. – Ты в институт-то будешь восстанавливаться? Сниматься надо, а то такая красота пропадает!
– Ладно вам, тётя Рая! Мне бы для начала оклематься, оглядеться, а там посмотрим.
– Так, – строго вступила в разговор Юркина жена Августина. – Пусть Борис примет душ и переоденется, а мы пока за стол, – она подмигнула ему подведённым по моде глазом и увела галдящую родню к накрытому столу.
…Под душем было хорошо. Его посетило давно забытое чувство расслабленности и умиротворения. Совсем не хотелось выходить наружу, к людям. Ни к каким, даже к любимым родственникам.
– Эх! Красота-то какая! Хрусталь-серебро, цветочки-салфеточки! – Борис ввалился в комнату вихляющей походкой. – Августушка, ты, как была мамзелькой, так и осталась мадамкой. Уж и не знаю, с какой стороны к столу-то подходить.
Августина горделиво приподняла голову с аккуратным начёсом, стрельнула глазками и пропела:
– Да будет вам, Борис Тимофеевич. Всё мы помним из твоей бурной жизни, да и ты поди ничего не забыл. Знаешь, в какой руке нож держать.
– Борька, прекрати немедленно и садись рядом, – бабушка постучала по свободному стулу. – А как вилкой пользоваться, я тебе снова напомню, мне не привыкать.
За столом сидели весело. Настроение было хорошее, еда вкусная, спиртного много, но долго посидеть не удалось. Перебрал Раисин муж. Он нечленораздельно ругал власть и грозил куда-то кулаком. Его подхватили за руки и увели домой. Вскоре потянулись и оставшиеся, решили: пусть братья побудут вдвоём.
– У меня пока поживёшь. Освоишься немного, а потом в мамину комнату на Хорошёвском переедешь. Я на работе с одним договорился: он новый холодильник покупает, а старый мне отдаст. Мама не захотела покупать, по старинке привыкла, а тебе тяжело будет без холодильника.
– Так хотел мать увидеть. Завтра съездим на кладбище?
– Да, на электричке быстро будет… – Юрий сменил тему. – Свитер-то у меня есть, а вот брюки… Чего худой-то такой? Это ж сколько тебя откармливать?
– Эт вряд ли, – нагнул голову Борис. – Туберкулёз у меня. Да не боись ты, не заражу. Закрытая форма. Пока…
Взгляд Юрия упёрся куда-то в Борькино плечо:
– А что врачи говорят?
– Ну, направление на лечение дали. Но не думаю, что долго протяну. Да не переживай ты! Может, и подлечат ещё. Время ещё есть. Я пока все дела не переделаю, помирать не собираюсь. Времени подумать было много. И для себя я решил, что главное – это найти могилу отца, – Борис схватился за голову. – Господи, могилы, могилы!.. Как же я раньше-то жил? Чем, а, Юрка? Девочки, рестораны, мечты о славе… А теперь – успеть бы могилы навестить. А там можно и самому…
– Эй, эй, ты чего? – Юра потряс его за плечи и быстро сменил тему. – Найти могилу отца – это правильно. Мне всё как-то не до этого было. Хотя и маме, и бабуле обещал. Но, сам понимаешь, семья, работа… – Глаза его загорелись. – А что? Давай вместе в Ленинград смотаемся. Я в военкомате про захоронение узнавал. Может, и найдём, а, Борюсь?
– Конечно, отец рад будет. Только что я ему скажу? Что жизнь свою профукал? Пропил, прогулял, ногами продрыгал? А потом десять лет за чужую вину на Урале лес валил? Что зек я, зек откинувшийся?
В дверь, кутаясь в халат, заглянула Августина:
– Мальчики, не шумите, Олежку разбудите. И вообще, идите по койкам. Наговоритесь ещё.
– Ты иди, Августушка, мы не долго. Сейчас ещё по рюмочке и…
Выпили. Помолчали.
– Что значит, чужую вину? – Юрий упёрся взглядом прямо в лицо. – А кто ж тогда убил ту девчонку?
– Слушай, меня там не было. Я ж упился, как свинья. Игорёша виски у отца свистнул, ну, я и… Виски! Я ж это слово только слышал да в книжках иностранных читал! Забыл я, что сам просил шалаву эту, Любку Лакееву, приволочь новенькую студенточку к Игорьку на дачу. А Игорёша сам на неё, на Зою эту, глаз положил. И давай в меня виски вливать, чтоб не мешался под ногами. Любка-то, куда денется? Подвинется, чего там? Сделает вид, что не поняла ничего. Актриса будущая! Ведь надежда у неё была войти в семью Нотиных. А там и слава, и деньги. Можно и Игорёшины закидоны потерпеть ради папиного лауреатства. Ведь две Ленинских премии, ордена, медали… Осип Нотин! Лучший поэт эпохи, любимец Сталина!
