Loe raamatut: «Пестрая лента. Сборник рассказов»

Font:

ISBN 978-5-4496-7715-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Два Егора

На пороге вокзального отделения милиции стоял высокий плечистый парень в выцветшем камуфляже. Руки он глубоко засунул в карманы, по небритым щекам двигались желваки, губы были плотно сжаты. Разговор с лейтенантом милиции ничем хорошим не закончился.

– Ты ж сам во всем виноват, как там тебя? Егор Летягин. Не надо было с незнакомым попутчиком за жизнь беседы вести и водку жрать. Вот и остался без денег и паспорта. Комиссовали тебя живого и почти здорового из той Чечни, так и беги без оглядки до дому в свой Челябинск. А ты… Где я твоего обидчика искать буду? Ну сам посуди, он уж небось в другом поезде такого же лоха пасет.

Егор присел на побеленный газонный бордюр, по армейской привычке произвел ревизию своего имущества: три сигареты, триста рублей денег, паспорта нет. Хорошо хоть военник остался, сунул его в дальний внутренний карман. «Попутчик» (мать его!) не добрался, когда опоил и сонного обчистил. Голова болела, в глазах мутилось, хотелось есть. Егор поднялся и пошел к привокзальным ларькам, выбрал самый дешевый пирожок, жадно сжевал его на ходу. Темноволосый смуглый хозяин за что-то разносил продавщицу, четко выговаривая по-русски только матерщину. Егор остановился рядом.

– Тибе чиво нада? Иди атсуда.

– Хозяин, у тебя работа найдется? Все могу делать… меня обокрали… и документы, и деньги, – сбивчиво стал объяснять Егор.

– Иди-иди. Уже есть иван, болше на нада…

Из-за ларька выглянул бомжеватого вида мужик с метлой в грязной, засаленной тельняшке. Мрачно взглянул на неожиданного конкурента и снова исчез за углом. Вечерело. Начал накрапывать мелкий, нудный дождь. Надо было искать какой-нибудь ночлег, но он понимал, что в зал ожидания его не пустят. А надо же было попытаться как-то еще и заработать. Около ларька, скрипнув тормозами, остановился навороченный джип размером с небольшой автобус. Водитель крутой тачки был живой иллюстрацией анекдотов о новых русских: «златая цепь на дубе том», чудовищно огромный крест на бычьей шее, бритая голова, накачанный торс…

– Чё, Ахмед, каки дела? – обратился он к хозяину ларька.

Только что важный и спесивый Ахмед покорно завилял хвостом, приветствуя крышу, согнулся в угодливом полупоклоне, провожая дорогого гостя в закуток при ларьке. Через несколько минут бритый вышел и, направляясь к машине, наткнулся на Летягина, коротко матюкнулся, при этом его взгляд упал на ордена Егора.

– Эй, парень, скока за эти цацки хочешь?

Егор растерялся.

– Да я …это…

– Держи «косарь». Хватит?

Егор мялся, не зная, что сказать. Бритый потянулся к наградам.

– Слышь, хозяин. Ты железки-то наши не тронь. Не надо. Они кровью умыты.

Между Егором и «крышей» вклинился тот самый полубомж в тельняшке, как-то уж очень опасно перехватив метлу наперевес.

– Лады, Афган, лады. Ты тока не психуй, как тогда…

И бритый, пытаясь сохранить величие хозяина жизни, неожиданно резво юркнул в джип.

– Меня тут Афганом кличут. Пошли, браток, – хмуро буркнул бомж, аккуратно пристраивая метлу в закутке между ларьками. Оттуда, радостно виляя хвостом, выползла маленькая остромордая дворняжка и по-собачьи заулыбалась хозяину. Они долго тащились под усиливающимся дождем мимо платформ, станционных строений, складов, пока не дошли до облупившейся будки с дощатой дверью.

– Вот и дворец мой. Заходи, Браток, да и ты гость залетный… Как зовут-то тебя?

– Егор.

– Ну заходи, раз Егор.

