Loe raamatut: «Огни на дорогах четырех частей света», lehekülg 5

Картина Гойи

Опалово-желтая завеса тумана или, может быть, водопад? Какие-то тени играют на его колеблющемся, полупрозрачном экране, сквозь который прорываются иногда вспышки желтого света и просвечивает что-то голубое. Тени принимают смутные очертания лиц, слагаются в фигуры. Вот профиль старца с длинной струящейся бородой и горбатым носом. С уступов его высокого лба, обрамленного складками египетского головного убора, рыжими лохмами низвергается водопад. С ним рядом – мерещится в тумане – другой старец, белый как лунь. Он наклоняется вперед, смотрит вниз. И, совсем вверху, туманная рука: раскрытая ладонь, длинные серебристые пальцы…

Но все это – водопад и призраки – только фон. Все напряжение, вся жизнь, весь смысл картины сосредоточены в одной точке: нестерпимо яркий белый блик света в широко открытом, блестящем глазу собаки. Маленькая серая ее голова в профиль закинута вверх, ухо конвульсивно прижато к темени, челюсти стиснуты. Собака глядит вверх, и это к ней наклоняется из тумана призрачный старец; это над ней раскрылась таинственная ладонь руки.

Там, вверху, совершается что-то, там – тайна и власть. Не понимая, но зная это – тончайшим чутьем животного, собака завороженно смотрит вверх.

Тела собаки не видно, оно скрыто – срезано у самой шеи – выпуклостью холма.

Какой странный холм! Желтый, пухло-туманный, похожий на спину толстого тюленя (а ведь Гойя любил острые скалы, причудливо изломанные линии гор). Вероятно, это потому, что сзади такой туман. Туманный водопад занимает почти девять десятых этой большой, вытянутой в вышину, как высокая узкая дверь, картины; холм внизу, за которым скрыто тело животного, незначительная его часть.

Как странно светится глаз собаки! В нем точно отблеск нездешнего света. Такой свет, интенсивно-белый, чуть голубоватый, я видела еще в детстве в глазу человека, глядевшего в телескоп на кольца Сатурна. Луч от далекой планеты через трубу телескопа падал прямо в глаз человека, и свет этот был совсем особенный, непохожий ни на какой другой.

Что хотел сказать этой картиной Гойя? Что переживал он, когда писал эту картину?

Быть может, где-то в горах, у водопада, художник вдруг особенно остро, как толчок в сердце, ощутил громадность и тайну сил природы. С грохотом, неудержимо, низвергался со скалистых высот водопад. Неудержимо, как тайфун, как морской прилив, «девятый вал»…

Интересно, как назвал Гойя эту картину? В зале темно, с трудом разбираю слова испанской надписи на деревянной дощечке под картиной. Читаю (или мне кажется, что читаю): «Перро, энтрадо эн арена» («Собака, вышедшая на арену»).

Как неожиданно! Значит, это совсем не то, что мне казалось. Я не так поняла художника. Это – более человеческое. Это – «социальная тема».

На пустую арену, где, быть может, только что отшумела кровавая «коррида» (бой быков), выходит собака и что-то «видит», шестым чувством животного – чутьем – чует бешенство обреченных зверей, страдание лошадей, которым бык протыкает рогами живот (и они не могут даже ржанием выразить боль – для спокойствия публики им отрезаны языки), скрытый ужас тореадора, которого вдруг коснулись острые рога, и он видит совсем рядом налитые кровью глаза взбешенного животного… Безумие толпы, возбужденной видом крови…

Гойя. «Собака, засыпанная песком»

Существо «низшего мира», мира животных, выходит на сцену человеческой забавы и пугается «нечеловечности» человека, и смотрит вверх (тем же мудрым своим чутьем зная, что все идет «сверху») – туда, где за стеной арены и тумана должно быть небо, – ждет ответа? Жестокая Испания Гойи, с ее корридами, войнами, расстрелами, голодом…

Но нет, такое решение загадки этой картины меня не удовлетворяет. Во взоре этой собаки – не только вопрос, не только страдание, а какой-то космический ужас.