– Подожди, – Юрий помотал головой. – Я не понял. Она же на суде сказала, что с Игорем Нотиным в спальне на втором этаже была! Как же…
– А вот так же! Любаша девочка ещё та была! Одно слово – актриса. Какую комсомолку она из себя всегда изображала, какие отповеди она устраивала на собраниях провинившимся однокурсникам! Тогда забавно было на это смотреть. А потом, на суде было уже не смешно. Лучшая её роль получилась. «Синенькая юбочка, ленточка в косе»…
– Кто не знает Любочку? Любу знают все, – задумчиво подхватил Юра.
– Кто бы мог подумать, какие фортеля эта красотка на даче у Нотиных отчебучивала? А наутро, полуживая, шла на мастерство актера, и как ни в чём не бывало заламывала ручки: «Ах, мы услышим ангелов, ах, мы увидим небо в алмазах!» Бедный Чехов!
Борис аж соскочил со стула, изображая Любовь Лакееву, хитрую подружку своей беспутной юности, а теперь известную актрису кино.
– И ведь и тогда выкрутилась, даже из института не вылетела. Ну, правда, с такими способностями она с любым деканом да прокурором могла договориться.
– А вот Игорёша твой из института вылетел, хоть и шёл по делу лишь свидетелем, – Юрий задумчиво ковырял вилкой в холодце. – Папа-то его, лауреат всего, что только на свете бывает, все свои связи подключил, вытащил сыночка из ямы. За счёт тебя, выходит…
– Ну, кто-то же убил Зою? Вот и заставили Любку на меня указать. Уж не знаю, чего ей там наговорили, а, может, просто пообещали не трогать, если соврёт, что была в спальне с Нотиным.
– А ты, выходит, был самый удачный вариант. Пьяный рядом с унитазом валялся с разбитой головой. Готовый насильник и убийца. А почему молчал?
– Я молчал!? Я доказывал, орал, приводил факты, какие мог. Но против меня был сам Нотин с орденами и медалями, с народной любовью. С адвокатами, следователями и свидетелями. Свидетелями, понимаешь? С Любкой Лакеевой и Игорьком Нотиным. Игорёшу папа защитил, а мой отец…
– Наш отец, Боря, нас раньше защитил, в сорок втором… Как смог…
– Да. Каждый защищает, как умеет. Как совесть подсказывает… Осип-то Матвеевич стрельнуться после этого хотел, да не дали. Отобрали ружьишко-то.
– Но он всё равно вскоре помер. Сам ли или сердечко не выдержало – кто знает? Москва долго слухами полнилась, особенно после фельетона Нариньяни в «Известиях». А Игорёша надолго пропал тогда из Москвы, позор свой где-то в Сибири пересиживал. Сейчас художник. Талантливый, говорят.
– Там вся семейка талантливая, но гнилая. На баб падкая. Так бывает. Уж чего кому господь отмерил. И мне отмерил по его, божеским, понятиям. Сколько отмерил, тем и жив буду.
Братья обнялись, молча выпили и каждый пошёл в свою комнату. Юрий к жене, к сыну, в тепло и покой. А Борис – в чужую одинокую койку.
Он лежал с открытыми глазами и долго смотрел в ночное небо. Туда, где ангелы, где небо в алмазах…
31. Уж замуж невтерпёж
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд…
Борис Пастернак
– Ветер с моря дул, ветер с моря дул, нагонял беду… – тихо мурлыкала себе под нос Татьяна, разглядывая законченный этюд.
– Ну да, тут ты права. Погодка в Одессе в феврале аховая, – вздохнув, согласилась с ней однокурсница и подружка Юля. – Хоть бы одним глазком снег увидеть. Всё ветер сдувает. – Она печально глянула за окно, вздохнула и нанесла последний мазок на холст. Затем потянулась и тоже тихо и жалобно затянула: – И сказал мне ты, и сказал мне ты: больше не приду, больше не приду… – она слегка призадумалась и вдруг выпалила: – Слушай, а пойдём сегодня на день рождения к одному Ноликовскому знакомому! Он тоже инженер, работает с Ноликом в одном отделе! Хороший мужичок, с мамой живёт, женат не был. Всё, как тебе надо, а?