Дворняжка Браток резво шмыгнула в будку. Летягин немного потоптался на пороге, а потом решительно шагнул за владельцем «дворца». Помещение крохотное, без окон, но здесь было сухо, и над головой крыша. Афган привычно и сноровисто застелил хромоногую табуретку газетой, водрузил бутылку, поставил кастрюлю с холодной картошкой в мундире, соль. Протер грязным пальцем два граненых стакана, забулькал мутной влагой…

– Ну, давай, воин. За то, чтоб…

Егор помедлил еще секунду, вспомнив своего вагонного попутчика-собутыльника, и мысленно махнул рукой: «Да пошло оно все! Что с меня теперь взять?». Пыльная лампочка тускло освещала накрытый газетой «стол» с угощением, свернувшегося в клубок Братка и двух выброшенных из жизни людей, которым было о чем поговорить…

– Было это году в 84. Наша часть охраняла от талибов дорогу на Кабул. Я к тому времени с женой уже развелся. Ей надоело меня ждать из бесконечных военных командировок, нашла себе солидного мужчинку. В половину меня ростом, зато с автомастерской. Считай, стабильный доход, не то, что я. Детей у нас не было: она не хотела. Так что развод прошел мирно.

А у меня в санчасти тоже уже другая женщина была, Аннушка. Такая вся теплая, домовитая, в белом халатике и косынке, а чувствую себя с ней, как на кухне за вечерним чаем. Что-то у нее тоже не срослось в семье, так и грели друг друга два одиночества. Особенно близко сошлись, когда меня ранило и контузило. В санчасти-то я отлежался, а документы на комиссование все не приходили, поэтому и ходил, как все, в патрулирование, зачистки. В ушах позванивает, иногда туман серой пеленой в голове наплывает, но жить можно…

Это я тебе так издалека веду историю, чтоб понятно было. Уже глубокой осенью зачищали мы один аул, в котором по сведениям разведки засели талибы. Сопротивлялись духи как всегда отчаянно, но их было мало, поэтому и возились мы с ними недолго. Шли от дома к дому, проверялись: все чисто. И вдруг… Не то ветер в трубе завыл, не то собака заскулила, не то человек голос подал. Я так осторожненько за угол завернул, а там вход в подвал. Очень мне не хотелось лезть в ту черную дыру, но стали с напарником спускаться. Зажгли фонарики, чтоб на растяжку не нарваться, светим ими в сторону от себя и увидели, как мелькнуло в полосе света лицо. Еще раз осветили с двух фонарей, а там… Пацаненок лет десяти, грязное лицо ручонками закрыл и сквозь растопыренные пальцы на нас смотрит. А волосики у него светлые и глаза голубые. Вот уж поистине – чудо! В афганском-то ауле – европейский ребенок. А он смотрел-смотрел да как закричит: «Дяденьки, не бейте, не надо!». Тут я чуть автомат не выронил. Русский! Шепчу ему: «Тихо, сынок, тихо», а сам подхватил его под мышку и бегом наверх. Напарника тоже лицом перекосило, но прикрывать не забывает. Побежали с ним к нашему БТР, малец даже не мявкнул, когда я его внутрь забросил. У ребят тоже челюсти поотвалились, как его увидели. А мальчишка от страха весь обмяк, мне в плечо уткнулся и затих. Только слышу, как под рукой сердце его часто-часто колотится, как у воробышка.

Когда вернулись в часть, доложили по команде все, как было. Врач из санчасти пришла, осмотрела мальчишку, расспросила осторожно, кто и как попал к духам. Но помнил он о себе мало: звать Алешкой, лет, наверное, 10, ехали куда-то домой с мамой, потом их поймали «бородатые», увезли в горы, больше он мать не видел, в ауле том живет давно, даже на их языке немного понимает-говорит. Плачет негромко, а потом спрашивает: «А вы меня не убьете?». Забрали его в санчасть, а там изголодавшиеся по детям медички да санитарки его отмыли, накормили, отогрели.