Но почему же такой туман над ареной? И эта странная, пухло-округленная линия (скамьи, стены?) – нет, это совсем не похоже на линии арены!

Еще раз, напрягая зрение, читаю – буква за буквой – надпись на дощечке: «Перро энтрадо эн арена»¹⁸ («Собака, засыпанная песком»)!

Так вот что хотел сказать Гойя! – Обвал, лавина песка, неудержимая, как рок! Как должна была сопротивляться, барахтаться эта маленькая серая собака в щупальцах желтой гибели! Песок победил, охватил со всех сторон ее тело, осталась еще не засыпанной лишь голова и в ней – в глазу, в блике света, – сосредоточилась и дрожит (как у границы пропасти, готовая сорваться) вся жизнь животного. Еще немного – если не вылилась еще вся чаша гнева – голова исчезнет и свет погаснет.

Но песочная лавина как будто остановилась, в желтом тумане – просветы голубого. Может быть, есть надежда?! Может быть, эти фигуры и лица – там, вверху – не угроза, а помощь?

И призрачная рука, воздетая из тумана, рука Судьбы, – быть может, уже «запретила» лавине, и падение песка остановилось?

И тогда, быть может, засыпанное животное понемногу высвободится из смертельных объятий песка; может быть, даже придет кто-то и поможет?

Но художник не дал ответа. Он остановил решение на пороге судьбы – навсегда запечатлел в своей картине момент вопроса. И момент этот длится, как судьба, которая длится, никогда не кончается – даже там, где кончается время

Монсеррат, Монсальват Вагнера

Когда-то, в незапамятные времена, на месте каталанской равнины было громадное озеро. Что-то произошло в глубине земной коры – озеро исчезло, и со дна его поднялась гора.

Гора эта, Монсеррат, высится среди полей, покрытых оливковыми деревьями и рощами пиний, в 60 километрах от Барселоны. Вся вырезная, увенчанная гигантскими зазубринами скал (что и дало ей название «Зубчатой», или «Выпиленной», горы – Монсеррат), она простирается на десять километров в длину и пять в ширину; высота ее – 1 235 метров над уровнем моря. Скалы ее необычайны как по формам, так и по краскам – розовые, голубовато-серые, молочно-белые, пурпуровые.

Недалеко от вершины, точно врезанный в стену горы, находится бенедектинский монастырь. Скалы над ним цилиндрической формы, похожи на трубы гигантского органа. Они голубые, с серебристым металлическим отливом. Подножия их покрыты роскошной растительностью; редко можно встретить в одной местности столько разнообразных деревьев и цветов как здесь.

В этих скалах есть глубокие пещеры, хорошо защищенные от ветра и непогоды. Издавна в них любили селиться отшельники. Они строили также небольшие часовенки и кельи; тринадцать таких построек еще сохранились, некоторые из них относятся к IX веку и даже раньше.

В одной из пещер, на месте которой находится теперь часовня Грота Божией Матери, была найдена (так утверждает предание) в 880 году Черная Мадонна, являющаяся одной из величайших святынь Испании.

«Черная Мадонна» (паломники называют ее более нежно – «Мо-ренета», т. е. – «Брюнеточка») – романская статуя XII века, изображающая Божию Матерь с Младенцем на коленях. У нее, так же как и у Младенца, черное лицо, шея и руки. В правой ее руке – держава. Левая рука с чуть согнутыми тонкими, очень длинными пальцами легко, почти не касаясь, лежит на плече Младенца, как бы охраняя и защищая его. Жест этот полон бесконечной нежности и материнской тревоги. Лицо ее строго – она созерцает явленное чудо. Чем-то напоминает она Жанну д’Арк. Так же сосредоточенно и строго лицо кудрявого черного Младенца на ее коленях; его правая рука поднята для благословения. На голове его, так же как на голове Матери – корона.

У входа в монастырь

«Черная Мадонна» находится в алтаре церкви, помещающейся во внутреннем дворе бенедиктинского монастыря.

