В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу

Я силилась понять это – свое чувство разочарования. Странное одиночество, возникающее, когда живешь в такой близости с другими людьми, наблюдая за их жизненным потоком через окна. Я сделала все, что мне следовало сделать.

Работала с упорным рвением, привитым нашему поколению, которое с детства нацеливали на «образование, образование, образование». Мы были вымуштрованы экзаменационной системой, что превращала успех в обычное явление с почти идеальными оценками и научными степенями. А впереди ждала биржа труда, которая требовала месяцы неоплаченной работы в обмен на слабый намек на обещание в будущем стабильной работы. Я быстро прошла все это, занимаясь всем сразу, в том числе журналистикой, – и все в надежде сделать карьеру, выражавшуюся авторскими статьями в газетах и журналах, которые уже никто не покупал. В надежде осуществить почти абсурдную мечту – жить за счет сочинительства.

Работа появилась – в свое время. Я стала помощником редактора в волнующе новом проекте, где меня встретили новым лэптопом и смартфоном, который протянул странные, невидимые щупальца между мной и офисом. К двадцати четырем годам я обрела тот род занятий, которым можно было похвастаться на вечеринках, – писала о поп-культуре для широкополосной газеты – что было во многих смыслах реализацией надежд, которые проклюнулись у меня десятью годами ранее. Когда все было хорошо, я ощущала, словно летаю: ходила на вечеринки и фестивали, писала о них и получала жалованье за свое мнение «постороннего». Но то была плата за мои постоянные упорные попытки доказывать свою состоятельность снова и снова и вынужденность проглатывать небрежный отказ, когда я этого не делала. Своим товарищам я это доказала. Для всех сотрудников в офисе я была неопытным и не успевшим пресытиться новичком.

Вся эта гонка – начиная с детских лет, в школе, университете и во время дипломной практики – привела меня в итоге к тому, что я днями просиживала за столом. Чашки чая и перекус над клавиатурой и постепенный подъем ставки заработной платы, позволявший мне выживать, а не жить в городе, который могли себе достойно позволить только очень богатые люди. Голод, подталкивавший меня к действиям, изменился и поутих: мне либо удавалось написать свои комментарии под фотографией, либо получить авторскую колонку или подготовить рекламную статью на первой полосе, либо же я чувствовала, что никогда ничего не получу.

Работа стала лишь источником денег для оплаты отпусков, и мы все больше этим пользовались – это была ежедневная битва с переполненной входящей почтой.

Я растеряла свои амбиции где-то между столовой и клавиатурой. Во всяком случае, я перестала так уж сильно волноваться по этому поводу.

Лондон уже не был для меня священным Граалем в сравнении со всеми остальными местами, где мне в итоге приходилось работать. Я суетливо бегала между работой и пабом, мероприятием и домом, осознавая весь этот масштаб, только когда пересекала Темзу и смотрела на яркие огни города. Позднее я обнаружила, что часами зависаю на диване, смотря всякую чушь, что показывали на Netflix, и заполняю этим свои вечера, автоматически отслеживая серию за серией. Чувство одиночества пульсировало во мне, как стук сердца, и мне казалось, что это единственная вещь, которой я не могла поделиться ни с кем.

Пока мои друзья ходили на вечеринки или на свидания или также смотрели Netflix по другим ноутбукам, на других диванах, в других частях города, я погружалась в эти придуманные мной жизни, проносящиеся у меня перед глазами, отстукивала сообщения в Twitter, WhatsApp и в Instagram, так что единственными часами, когда меня не было у освещенного экрана, были часы сна.

Возможно, это было неизбежно. Мое поколение, выросшее на футболках Global Hypercolor и «Гладиаторах», побуждали активнее жить онлайн, а не на улице. Игровые устройства Game Boy и PlayStation, Nokia2210 и подростковые годы, проведенные в серфинге по MSN. Все это были заманчивые, обрамленные в пластик ловушки для первых британских тинейджеров, обитавших в киберпространстве, и последние вещи, без которых можно было обойтись. Сидя дома, мы учились печатать вслепую и качать музыку в торренте, наращивая свои потребности в мгновенном получении любого турборежима передачи данных. Заполненная помехами песня модема, повторяемая при каждом звонке телефона, испарилась, когда широкополосная сеть достигла провинции. Я узнала, что поступила в университет, благодаря полученному по электронной почте письму от UCAS^[1] еще до того, как мне удалось получить высшие оценки в школе.