Пришел я в очередной раз за своими таблетками (как будто можно таблетками контузию от разорвавшейся мины залечить!), а в палатке за занавесочкой сидит мой спасеныш в новых, сшитых медичками штанишках и рубашечке белой. Тоже, видно, из халата перешитой. Меня увидел – как кинулся на шею и кричит: «Папа! Папа!». Все кругом в слезы, начмед – суровый мужик, до пяток проспиртованный, – губы дрожащие кусает, медсестры не стесняясь в голос ревут. А я, как дурак, стою с ребенком, на шее повисшем, и молчу, только крепче его к себе прижимаю.

Он к Анне обернулся и кричит «Мама, я же тебе говорил, что папка скоро придет!». Военврач слезы вытерла и говорит: «Воробышек все эти дни так и твердил, что за ним папка придет, а Анну почему-то сразу мамой «назначил», хотя мы все с ним от души возились…». И тут я понял, что в одну минуту стал и отцом, и мужем. Ну, значит, так тому и быть. Назавтра вызвали меня к комполка. Положил ему рапорт о происшедшем в ауле на стол, а он вздохнул и говорит: «Знаю, что у тебя на уме. Понял, что хочешь Воробышка усыновить. Нелегкое это дело и долгое. Мы его сейчас отправим в Кабул с санитарной колонной, а оттуда уже в Союз, в детдом, там будут его родню искать. Может, кого из наших советских спецов семья так пропала. Ты еще один рапорт на комиссование пиши… Начмед тоже уже все документы на тебя приготовил. А дальше – как сам знаешь». Не рассказать, как я с Алешкой-Воробышком прощался. Одно меня утешало, что ехал он вместе с Анной – она санитарную колонну сопровождала.

Под утро нас подняли по тревоге, мы запрыгнули на БТРы и поехали в сторону Кабула. Майор злой, глаза прячет, парни какие-то не в себе. Часа через два встречным ветром потянуло каким-то смрадом. Чем дальше, тем хуже – дышать нечем. А за поворотом дороги в скальном ущелье нам такое открылось! Что там сказки про ад…

Духи применили свою обычную тактику засады: из гранатомета подбили первую и последнюю машину колонны. Санитарной колонны, которая везла тяжелораненных, и на каждой был большой красный крест. А потом они методично уничтожили оставшиеся машины из гранатометов. Тел вокруг машин было немного – взвод охраны с перерезанными горлами и выколотыми глазами, видимо, оставшиеся в живых отчаянно защищались. А вот санитарные машины… Он бродил от одной к другой, задыхался от смрада сгоревших тел и гари, пытаясь отыскать Анну и Воробышка. В третьей машине с хвоста колонны он увидел обуглившийся труп женщины, из-под которого торчали маленькие черные кости ног. Медсестра безуспешно пыталась защитить ребенка, закрыть его своим телом от огня. страшный багровый пузырь невыносимой боли взорвался у него в голове, заставив завыть от горя и отчаяния. Он повалился на бурую каменистую дорогу и забился в припадке.

Белый потолок госпиталя… Капельницы, уколы, таблетки, осмотры. Сочувственный взгляд врача, подписывавшего документы. Равнодушный зевок писаря:

– Тут подпишись. И тут. За орден тоже распишись. Книжку свою инвалидскую не забудь.

Возвращаться было некуда. Их общую квартиру бывшая жена каким-то образом ухитрилась продать – были нужны деньги на развитие малого бизнеса нового мужа.

Пришел я в военкомат, показываю все документы инспекторше, а она на меня глазки подкрашенные вскинула и холодно так говорит:

– Ну, и что вы от нас-то хотите? Ничем помочь не могу, у нас не богадельня какая-нибудь.

Тут я начал высказываться на природном русском языке. Мол, когда на смерть посылать, это вы помочь можете, а теперь… А дамочка мне на дверь указала:

– Ступай себе, солдатик, по-хорошему, пока милицию не вызвала. Это не наша война, и я тебя никуда не посылала…

Вот уже который год здесь на вокзале и ошиваюсь. У Ахмеда-ларечника пиво-воду-сигареты разгружаю, бутылки собираю, мусор подметаю. Живу, значит… Ладно, спать давай.

Афган разбудил Егора чуть свет.

– Иди к Ахмеду. Скажи, что Афган прислал. Сегодня за меня поработаешь, а я тут по делам смотаюсь.