Когда-то на этом месте находилась примитивная часовенка Божией Матери. Потом она была заменена скромной церковью, римского стиля. Эта церковь, в свою очередь, уступила место бенедиктинскому монастырю.

Ореол тайны и чуда окружает обитель Черной Мадонны. Чудо, как в Лурде, присутствует здесь. Люди, ищущие исцеления души и тела, нередко получали и получают его у ног Моренеты.

Многие поэты, писатели и музыканты посетили Монсеррат. Среди них были Гете, Шиллер, Мистраль, Честертон, Клодель, Вагнер.

Посещение Монсеррата, красота природы и духовная вибрация Святой Горы дали толчок созданию величайшего про изведения Вагнера – «Парсифаля». Монсеррат в творческом воображении музыканта претворился в Монсальват, священнную гору рыцарей Грааля, в недрах которой находился храм, где хранилась Чаша.

Мысль о Парсифале не покидала меня ни на минуту во время посещения Монсальвата. Сама природа здесь как бы переносит посетителя в декорации оперы. Вот на склоне горы величественные деревья леса «торжественно-тенистого, но не сумрачного» (как сказано в либретто оперы о декорации первого действия), среди них вьется дорога, ведущая к «Скале Грааля», в которой скрыт тайный вход в храм, где хранится священная Чаша.

И вот здесь, у большого дерева, стоял Гурнеманц, и сюда привели стражи в белых плащах юного Парсифаля, убившего лебедя. Здесь положили они на землю мертвую белую птицу. И где-то здесь бросил на землю свой сломанный лук Парсифаль, понявший свое злое дело.

Терраса пустынна, дует ледяной ветер, бросающий в лицо мелкую колючую пыль дождя. Ветер разметал ветви деревьев. Ветер гудит в скалах, гулко резонируют они при его прикосновении.

Но стоит пройти под аркой, ведущей во внутренний монастырский двор, как наступает тишина, и блаженное чувство покоя охватывает посетителя. Ветер, и весь шум жизни, остались снаружи этих стен.

Двор небольшой, квадратный, с двух сторон его – колоннада портиков; он похож на храм, с небом вместо купола. Пол его – из белого мрамора, с серебристо-серыми мозаичными инкрустациями. Посредине – большой круг, в котором изображены мозаикой плавающие и ползающие морские животные: рыбы, дельфины, изящная витая ракушка, большой медлительный краб. В центре большого круга другой, малый, из него исходят крестом четыре огненных столба. Завитки пламени отрываются от основных потоков и разлетаются по кругу, их ловят рыбы. Несмотря на символическое значение этого панно (рыба – символ, избранный первыми христианами), оно полно жизни, животные изображены реалистично с их характерными чертами, и плавают они весело и непринужденно.

Во время церковных празднеств, при большом стечении народа, служба происходит в этом дворе; тогда в центре внутреннего круга мозаики воздвигают высокое распятие. Священник в мантии, края которой держат мальчики хора, подходит торжественно и благоговейно, ступая по «пламенному столбу» мозаики, к Распятию, у ног которого и совершается служба. Мантия священника белая, с подкладкой из тяжелого красного шелка; на плечах – инкрустации с вышивкой. Вся обстановка службы напоминает сцену из Парсифаля.

Вот на этом месте, в центре внутреннего круга, мог стоять Парсифаль, вернувшийся после своего искупительного странствования, после очищения души и тела, после победы, в храм Грааля, чтобы свершилось снова чудо Чаши.

Можно переступить черту мозаичного круга и, мысленно сотворив молитву, постоять среди рыб и дельфинов, среди завитков разлетающегося пламени; этим как бы приобщаешься к таинству.

Высокая дверь церкви в раме точеных мраморных колонн и скульптурных украшений стен находится в глубине двора. Когда Вагнер подходил к этой двери, в уме его, вероятно, уже вставала картина храма, рождалась мелодия марша рыцарей Чаши.

В маленьком вестибюле церкви на столе разложены книги и фотографии, указана цена каждой из них, и стоит кружка, куда надо класть деньги. Продавца нет – в столь священном месте никто не осмелится поступить нечестно, и плата всегда будет полной.