Татьяна возмущённо дёрнула плечом и тряхнула гривой пшеничных волос, мол, вот ещё! Уже третий год у неё тянулся вялотекущий роман с курсантом Одесского лётного училища, сирийцем Самиром. Будущий лётчик и гордость сирийской армии происходил из небедной дамасской семьи, жил широко и приучил к тому же Татьяну. Он снял ей милую квартирку недалеко от художественного училища, заваливал джинсами, дублёнками и другими модными и так необходимыми молодой девице вещичками, водил по шикарным ресторанам и забивал холодильник продуктами. Да и сам жил там же, насколько ему позволял полуказарменный устав. Так что, обоим это было вполне удобно.
Сама Таня прибыла на учёбу в Одессу из вечно заштатного городка между Киевом и Одессой. Про него почему-то никто никогда и ничего не знал, часто даже названия такого не слышали, хотя он гордо именовался областным центром. Город был милым, пыльным, но уж больно тихим, поэтому молодой и амбициозной будущей театральной художнице Татьяне совершенно не светило возвращение домой. Но и Одесса ей тоже не светила. Все большие и малые одесские театры, как и киностудия, были забиты художниками, гримёрами-пастижёрами, костюмерами и бутафорами под завязку. Через пару месяцев должно было состояться распределение, и куда кого пошлют, никто не знал. Страна большая, театров много. Особенно Татьяна боялась слова «север». А вдруг это будет Архангельск? Или Якутск!? От этих холодных названий Таня сама холодела и превращалась в Снегурочку.
А Самир замуж не звал. Он был нежен, внимателен, добр и щедр, но тему дальнейшего их совместного или раздельного существования тщательно избегал. Вот сейчас он вернётся из отпуска и этот вопрос Таня вынуждена будет ему задать. В принципе, можно было и не спрашивать. Всё и так ясно. Но сделать это всё-таки было надо, потому что не задать этот вопрос было как-то не по-женски. Три года как-никак были вместе. Она не собиралась устраивать Самиру слёзных сцен, но поставить все точки над положенными буквами было необходимо. Да и интересно: что-то же он будет говорить.
Печально было двадцатилетней девушке возвращаться снова в полузабытую и полунищую жизнь без богатого восточного принца, но, что поделать, не судьба.
– Ну, так что, надумала? – спросила Юля. – Поехали, хотя бы развеешься.
И Татьяна согласно кивнула: а, собственно, почему нет? Почему обязательно ей дома сидеть? Они заскочили в трамвай и пристроились у заднего окна. Таня задумчиво смотрела на проплывающий мимо город:
– Уплывает, проплывает мимо. Скоро совсем уплывёт…
– Вот именно, – строго сказала Юля. – О чём ты только думаешь? Не заберёт тебя твой принц в свою Персию, забудь!
– Это не Персия, это Сирия, – привычно парировала Таня.
– Ой, да какая разница! Однофигственно. Я вообще не пойму, как вы с ним разговариваете? Он же ни бум-бум по-русски, а ты – по-арабски! Как можно говорить о какой-то любви, не зная толком человека?
– Так он же уже давно в Союзе, немного научился…
На самом деле, это было слегка странновато и для самой Татьяны. Поулыбались друг другу на открытой террасе кафе на Приморском бульваре, прошлись немного по городу, и как-то очень быстро оказались в незнакомой гостиничной койке. «Я тебья лублу» – вспомнила Таня перековерканные русские слова своего неожиданного любовника. Неправильно всё, конечно. Но она об этом мало задумывалась, ведь так удачно складывалась её жизнь в Одессе. Да и будущее рисовалось радужным. Поначалу.
Уже потом Таня сопоставила два и два и поняла, что кроме нескольких фраз про любовь и куда пойти, чтобы продолжить знакомство, её прекрасный принц по-русски ничего не знал и знать не стремился. Он и эти-то пару фраз или специально заранее выучил, или уже раньше использовал при знакомствах, но больше особо ни в чём не нуждался при общении с Татьяной. И её своему родному языку не учил, только определённым фразам. Усмехнулась. Печально, но теперь она это хорошо понимает…
– Маловато будет для любви-то. Вот познакомишься с Валерой, с его мамой… – донёсся Юлькин голос. – У него мировая мама, бывший косметолог. Они в Киеве жили, а потом Валеркин отец, заслуженный генерал умер, и они переехали сюда. Но вообще-то Руфина Николаевна хочет в Крыму поселиться. Она родом оттуда. Ну, в общем, сама всё увидишь. Приехали!