Натянул на медвежьи плечи чистую тельняшку, пятерней причесал лохматую голову, погрозил пальцем Братку.

– Смотри, головой отвечаешь!

Пес радостно застучал пушистым хвостом по грязному полу: «Все будет ОК, хозяин!». Как ни странно, Ахмед не возражал против замены одного «ивана» на другого. Похоже, он побаивался своего строптивого работничка. До полудня Егор убирал мусор, таскал ящики, складывал бутылки под чутким руководством Братка, с которым по-братски поделился холодным пирожком. Пирожок дала добрая продавщица Галка, которой Летягин помогал выгружать тяжеленные ящики с пивом и водой.

– Эй, парень!

Егор оглянулся. У ларька стоял человек средних лет в кожаной куртке и линялых джинсах.

– Вы мне?

– Тебе. Я от Афгана. Документы покажешь? – Острый взгляд незнакомца оценивал Летягина.

– Да у меня только военник..

– Покажи.

Мужчина внимательно просмотрел документ и начал стремительно сыпать вопросами: Кто командир полка? Фамилия, звание? Начальник штаба? Ротный? Где дислоцировались?

Егор от такого неожиданного и напористого допроса вначале даже растерялся. Откуда-то из-за ларька подошел Афган.

– Ну что, Петрович. Все показания снял? Поможешь парню? Ведь пропадет…

Петрович молча сунул военный билет Егора себе в карман и неровной прыгающей походкой пошел к вокзалу.

– Здесь жди. А я сейчас, – буркнул Афган, одновременно отмахиваясь от возмущенно брызгающего слюной Ахмеда.

– Ты не шурши, хозяин. Все сделаю.

Егор Летягин стоял на перроне, крепко зажав в руке билет и деньги. Он ждал Афгана. Наконец тот показался в дверях вокзала, добежал до Егора, сунул ему в руки небольшую спортивную сумку.

– Там Галка-продавщица тебе пирожков положила и бутербродов на дорогу. А это от Ахмеда – сигареты, три пачки. А это от меня и от Петровича, – и подал Егору настоящие «командирские» часы.

– Спасибо, Афган, спасибо. А кто этот Петрович? Дед Мороз, что ли?

– Вроде того. Председатель союза воинов-афганцев, безногий он. Там, в Баграме в госпитале ноги и оставил. А теперь нашим бывшим помогает…

Проводница заторопила пассажиров, загоняя их в вагон. Неловко пожали друг другу руки, и Летягин поднялся в вагон, пошел по проходу, не выпуская из виду лохматую шевелюру Афгана. Потом, вспомнив что-то важное, бросился назад в тамбур. Поезд уже начал набирать ход, Проводница собралась закрывать дверь, но Егор рванул ее и, свесившись на поручнях, заорал:

– Афган, а как тебя зовут-то? Как зовут?

– ЕГОООР! Егором меня зовут!

Валино счастье

Ведь в семье должно быть двое детей. Ведь верно, ведь правильно? Старшему уже 3 годика, можно и о втором подумать. Тем более, что они с мужем уже не молоденькие. Все ждали, пока на ноги прочно встанут. А теперь муж на ЛОМО старшим мастером работает – зарплата хорошая, квартиру вот дали трехкомнатную. Далековато, правда, аж на Гражданке. Но метро под боком, туда-сюда за пятачок. Ну, попивает Павел, бывает, но ведь не пьяница же запойный какой…

Валя тянула руки навстречу крохотному свертку, улыбалась, счастливая, что уже все позади, что встретится сейчас со своим Коленькой. Так свекр велел назвать внука. А с Семеном Пантелеичем лучше не спорить – суров, немногословен. Она его до сих пор побивается, хотя в их последний приезд он ее даже по голове погладил: «Путевая, не чета Надьке!». В то лето оба сына с женами из Ленинграда к родителям в Абхазию приехали. Старший сын с женой по гостям, в кафе и загорать. А Валентина встанет пораньше и за веник. Все дорожки прометет, раковины до блеска начистит, столы протрет – отдыхающие встанут, а кругом чистота и порядок.