В церкви царит полутьма – мягкая, насыщенная живым светом свечей. Как благотворно действует это нежное пламя, похожее на цветок, колеблющийся в дуновении ветра, вместо холодно-безучастного света электрических ламп! Высокие – иногда почти в человеческий рост – свечи, как маленькие колонны, стоят вдоль стен с двух сторон, на некотором расстоянии друг от друга. Они горят медленно и долго (по нашим подсчетам, такая свеча – с базой величиной с тарелку и с тонким фитилем – может гореть беспрерывно месяц или два).

В алтаре свечи стоят рядами в несколько этажей перед Черной Мадонной. За их колеблющимся светом трудно видеть ее лицо, но это ее присутствие наполняет храм какой-то особенной радостной тишиной, передающейся посетителю.

Не на этом ли месте, где теперь находится «Моренита», стояла «на каменном пьедестале» Чаша? И опять настойчиво воображение рисует сцену из «Парсифаля».

Вокруг алтаря церемониальным маршем движутся рыцари Грааля. Властная мелодия марша выражает настойчивое моление о чуде, почти – требование чуда. И уверенность в чуде, ожидание.

Так ярко представилась мне эта сцена, что Монсеррат «Черной Мадонны» и Монсальват «Парсифаля» на мгновение как бы слились в одно.

Вагнер – суров, но никакой суровости не было в церкви Божией Матери, все было – покой, ощущение радости и душевного тепла.

Я обошла боковые часовни церкви. Одна из них особенно запомнилась мне, может быть потому, что, казалось, тоже имела какое-то отношение к легенде Грааля. Она не походила на обычные часовни католических церквей – в ней не было чрезмерной загроможденности предметами, характерной для них. Три ступеньки вели к алтарю, на котором стояла Чаша. Над алтарем на стене, в большом вогнутом круге, во всю его величину – мозаичное изображение серебряного мальтийского креста. В мерцающем свете свечей очертания его вспыхивали белым пламенем. Эта часовня могла целиком войти в декорации Парсифаля.

Выходя из церкви, во дворе мы встретили целую процессию мальчиков-подростков в монашеской одежде, – учеников консерватории, помещающейся в здании монастыря.

Консерватория, знаменитая «Эсколания» Монсеррата – школа духовной музыки, воспитавшая многих больших композиторов, певцов, органистов. Преподавание теории музыки и ее практика (орган и рояль, скрипка, виолончель, арфа, флейта, и пение) ведется специалистами-монахами. Одновременно здесь дают и общеобразовательный курс, подготовку для колледжа. Принимаются в школу мальчики от 9 до 14 лет; успешно окончившие курс могут продолжать работу на степень бакалавра в любом учебном заведении.

Тишина в церкви, где точно «остановилось время», исчезает за оградой монастыря, растворяется в шуме ветра и гудении моторов подъезжающих автомобилей. Здесь идет своим чередом жизнь монастырского дома. Красят стены, что-то чинят в дверях гостиницы; два мальчика, весело переговариваясь, несут длинную лестницу; подъехал грузовик с продуктами, из него вынимают большие румяные караваи хлеба. А вот и автокар с туристами (полупустой, по случаю холодной погоды) – сразу распахнулись перед ним двери лавочки, на которых написано – «сувениры».

Мы едем вниз по крутому склону горы; узкая дорога, края которой с внешней стороны обрываются в пропасть, огибает выступы скал, тонущих в зелени. Эти скалы, рвущиеся вверх из зеленого массива леса, с их фантастическими формами совсем не похожи на произведения природы. Бледно-розовые (телесного цвета), золотисто-желтые, голубовато-серые, как кожа людей различных рас, они кажутся какими-то заколдованными существами, магией волшебника превращенными в камень, но не утратившими своей первоначальной, человеческой или звериной, души.