Время, проведенное за компьютером, – особое, искаженное время. В Twitter новости появляются в течение считаных минут, люди в Instagram то и дело «перемещаются» из одной страны в другую. Во время работы я безмолвно соперничаю с другими людьми из других медиакомпаний за право первым вскрыть онлайн крупицу информации из мира развлечений. Все должно быть сделано быстро и на опережение. Тот факт, что мы учились в университете без смартфонов и Wi-Fi, стал впоследствии некой прикольной шуткой, как если бы мы телепортировались из мрачного Средневековья прямо под яркие лучи наших гаджетов. Подобная скорость повлекла за собой многие другие вещи: к своим примерно двадцати пяти годам мне удалось обрести явную идиллию (хороший бойфренд, симпатичный дом, достойный Instagram отпуск), причем я даже не осознавала до конца, насколько мне реально чертовски повезло.

Такое ощущение, словно я плыла в странном, случайном легком сне, хоть и счастливо. Мой «лот» и вправду оказался хорошим. У нас с Джошем сложились трогательные и непринужденные отношения, позволявшие каждому иметь свои интересы, отличные от интересов партнера.

Я копошилась в своих растениях под его ласковыми насмешками и точно так же пренебрежительно относилась к его загадочным привязанностям. Меня распирала уверенность в собственных силах, которая напрочь заглушала любые предупреждающие сигналы. Я была уверена в нашем будущем, в том, что наши жизни будут переплетаться и сосуществовать. Ведь Джош был совсем рядом – и так будет всегда. Со временем мы пристрастились к вещам, свойственным гораздо более взрослым, стабильным парам: подписка на газеты, дальние перелеты, какие-то предметы мебели, которые мы сберегли и сохранили, лелея. Мы шутили по поводу того, какими станем в старости. Я чувствовала себя настолько защищенной в этих отношениях, в нем. Мы были, по моему мнению, неопровержимой надежностью. Дни жизни и недели работы могли пробуксовывать или лететь с грохотом. За ходом времени я привыкла следить, смотря на небо. Из квартиры открывался вид на район от Баттерси до Кэнэри-Уорф-Тауэр – все в промежутке казалось маленьким на фоне сверкающего Осколка. Но даже это преуменьшалось в своих размерах под нарисованными небесами, менявшимися с каждой уходящей минутой. Облака густели, а цвета беззвучно переливались, несмотря на точку обзора наблюдающего. Я научилась видеть, как солнце совершает свое поступательное движение за горизонт каждый день, ловя моменты рассвета и заката. Процесс наблюдения за небом с балкона, с потерей многих часов, которые могла бы потратить на раскрытие разных маленьких тайн, позволил мне поместить свою крошечную часть себя внутрь невероятно громадной системы, той, что не поддавалась моему контролю.

Утром все это рассыпалось, небо было чистым, глубокого синего цвета. Я смотрела на него, бездумно отправляя в рот ложку за ложкой кукурузных хлопьев, когда в комнату вошел Джош и сказал, что хочет сделать паузу, что нам обоим полезно взять паузу. Несколькими минутами ранее я высвободилась из его сонных объятий. Подобные события всегда выглядят абсурдно.

Я не могла осмыслить их, не хотела. Возможно, он пытался мне все объяснить, но я не могу вспомнить, что было сказано тогда. До меня долетали лишь обрывки каких-то фраз, словно он говорил под водой. Хлопья размякли в миске, медленно опрокидываясь под нахлестывающими волнами молока. Я чувствовала, что меня саму накрывает волной от всего происходящего. Когда я наконец «вынырнула», оставалось последнее предложение: «Мне кажется, я разлюбил тебя».