Девчонки выскочили из трамвая и тихонько пошли вдоль домов по улице имени какого-то неизвестного им академика. Татьяна тут раньше не бывала. Пересыпь. Старый одесский район. Добротные строгие каменные дома смотрелись куда солиднее разудалых дворцов-красавцев на Дерибасовской и Пушкинской. От этих домов веяло покоем.
На звонок откликнулись сразу несколько голосов. В открытой двери появились две фигуры: пожилая женщина и тёмноволосый кучерявый молодой мужчина.
– Ах, Юлечка, здгавствуй! А Нолик с Валегиком уже полчаса как дома. А это что за кгасавица с тобой? Валегик, посмоги, какая кгасавица! Пгоходите, пгоходите!
Молодой человек галантно помог снять пальто, придерживая ногой непонятно что делающий в прихожей гоночный велосипед. Валерий проследил за её взглядом и улыбнулся:
– Это мой авторанспорт. Я на нём и зимой и летом езжу. В Одессе хорошо, снега почти нет, не то, что в Киеве. А у меня велосипед – это вторая любовь. Первая – джаз, рок-н-рол, – опередил он Танькин вопрос. Хотя, впрочем, её мало интересовали предпочтения малознакомого мужчины. Но раз уж она здесь, в его доме, на его дне рождения, надо изображать заинтересованность.
Вдоль стены, противоположной вешалке, стояли в несколько рядов разнокалиберные коробки. Верхние явно открывались, а нижние были крепко перевязаны и даже заклеены сургучом. На всех коробках и ящиках красовались полузатёртые карандашные надписи: постель, бельё, посуда.
– Странно как… подумалось Татьяне. – Вроде Юлька говорила, что они уже лет восемь как в Одессе…
– Ой, Танюша, не обгащай внимания, – затараторила выплывшая из кухни Руфина Николаевна. – Это мы ещё не гешили, когда в Кгым уедем. Мы, кгымчане, всегда хотим вегнуться домой, к могю. Давай, пгоходи в залу.
В «зале» тоже хватало коробок. Они стояли на шкафах, под диваном и столом, жались по углам между стульями. Если бы не они, то комната была бы вполне себе уютной.
– Так, Юля, Таня, давайте помогайте мне, – весело скомандовала Руфина Николаевна. – Видите когобку, на котогой написано «обеденный сегвиз», доставайте все оттуда и будем накгывать на стол, – она снова остановилась возле Татьяны и причмокнула в восторге: – Ох, какая кгасивая!..
Ребята собрались идти в подъезд покурить, и Нолик, проходя мимо Таньки, подмигнул ей заговорщицки: приглядись, мол.
– Во, дают, – усмехнулась про себя Татьяна. – Да у них тут всё по моему поводу давно обговорено и решено.
– Стол накрываем на пятерых? Больше никого не будет? – уточнила Юля.
– Мы гешили тихо отметить, по-семейному, – отмахнулась Руфина Николаевна.
Женщины быстро опустошили пару коробок, где находился сервиз и разные рюмки, фужеры, бокалы, всё расставили по правилам сервировки и расселись на свободные стулья.
Появилось свободное время и Таня смогла спокойно осмотреться и попытаться понять, во что её втянула подружка. Но не прошло и минуты, как к ней подскочила Руфина Николаевна. Она подошла почти вплотную, сощурила глаза и всплеснула полными красивыми руками:
– Ай-ай-ай, Танечка, а что это у тебя за пгыщик над бговкой?! Нехогошо. Это я тебе как стагый косметолог говогю. Завтга пгиходи после занятий, я тебе масочку сделаю. И следа не останется. Посмотги на меня. Видишь, какое у меня лицо? А ведь мне шестьдесят пять!
Таня робко посмотрела. Да, действительно, тут было на что посмотреть. Лицо у Руфины Николаевны было белым-белым и гладким-гладким. В голове Таньки промелькнули полузабытые строчки Пушкина из её скудных познаний литературы: «Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». Эти строчки возникли у Татьяны из-за глаз Руфины Николаевны. Они напоминали серые, до блеска начищенные солдатские пуговицы и не выражали ничего. Просто смотрели на Таньку в упор. Но морщинок вокруг глаз действительно не было, и лоб был гладким, и подбородок не отвис. Да, несомненно, Руфина Николаевна была женщиной красивой и холёной. Только глаза холодные. А, может, показалось?