Скалы горы Монсальват

Вышло солнце, и все заиграло радужными красками. Легкое облачко тумана, пронзенное солнечным лучом, обвилось прозрачным тюлевым шарфом вкруг розовой скалы. Что-то напоминает это облачко, этот тюлевый шарф. Золотистые скалы позади – как затейливые башенки замка, роскошная зелень леса – волшебный сад. И вот выступ скалы, обвитый плющом и ползучими растениями с мелкими желтыми цветочками, похожий на ложе… Да, конечно, колдовство еще длится, это все – декорации «Парсифаля»: заколдованный сад Клингсора, прозрачные вуали танцующих девушек, увитое цветочными гирляндами ложе, на котором возлежала Кундри…

Но вот «сады Клингсора» кончились, мираж обрывается. Горная дорога, обогнув последнюю скалу, вливается в большую дорогу равнины. Живописная деревушка у основания горы; стадо овец, пастух с длинным посохом в руках, кудлатая собачка.

Некоторое время дорога идет параллельно горе. Уступчатая зубчатая пирамида Монсеррата вытягивается в длину, меняет очертания, но формы ее по-прежнему необычны. Вскоре мы проезжаем последние скалистые бастионы, и гора начинает уменьшаться, таять вдали; но еще долго видна над равниной ее зубчатая корона. Затем она исчезает, как корабль, скрывшийся за чертой горизонта.

Андорра

Страна между странами

Андоррская легенда говорит, что на горе Эскоб, на северо-востоке Андорры, остановился Ноев ковчег, когда потоп пошел на убыль и земля стала подсыхать. Ной сразу же выпустил свой голодный скот на зеленые пастбища, где трава была густая и сочная, со множеством цветов и ягод, и звери насытились. И тогда тут же у подножия горы Ной построил из камней первое убежище для скота («борд»). Теперь там очень много таких «борд», каменных сарайчиков с грифельными крышами, и один из них – говорят – и есть тот, что был построен Ноем…

Эта легенда не считается ни с библейской традицией, утверждающей, что ковчег остановился на горе Арарат, в Армении, ни с законами времени, но для Андорры она характерна: так зелены и обильны ее горные пастбища.

В слове «Андорра» есть что-то гордое, притягательное, оно звучит как имя из сказки или песни. Ученые дают разные толкования его происхождения. Франсуа Пиферрер считает, что это слово происходит от кельтского «ан» – дыхание, и «дорр» – ворота: «ворота ветра».

Но Этьен Альберт дает другое толкование, от иберийского слова «андо» – «самый высокий», и «оре» – «железная руда»: «самое высокое место рождения железа». Действительно, в горах Андорры на большой высоте находятся залежи железа, богатство которых было известно давно и разработка которых производилась еще в древности. Андоррские кустари и теперь славятся своим искусством ковки железа.

Эта оригинальная маленькая страна (464 км² и 8000 жителей), зажатая между Францией и Испанией, «Страна между странами», так называет ее краткий путеводитель, изданный английским туристическим обществом, со всех сторон окружена горами, и эта замкнутость, вероятно, явилась цементом, соединившим в одно целое людей, здесь живших и живущих.

Хижина в горах, быть может, «построенная Ноем»

Еще во времена феодализма, когда только формировалась, постоянно меняя свои границы, Испания и Франция, Андорра уже была «сама собой», и границы ее, начертанные самой природой, с тех пор почти не изменились. Тесно связанная узами языка и крови с Каталонией, вместе с ней она пережила эпоху нашествия мавров. Традиция говорит, что когда Шарлемань «очистил от неверных Барселону и прилегавшие к ней земли», он включил Андорру в свою Империю, но оставил ей свободу самоуправления и право избрать себе князя, «какого хотят». Андоррцы обратились к своему испанскому соседу, графу Урхельскому, и как бы стали его вассалами. Но дань, которую они должны были платить графу, по уставу Шарлеманя, была лишь символической: одна или две меры зерна и две или три рыбы из андоррской реки Валиры. И население Андорры сохраняло за собой право свободного пользования лесами и пастбищами своей страны.