Следующие несколько часов разворачивались, как оберточная бумага. Всей своей душой я хотела рухнуть на землю, чтобы события этого дня и последующих развивались сами по себе, до тех пор, пока не закончится это жуткое хождение по мукам. Но мое внутреннее естество поддерживалось на плаву решимостью функционировать так, словно бы ничего не произошло. Свойственное моему поколению стремление отстаивать открытость, возможность говорить обо всех своих тревогах и психологическом состоянии существовало преимущественно онлайн. Побудительная потребность появиться внезапно, сделать свою работу и уйти поздно с улыбкой на лице укоренилась в нас несравнимо лучше. Оставались какие-то чисто бытовые вопросы, которыми нужно было заниматься, и мне пришлось каким-то образом жить со всем этим ужасом – стоя под душем, я ревела в голос от гнева и растерянности, позволяя себе несколько минут слабости, после чего я делала веселое, неунывающее лицо. И эту маску я носила весь следующий год.

Я не осмеливалась признаться себе в том, что произошло. Это расширило бы трещину, которую в данном случае я бы не знала, как закрыть. Мне приходилось сочетать официальную мину cо спасительным невозмутимым лицом хозяйки, принимающей гостей. Каждый раз, когда кто-то из моих коллег спрашивал меня о бойфренде, с которым я делила кров, мне приходилось притворяться, что он только что ушел. А в моей голове громко пульсировала кровь. Во время ланча мы ходили в ближайший паб через дорогу, и пока другие возились с майонезом и вилками, я чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Я сглатывала их, надеясь, что никто этого не заметил. Внутри я испытывала панику. Было ощущение, словно моя жизнь рухнула с обрыва, рассыпалась по земле, а я просто смотрела на все это, зная, что мне неоткуда ждать помощи. Мысль о том, что он больше никогда не зайдет в комнату и не скажет мне «привет», была невыносимой.

Было еще светло, когда он вернулся, чтобы собрать маленький чемодан и уйти. Я поняла, что меня не так сильно любили, как я думала, – даже самое короткое время. Мы путаным образом пришли к решению не контактировать друг с другом, чтобы дать помочь определиться, захочет ли он – в случае если сможет – вернуться.

Когда я не чувствовала страха, я объясняла это неким порывом, маленьким кризисом, необходимым подводным камнем в богатой мозаике жизни, которая станет в будущем нашей общей жизнью. Возможно, по прошествии нескольких лет мы бы вспоминали данный эпизод, острили по этому поводу во время ужина с друзьями, закатывая глаза. Казалось, что именно так и будет. Это, конечно же, было логичнее, чем просто полный крах. Ведь это всего лишь пауза, после которой мы воссоединимся и станем еще более крепкой и счастливой парой.

Но именно подобного рода отрицание привело к тому, что уход Джоша стал для меня полной неожиданностью. В своей решимости быть всем сразу – известной журналисткой, разносторонней и гармоничной девушкой двадцати с чем-то лет, приятным участником совместных вечеринок, обожаемой лучшей подругой, еще более крутой девушкой своего молодого человека – я даже не допускала мысли, что часть всего этого не работала, что невозможно быть всем этим одновременно. То, что мы имели, хорошо выглядело на бумаге, выглядело в соответствии с теми желаниями, к которым мы были приучены с детства. И когда все в итоге оказалось неправильным, я спокойно решила принять тот факт, что именно так и должно быть. Пока Джош бился над пониманием границ наших отношений и все более резко очерчивающегося будущего – которое, как я думала, у нас есть, – я спокойно игнорировала реальность.

•

К следующему утру небо заволокло. Появились грозовые тучи, в окна забарабанил дождь. Я проснулась одна в постели, чувствуя лишь полную пустоту. Телефон молчал. Я жаждала найти в нем сообщение от него со словами, что все это было ужасной ошибкой.

Мы всегда живо, эмоционально общались с ним по телефону. Просыпаться, чтобы ответить на текстовые сообщения, стало для меня привычкой еще с подросткового возраста. Со временем это трансформировалось в то, что ты уже просыпаешься с кем-то рядом, а потом остаются только теплые простыни, когда человек вышел в соседнюю комнату, потому что там Wi-Fi лучше. Тишина была невыносимой.