Ну, здравствуй, Колюшка! Валентина умиленно вглядывалась в маленькое, с кулачок, слегка приплюснутое личико с коротким носиком и необычным, «монгольским» разрезом глазок. Ребенок вздохнул и открыл мутно-голубые пуговки, сморщился, собираясь заплакать. Валя, не дожидаясь плача, примостила ребенка к груди. С обходом пришла врач – седая, грубоватая, уставшая. Обошла всех своих рожениц, около Валентины почему-то задержалась дольше всех. Молча смотрела на мать с ребенком. Валя даже засмущалась немного.

– Покормишь, зайди ко мне, голубушка, – сказала непривычно мягко и, резко развернувшись, вышла из палаты.

***

Валя уже два часа лежала неподвижно, уткнувшись головой в подушку, насквозь промокшую от слез. В голове сумбурно носились обрывки разговора с врачом: «синдром Дауна», «все признаки налицо», «47 хромосом», «задержка умственного развития», «ну нет таких лекарств», «намучаешься – оставь его»…

Павел, забирая ее из роддома, был пьян до темной головы. Дома орал, бил посуду, повыкидывал в окно ее любимые цветы, грозился выгнать. Бушевал три дня. Она молчала. Потом проспался, пришел к ней. Встал у косяка, хмурый, помятый, красноглазый, воняющий перегаром. Шагнул к ней – Валя только покрепче прижала к себе ребенка, закрывая собой, а он повалился в ноги. Плакал, просил прощения, винился и каялся.

Дети во дворе не хотели играть с Колюшкой, дразнили его и обижали, даже били. Старший, Ленька, тоже не любил брата, жаловался, что из-за этого урода с ним играть не хотят. Валентина молча забирала сына домой, смазывала ссадины, обнимала и целовала. Коля гладил ее по лицу своими коротенькими пальчиками, вытирал катившиеся по лицу слезы и лепетал что-то утешительное.

А потом она случайно узнала, что есть такой детский садик, куда берут даунят. Правда, далеко ехать, с двумя пересадками, но – о счастье! – там оказалась нужна нянечка. Валя без колебаний бросила работу на заводе и стала работать няней. Осенью поступила на заочное отделение пединститут, чтобы освоить «олигофренопедагогику». Благо, Павел зарабатывал неплохо, хватался за «шабашки». Пил, конечно, но уже не так рьяно.

Нашлась и спецшкола, где Коля смог осилить целых 5 классов, а Валентина работала учителем. Каждый вечер она доставал цветные карандаши, книжки-раскраски, прописи, детские рассказы. Коля научился сносно читать и даже связно пересказывать прочитанное. Правда, речь у него оказалась не очень внятная из-за дефекта нёба. Но характер у парнишки – золото. И посуду помоет, и чай отцу нальет, и бутерброд Леньке – любимому бгатику – сделает. Иногда вспоминались слова педиатра: «оставь, зачем тебе этот кусок мяса?» и чувствовала она себя подлинным Творцом, вдохнувшим в плоть не только жизнь, но и дух.

В 16 лет Коля с мамой – снова вместе – пошли работать в производственные мастерские для инвалидов. Он клеил коробки – старался, она стала мастером производственного обучения в тех же мастерских. По вечерам он все так же читал и пересказывал ей то рассказы Бианки, то содержание вчерашней комедии, все так же писал упражнения, складывал мозаику.

Похоронили Павла. Печень не выдержала, сдалась перед алкогольным напором. На смену ему пришел сын. Ленька стал пить так, словно старался перепить отца. Валентина разрывалась между работой, Колей и Ленькой. Уговаривала, плакала, стояла на коленях, грозилась, кодировала. Кончался срок кодировки, и сын опять глотал то аптечное пойло, то что-то уж совсем непотребное. Пьяный становился злым, агрессивным, поднимал руку на Колюшку, который по мере своих слабых силенок пытался защитить мать. В больнице, в последние свои дни Ленька был непривычно тихий, даже кроткий, лежал, отвернувшись к стене, закрыв глаза. А вечером перед уходом Валентины повернулся, схватил ее за руку, поцеловал и заплакал.