В 1133 году граф Урхельский Эрменголл VI передал епископу города Сео Урхель свои права на андоррские долины. Епископ, нуждаясь в опоре, обратился к государю соседнего княжества, виконту де Кабоэ, и предложил ему быть его соправителем в Андорре. Предложение было принято. Права этого князя на Андорру перешли затем в результате брачного договора к другому соседу, графу Кастельбо, а потом, в 1208 году, к графу де Фуа, владения которого находились во Франции (область по соседству с Андоррой, теперь – департамент Ариеж). Таким образом, у Андорры оказались два феодальных господина: один – испанский и другой – французский; между ними долгое время шли споры, закончившиеся, наконец, в 1278 году, договором о паритете: каждый из двух соправителей имеет одинаковые права на Андорру, каждый назначает своего постоянного представителя, которые совместно ведут дела страны в области международных отношений и суда. Подати взимаются по очереди¹⁹.

С тех пор прошли столетия, но структура Андорры мало изменилась, она продолжает быть «феодальным княжеством» с двумя «князьями-соправителями» – епископом Урхельским, с одной стороны, и, с другой – президентом Французской ре публики, наследовавшим после падения монархии во Франции права графа де Фуа на андоррские долины.

Андорра живет довольно мирно, в ней никогда не было войны, и если и возникали «воинственные споры» между двумя соправителями и их союзниками, то они обычно разрешались за пределами страны.

Только раз возникла серьезная угроза вековому уставу и спокойному течению жизни граждан Андорры. Во время французской революции феодальные права были уничтожены, и тогда в Андорре создались две партии – одна была за реформу строя, другая стояла за традиции предков. Стране грозила междоусобица. Но когда начались стычки и были две жертвы – один убитый и один раненый – это произвело на народ такое ужасное впечатление, что все стали требовать мира и под крики «Да здравствует мир!», враждующие помирились, и основы законов остались нерушимы. В 1806 году, по просьбе граждан Андорры, Бонапарт восстановил феодальные права двух ее соправителей. И Андорра, «дочь Шарлеманя», по-прежнему живет «вне времени».

Но живет она неплохо. Андоррцы с гордостью говорят – «у нас нет бедных». И действительно, проехав через всю страну, – не только по большой центральной дороге, но и по другим, только ослу и мулу, да еще джипу доступным дорогам и тропинкам, не встретишь той крайней нищеты, которой богаты окраины многих городов больших и могучих стран.

В последние годы сильно способствовали благосостоянию страны рост туризма и индустрии.

В чем же состоят традиции и законы Андорры? Рассказывают, что приехал однажды из Америки эксперт, посланный каким-то заинтересованным обществом в Андорру, чтобы выяснить, «что такое Андорра и каковы ее законы». Он знал все законодательства мира, и для каждого была у него готовая классификация. Но когда он стал спрашивать местных жителей и чиновников: «Какие у вас законы?» – они неизменно отвечали: «Андоррские». Американец добросовестно ознакомился со способами управления и самоуправления этой страны, с декретами, хранящимися за семью замками в «Каза дель Валь» (правительственном здании, где сосредоточено управление страны) и был глубоко изумлен, так как все, что он узнал, нельзя было подвести ни под какую классификацию. Он вспоминал все, что было ему известно, искал в книгах, даже у Аристотеля и Цицерона – нет ли чего похожего, но ничего такого не оказалось, и он записал, что «форма правления андоррского государства, его правительства и законов не поддается никакой классификации, и о ней можно только сказать, что она обязана удовлетворять потребностям всех граждан всей страны и способствовать их веселости и счастью, и что это ей по-видимому, удается».

Несмотря на трудность «классификации андоррских законов», каждый андоррец прекрасно знает, что такое «быть андоррцем». Это значит – как объяснили американцу – «уметь выбирать из существующих уставов и дел только то, что тебе соответствует и что тебе действительно необходимо». – «А что же это для вас?» – задали вопрос крестьянину. Тот ответил сразу и вполне ясно: «Чтобы я мог спокойно работать на моем муле».