Руфина Николаевна отодвинулась и запричитала: – Что-то газ сегодня еле-еле гогит. Уже час никак вода не закипит. Как же мне свагить хинкали? Танечка, ты ела ганьше хинкали? – Танька мелко замотала головой. – Ах ты ж, беда-то какая. Девочка никогда не ела хинкали! А мы, кгымчане, очень любим хинкали. В Кгыму везде едят хинкали. Ну, ничего, будешь пгиходить к нам почаще, тоже полюбишь хинкали.
Татьяна оглянулась на Юльку, та махнула рукой: не бери, мол, в голову. Вернулись мужчины и все расселись за красивый стол дожидаться горячего. Все были голодны. И вдруг в повисшей тишине у Тани заурчало в животе. Так громко, так настойчиво. Она была готова провалиться сквозь стул куда-нибудь в преисподнюю, но тут Валерик громко сказал:
– Всё, мама, я наливаю, а ты раскладывай всем салаты. Твои хинкали когда-нибудь всё равно сварятся, а мы пока так, на салатиках…
После первого витиеватого Ноликовского тоста во здравие Валерика напряжение спало. Все с аппетитом уничтожали салаты, снова наливали, снова произносили разной степени сложности тосты. Валерику, как выяснилось, исполнялось тридцать девять лет. Тане как-то поплохело: оказывается, он был старше её почти на двадцать лет! Видимо, лицо у Таньки сделалось совсем кислым, потому что Юля легонько толкнула её локтем в ребро. Татьяна встрепенулась, перед её мысленным взором промелькнул заснеженный Мурманск, и она решила не брать данный факт во внимание. А что? На вид Валерик и на тридцать не тянул.
Потом были танцы, снова застолье, потом пешая прогулка до Таниного дома, поцелуй в щёчку и уговор завтра встретиться снова.
Так незаметно пролетела неделя, полная нежности Валерика и материнской заботы Руфины Николаевны. Самир почему-то задерживался и Татьяна стала привыкать проводить все вечера с новыми знакомыми. Валерик водил её в кино и в маленькие одесские кафе и бары. Они пили там коктейли и заедали их пирожными. Да, эти крохотные полуподвальные забегаловки были не чета шикарным ресторанам, в которые водил её Самир, но все они были очень уютны и очаровательны. Танька потихоньку оттаивала. Её уже не смущала огромная разница в возрасте. После странных разговоров с Самиром, когда они использовали в основном жесты и многозначительные взгляды, с Валериком всё-таки можно было поговорить. Правда, темы он выбирал не очень для нее интересные: в основном читал стихи, сыпал фамилиями разных знаменитостей, рассказывал о достижениях науки.
– Господи, – думала Танька. – Ну, что ж мне так не везёт! С Самиром мычали в основном, а с Валериком нужно наоборот поддерживать умные разговоры, в которых я ни в зуб ногой! Может, бросить этот спектакль? – но тут перед её мысленным взором вставали двухметовые сугробы заснеженного Сургута, и она затихала, продолжая делать вид, что все Валерины разговоры ей необыкновенно интересны.
Ей вдруг вспомнилось, как Самир пытался удивить её стихами Есенина: « Ты менья нэ льюбишь, нэ жальеещь, нэ зовьёшь, нэ плачешь». Смешно. А тут Пастернак, Гумилёв, Северянин… Как далека она от этого!
Через полторы недели, сидя в крохотной комнатке уставленной всевозможной музыкальной техникой, рядами огромных пластинок в ярких обложках и полками, забитыми кассетами, Валерик стал рассказывать о своих предпочтениях в музыке. Из проигрывателя неслись звуки страдающего саксофона, а Валерик достал несколько альбомов. Там были вырезки из иностранных журналов, но в основном все альбомы были заполнены переснятыми фотографиями каких-то черных людей во фраках с микрофонами в руках.
Валерик сыпал именами: Бадди Холи, Чак Бери, Литтл Ричард, Дорис Дэй, Нат Кинг Коул. Таньке опять поплохело: она любила Бони М и Карела Гота. Всё. Но холодные ветра Сибири быстро привели её в чувство. Пусть так! Я вытерплю, привыкну…
Валерик выключил свет и включил цветомузыку, собственноручно собранную им из новогодних гирлянд. Саксофон надрывался, хриплый голос пел о любви…
А за дверью, приставив вплотную ухо к косяку, стояла довольная Руфина Николаевна.