– Ты прости…

Больше ничего не смог выговорить. Она тоже плакала и целовала уже седеющую голову своего непутевого дитяти. К утру его не стало.

Ей уже 82, Колюшке 48. Оба слабые, больные, одинокие… Держатся друг за друга, по ее словам, как ниточка за иголочку. Наступит вечер. Она выключит телевизор, накормит старую и вредную кошку Лизу, достанет тетради и книжки. Занятия для Коли не отменяются. Держась за руки, они тихонечко пойдут завтра в магазин за продуктами, радостно улыбнутся соседке.

– Как у нас дела? Спасибо. Все у нас хорошо. Вот завтра нам билеты на концерт принесут из общества инвалидов. Пойдем романсы слушать в исполнении Олега Погудина. Такой милый мальчик, а голос какой очаровательный… У нас все хорошо.

Собачья жизнь

– Мадам! Вы не пожалеете! Это замечательная собака! Это, я вам доложу, экологически чистая собака! И всего за 10 рублей… – дыша самогонным перегаром, уверял в надежде заработать на опохмел души собиратель металла и мелкий воришка Прапор, известный всему району Собакино. Около него крутилось пять или шесть разномастных дворняг, а пестрая сука в сторонке грустно смотрела, как забирают одного из ее малышей.

Мальчишка лет десяти бережно прижимал к груди очаровательного собачьего колобка черно-рыже-белого окраса. На темно-рыжей спинке явственно рисовалась белая запятая, толстые лапы были «обуты» в белые ботиночки, толстая попа венчалась коротким толстым хвостиком. В общем, все толстое…

На лице мальчишки блуждала счастливая и недоверчивая улыбка. Собака! Своя собака! Несколько месяцев назад ему подарили шестимесячного далматинца, но тот быстро сориентировался в обстановке, вожаком признал отца, кормилицей – маму, а с пацаном решил разобраться по законам стаи: загнал в угол и свирепо оскалил зубы. За что был мамой немедленно бит подвернувшимися штанами и безжалостно передарен в семью без маленьких детей. Но мечта о собственной собаке не исчезла. Каждый проходящий мимо мальчишки пес бывал остановлен и потискан. Мать понимала, что собака – это неизбежность. И вот, проходя мимо двора Прапора, они увидели разноцветный шарик, резво семенящий на коротких лапах им навстречу. Это была судьба…

Так он и шел домой, прижимая к груди притихшего, напуганного неизвестностью щенка. По дороге они долго препирались, выбирая ему имя, пока при слове «Бакс» щенок не подал голос – «тяфф!», что в переводе, скорее всего, означало – «согласен». Был куплен собачий шампунь, а уже дома выяснилась степень экологичности Бакса. После купания на серо-мыльной поверхности в тазике остался солидный слой блох. «Штук двести-триста, не больше», – констатировала мама.

В доме в ту пору царствовал огромный кот сибирско-полосатого окраса и повышенной лохматости. В ответ на развязные и настойчивые предложения помытого и накормленного Бакса поиграть Ярик влепил ему увесистую оплеуху. Щенок не удержал равновесия и колобком покатился по полу. А возмущенный кот наподдал ему еще пару раз и царственно-величественно удалился на подоконник. Как и положено малому дитяти, хоть и собачьего происхождения, Бакс зарыдал от обиды и бросился жаловаться маме-кормилице. Был ласково утешен и засунут за пазуху. Почувствовав себя в безопасности, малыш задремал, лишь время от времени вздыхал во сне почти по-человечески «Охо-хо»…

С годами он превратился в милейшего пса, похожего на корги. Ну, если бы корги вздумалось обзавестись роскошным пушистым хвостом-пропеллером и лидерским характером.