Андоррцы любят говорить, что народ их живет «одной семьей». Это – фигуральное выражение, но есть в нем большая доля правды. Идет оно, вероятно, из старых времен, когда все население Андорры жило и считалось «домами» – большими семьями, совместно обрабатывавшими свои земли и пользовавшимися всем имуществом семьи, посевами и лесом, скотом, постройками. В XII веке таких «домов» насчитывалось в Андорре 383. «Домом» управлял глава семьи, и на нем лежала ответственность за благополучие и благосостояние всех домочадцев.

По смерти главы семьи ему наследовал старший сын, и владения оставались неделимыми, и порядок жизни не менялся. Если же владения «дома» должны были перейти к наследнице-дочери (она называлась «пубилла»), главой семьи становился ее муж; то название дома не менялось и оставалось прежним, если новый глава семьи носил иное имя.

В случае если «пубилла» выходила замуж за иностранца (хотя бы испанца или француза), он становился главой семьи и андоррским гражданином. Этот случай – единственный, позволяющий иностранцу получить андоррское гражданство. Иначе – андоррцем можно только родиться. И если иностранец поселится в Андорре и будет жить там постоянно, и его дети – тоже, и дети детей – тоже, то эти последние, т. е. третье поколение поселенцев, только и имеют право сделаться андоррцами.

В Андорре жили люди уже в глубокой древности. Скелет, найденный в гроте Маржинета испанским ученым До Моттом, и осколки сосудов относятся, по его словам, к каменному веку. Были найдены также в разных местах Андорры в большом количестве окаменелые морские ракушки, указывающие как будто на то, что когда-то в незапамятные времена море покрывало часть страны.

Первые «исторические» жители Андорры были иберы. Затем волны народов – кельты, вандалы, аланы, тоты – прошли по Европе, и каждая волна оставляла свой след и в горах Андорры.

Во время гонений и войн, связанных с переменой власти, из Каталонии и из Франции было много беженцев, спасавшихся от преследований в замкнутой горами и труднодоступной Андорре. Быть может, это отразилось в старинной легенде, пытающейся объяснить происхождение шести церковных приходов Андорры. Почему именно шесть? А вот почему – говорит легенда:

«В некотором царстве, некотором государстве жил богатый и могучий царь. У него была любимая дочь, девушка необычайной красоты. Она нарушила волю отца и отдала свое сердце недостойному и была за это лишена наследства и изгнана за пределы родной страны. После долгих скитаний она пришла в Андорру и почти без сил остановилась у входа в пещеру, не решаясь туда войти из страха диких зверей. Но из пещеры донесся человеческий стон. Забыв свой страх, она вошла в пещеру и увидела лежавшего на подстилке из сухих трав юношу. Лицо его было залито кровью. При виде девушки он хотел приподняться, но не мог и со стоном упал на ложе: правая нога его была сломана. Он рассказал, что бежал в горы от преследований врагов и долго скрывался в пещере. Но сегодня рано утром он вышел и поднялся на скалу, чтобы обозреть окрестности – и вот громадный камень отделился от скалы и увлек его за собой, и он упал на острые камни внизу. Израненный, весь в крови, он ползком дотащился до пещеры, где нашла его девушка. Помощи ждать было неоткуда, и он думал уже, что жизнь его подошла к концу.

Девушка пожалела этого человека – такого же изгнанника, как и она сама, ухаживала за ним и выходила его. Они полюбили друг друга и навсегда остались жить в Андорре. Жили дружно и счастливо, построили дом, обрабатывали землю. У них было шесть сыновей: вот почему в Андорре, шесть церковных приходов».

На юге Франции и в Каталонии, в провинциях, прилегающих к Андорре, часто употребляют выражение «faire l’andorran» («вести себя по андоррски»). Это можно перевести приблизительно так: не выскакивать вперед со своим суждением, когда этого не требуется, – «уметь молчать». Это значит «осторожность» и, в конечном счете, мудрость, высшая дипломатия. Не эта ли мудрость сохраняет в равновесии и мире эту маленькую страну и дает ей возможность спокойной и продуктивной работы?