…Так началась новая Танина жизнь полная трепетного ожидания. Валерик был очень нежен и деликатен. Он продолжал водить её по своим любимым милым полуподвальчикам, читать русские стихи и петь американские блюзы, а потом включать в своей комнатуле цветомузыку и ронять её на постель.
А вот Руфина Николаевна начала посматривать на Татьяну с прищуром.
– Господи, как пготивно мыть посуду после… – доносилось из кухни. – Ну, неужели нельзя пить чай, не измазав чашку помадой?
Танька судорожно доставала из сумочки носовой платок и вытирала губы. Валерик успокаивал: с мамой это бывает.
Чем больше цветомузыки становилось в Таниной жизни, тем невыносимее становилась Руфина Николаевна:
– Как же тяжело убигать волосы по всему дому! Конечно, не самой же убигать! – она вроде тихо ворчала гадости себе под нос, но так, чтобы Татьяна её слышала.
…В конце февраля они с Валериком забрели на Пушкинскую. Таня даже сначала не поняла, что произошло: вдруг она перестала слышать Валерика, да и свой голос почти не слышала.
– Посмотри наверх! – прокричал Валерик прямо ей в ухо. – Грачи прилетели!
И действительно, вся Пушкинская была облеплена птицами. Не было видно ни неба, ни домов, ни деревьев. Татьяна сделала шаг в эту сказку, но Валерик жёстко оттащил её назад:
– Ты что? Они же не только поют! Потом не отмоешься! – он поулыбался и сказал: – Весна завтра. А сегодня мама приглашает тебя с Юлей и Ноликом на хинкали. Будем провожать зиму. Нам же тогда так и не удалось попробовать хинкали.
…Ребята, все четверо, весело ввалились в квартиру. Стол был уже накрыт, а в уголке скромно сидела милая трепетная девушка, почти лань.
– Знакомьтесь, это Бэллочка, дочка моих стагых киевских знакомых. Я тебе, Валегик, пго неё гассказывала.
Валерик подошел к девочке и галантно поцеловал ей ручку.Та от неожиданности пошла пятнами и забилась в кресло ещё сильнее. Таня с Юлей переглянулись и молча сели за стол.
Бэллочка недоумённо оглядывала коробки с надписями.
– Ой, Бэллочка, не обгащай внимания, – затараторила выплывшая из кухни Руфина Николаевна, держа в руках огромный поднос с дымящимися хинкали. – Это мы ещё не гешили, когда в Кгым уедем. Мы, кгымчане, всегда хотим вегнуться домой, к могю. Давай, подсаживайся к столу. Валегик, садись рядом с Бэллочкой, а то она никого не знает, стесняется.
Валерик послушно подсел к новой гостье. Он накладывал ей хинкали и салаты и всё время подливал вино. Девочка смущённо хлопала длиннющими ресницами и и тихо отнекивалась.
Таня выпила подряд два бокала вина и ей стало как-то полегче. Потом пошли танцы. Валерик всё так же галантно обхаживал новенькую, а Арнольд всё время танцевал с Таней. Добрый-добрый Нолик…
Через час стало потише. Валерик-таки соизволил пригласить Татьяну на танец. Но танцевали они молча, напряжённо.
Когда все расселись по своим местам, Таня услышала участливый голос Руфины Николаевны:
– Ой, Бэллочка, а что это у тебя за пгыщик на подбогодке? Завтга же пгиходи ко мне. Я же косметолог. У меня есть пгекгасная мазь, и следа от пгыщика не останется.
Это было уже слишком. Татьяна выскочила в коридор, надела сапоги и схватила дублёнку. Хотела уйти тихо, но задела дублёнкой Валерин велосипед. Он упал, звякнул велосипедный звонок, но никто не вышел.
Татьяна в слезах сбежала по ступенькам, выскочила на улицу и услышала птичий щебет. Весна! Весна ведь завтра… Она распахнула дублёнку, подставила голову весеннему солнцу и пошла ему навстречу.
– Ну, Руфина Николаевна! Ну старая сводня! Не пропадёт этот недоделанный генеральский сынок за такой мамашей. Мо-ло-дец. А нам Кгым не нужен! Мы не кгымчане, мы сибиррряки! Эх! – и она громко запела: – Видно, не судьба, видно, не судьба, видно, нет любви, видно, не любви. Видно, надо мной посмеялся ты!..
А распределение Таня получила на Крымскую киностудию.