Был при этом разумен и рассудителен: попусту не лаял, на приходящих зря не бросался, вглядываясь в реакцию хозяев – «Кусать или не надо? Как скажешь, хозяин?». Терпеть не мог пьяных и соседей-цыган. Кроме того испытывал жуткую неприязнь к стаду коз, которых гонял мимо вверенного ему дома зловредный старикан с еще более зловредным кобелем. Козы тупо пожирали хозяйский цветник, пастух спокойно поджидал окончания черного дела, а пес-подхалим смел метить его, Бакса, территорию… Терпеть подобный беспредел не стал бы ни один уважающий себя пес, а Бакс себя очень уважал. Поэтому враг бывал, как правило, бит, покусан и изодран в кровь. Пользуясь своим малым ростом и повышенной лохматостью, Бакс из всех боев выходил победителем.

В один из дней старый кот, с которым у Бакса сохранялся вооруженный нейтралитет, пропал со двора… Новый обитатель дома кошачьего рода-племени получил грозное имя Казбек за абсолютную кавказскую черноту и абсолютную же кавказскую наглость. В юном возрасте, будучи размером чуть поболее ладони, он игриво скакал вокруг Бакса, победно распушив хвост, а став старше, беспардонно пользовался им как естественным обогревателем в суровые морозные дни. Бакс сворачивался калачиком прямо на снегу (благо, роскошная шуба позволяла, а будку он презирал), Казик забирался внутрь этого «калачика», сверху его заботливо прикрывал пушистый собачий хвост. Так и жили кот и пес в любви и согласии.

Два друга очень любили делать хозяевам подарки. Кот, ловил мышей в огороде и аккуратно, можно сказать, художественно выкладывал их на крыльце. Старательный и домовитый Бакс притащил в подарок здоровенный козлиный череп. В хозяйстве все сгодится… А однажды, вернувшись с работы, хозяйка застала дивную картину: приятели вальяжно раскинулись посреди двора, а между ними лежал здоровенный, как индюк, угольно-черный ворон. На вопрос «Кто же из вас ворона завалил?» Бакс радостно заколотил хвостом и заулыбался, а Казик промяукал что-то увлекательно-авантюрное.

Горячая любовь к хозяйке сгубила преданное собачье сердечко… Участвуя в традиционных собачьих разборках, Бакс получил глубокую рану на шее и ошейник пришлось снять. Но отказаться от привычной встречи хозяйки на остановке автобуса Бакс не мог. Увидев вышедшую из маршрутки любимую хозяйку, Бакс как всегда заулыбался во всю пасть и бросился к ней через дорогу. Шоссе было пустым, и только машина доблестных гаишников, не тормозя перед пешеходным переходом, на полном ходу ударила бегущую собаку. Пес завизжал и кубарем покатился по асфальту.

Страж дорог приоткрыл дверцу, смачно матернулся, и они поехали дальше соблюдать закон и порядок. Над покалеченной собакой плакали женщина и ее сын. Это он пытался схватить пса за ошейник, которого – увы! – не было. Бакс доплелся домой сам, прикоснуться к себе и нести себя он не позволял, скулил и вежливо огрызался. Обычно в дом его не впускали, но в этот раз постелили в прихожей, где он лег, вздыхая и поскуливая. Потом встал, подошел к хозяйке, лизнул ее руку, будто прощаясь. Через несколько минут его не стало. Казбек несколько дней тревожно и жалобно мяукал, бесцельно бродя по двору, как будто звал и искал своего друга.

***

Усталая женщина вошла в опустевший двор, но никто не бросился со всех лап навстречу, чтобы сообщить, что ждал, что скучал, что любит всей своей щедрой собачьей душой. Женщина села на низенькую скамеечку около крыльца и тихо заплакала об убежавшем по радуге человечке, заключенном по недоразумению в тесную собачью шкуру. Никто не видит, можно и поплакать…

Тем временем под ворота протиснулся, слегка застряв толстым задом, большеголовый щенок волчьего окраса в белых «носочках». Он неуверенно, но деловито направился к женщине и уселся напротив, светя розово-серым голым животиком. Они смотрели друг на друга… Женщина – удивленно и растерянно, а щенок – внимательно и вдумчиво, наклоняя голову то вправо, то влево. Наверное, чтобы лучше ее рассмотреть. Она протянула руку и коснулась мягких плюшевых ушек.

– Ты кто?

– Тяфф, – ответил щенок.

– Ладно. Плюшка так Плюшка… Ну, здравствуй, Плюшка.