Июнь постепенно становился холодным и промозглым, и время потекло еще медленнее – гнетущее время. Эта неопределенность – вернется ли он ко мне или меня бросят на произвол судьбы – была для меня мучительной, несмотря на то что я то и дело пыталась ее решить, прокручивая в голове бесконечные разнообразные сценарии, где единственным удовлетворяющим меня вариантом было фантастическое возвращение к исходному моменту, как если бы ничего не произошло. Я вынашивала планы покинуть страну, не способная рассматривать жизнь в Лондоне без него. Я просто хотела знать, что произойдет, даже если я загляну в расщелину разрыва и представлю себе, как будут разворачиваться события в обозримом будущем: пустые комнаты и диваны, тихие комнаты с подселением, бессмысленные вечера, заканчивающиеся слезами, сожаление и еще больше одиночества, которое разрывало мне мозг.

Потому что никто не знал меня так, как Джош. Мне посчастливилось иметь прекрасных друзей, но я уже давно научилась не слишком откровенничать с ними, конечно же, в том, что касалось моих личных отношений. Я была решительно гордым человеком, пронизанным желанием «держать марку». Если мы с Джошем спорили – что со временем стало происходить все чаще и все больше расстраивало меня, – я никому об этом не рассказывала. Это были не те вещи, которыми можно поделиться в сети или урезать до коротких сообщений на WhatsApp.

С годами я научилась разделять личное и публичное пространство. В определенном смысле его предпочтительная версия относительно меня отличалась от той, какой я была с друзьями: более спокойной, более вдумчивой, менее небрежной и приводящей в замешательство. Он заставлял меня чувствовать себя лучше, чем я есть на самом деле, – даже если эта женщина не всегда была тем, кем я была в действительности. Когда он ушел, мне показалось, что я рассыпалась на мелкие кусочки и от меня ничего не осталось.

Я винила себя, что позволила случиться этому разрыву и что сама оттолкнула его. Но я была слишком занята другими вещами – уборкой, садоводством, своими текстами, – вместо того чтобы заниматься им. Я обвиняла себя в том, что не давала ему то, в чем он нуждался, и пустила все на самотек. Я думала, как мне стать лучше, чтобы он захотел вернуть меня. Я купила туфли на абсурдно высоких каблуках, стремясь нивелировать разницу в росте между нами; симпатичные платья, потому что обычно он видел меня исключительно в легинсах. Я чувствовала, что смогу измениться, став такой, какую он желал бы видеть. В период этого отчаянного страдания я резко изменилась, стала прагматичной, как будто таким образом могла решить данную проблему.

Меж тем мое самообразование в области садоводства ушло на второй план. Это казалось мне чем-то пустячным. Будущее нашего дома было туманным, с открытым финалом – как и наши отношения. В случае если бы нам пришлось продать квартиру, я бы осталась без балкона. Без балкона у меня не было бы растений. Я не могла себе представить, что выращивание или восхищение ими могло существовать за пределами выставленных мной границ. Мне казалось ненормальным беспокоиться по поводу того, пойдет ли петрушка на семена. И хоть моя любовь к садоводству выросла из простого увлечения, став необходимой и притягательной частью моей жизни, лишь немногие вещи казались привлекательными после нанесенного мне сокрушительного удара в сердце. Без него я потеряла интерес ко всему остальному.

Однако сочетание солнца и влаги опьяняло растения. Скромная – даже строгая – коллекция однолетников и выживающих многолетников, которыми я занималась последние несколько недель, достигла своего апогея. Великолепный фиолетовый побег люпина высился вдоль стены в окружении бакопы. Пена из его лепестков испускала цитрусовый аромат. В углу пурпурная кислица треугольная (Oxalis triangularis) распустила свои нежные цветы, свисавшие с невесомых стеблей. Там были петунии и несколько гербер Джемсона кричащих розовых и пурпурных оттенков. Я подходила к стеклянной двери, упиралась в нее лбом и задумчиво смотрела на растения, не фокусируясь ни на чем конкретно. Неожиданно квартира показалась мне очень большой и очень тихой. Сейчас там не было никого и некому было спросить, что я делаю.

Напряжение от необходимости «держать лицо», сдерживать слезы и просто от усталости давило на лоб, на виски, так что веки отяжелели. Тупая, настойчивая боль. Мне было трудно осмыслять то шоу, которое происходило за дверьми квартиры, или те яркие цвета и новую молодую поросль, крепнущую под проливным дождем. Я регулярно заключала с собой соглашения не плакать, но постоянно нарушала их.

Однако на четвертый день пришло понимание. Я вернулась домой и обнаружила на мокром от дождя балконе мазок новой краски: две пухлые пушистые головки мака раскрылись, демонстрируя свежие, идеально белые, словно выстиранное белье, лепестки. Я глубоко вдохнула их аромат – они стали для меня сюрпризом, сверкая на фоне окружающей тоски и уныния. Даже бутоны, за которыми я внимательно следила в течение нескольких недель – а в случае с отдельными растениями и нескольких месяцев, – удивили меня, когда реально зацвели. Наверно, и вправду это происходит в тиши, когда «спины повернуты, а умы отвлечены».

Не то чтобы я совсем не следила за ними. Но за прошедшие дни я не отслеживала, как раньше, их рост, то, какие бутоны набухли и какие цветы раскрылись. Масштаб моего уныния и полной растерянности из-за ухода Джоша заставлял меня без конца рыться в моих непрошеных мыслях. Я пыталась навести порядок там, где этого сделать было невозможно, осмыслить неожиданное. А здесь находилось нечто совсем маленькое – меньше моей ладони – и непредсказуемое, но в то же время такое настоящее.

Это помогло мне осознать, что растениям все равно и они не переживают по поводу того, влюблена я или нет. Они не расстроились из-за того, что я перестала ухаживать за ними, потому что я чувствовала себя сломленной. И им также было все равно, что я изначально начала заниматься этим из желания выращивать что-то, чтобы создать ощущение уюта и постоянства, закрепить нечто, в чем ранее я не чувствовала такой потребности. Сам факт моего существования был для них непостижим – да, именно так, ведь они не были чувствующими существами, по крайней мере не в современном человеческом понимании. И вне зависимости от того, что произошло между Джошем и мной, что говорят или делают люди, растения продолжают расти и цвести, давать семена, умирать и прорастать снова. Потому что именно для этого они и существуют.

Поток страха, уныния и растерянности на короткое время приостановился. В этих растениях заключалась наиболее утешительная для меня мысль за все последние дни. И – пусть всего на какое-то мгновение – вся мучительная боль от разрыва с Джошем показалась мне чем-то маленьким и банальным. Разбитое сердце – весьма распространенное, словно ритуал, и всеобъемлющее эмоциональное переживание, которое случается с сотнями людей каждую минуту. Эти маки казались мне крошечным чудом, напоминанием о том, что в природе все продолжает идти своим чередом.

Я не строила никаких больших планов; не давала себе никаких клятв усыпать цветами свою дорогу к счастью. Но ко мне вдруг пришло озарение, что неожиданные вещи не всегда должны быть плохими, что маки были началом процесса трансформации. Язык растений и процесс их роста были мне малопонятны, но я обнаружила, что отчаянно пытаюсь их понять. Я хотела научиться разбираться в тех формах жизни, что молчаливо окружают нас каждый день. И когда я начала проникать в суть – неуклюже, медленно, – это помогло мне разобраться и в моей собственной жизни; не только в плане нашего разрыва, но и в плане моего будущего.

•

Кто-то, возможно, воспринимает цветы как нежные и утонченные, легкомысленные создания, внушающие пылкое рвение их поклонникам и оставляя равнодушными людей более занятых. Но у растений есть и форма, и предназначение, и, как я узнала, тихая нацеленность на выживание, что, кстати, свойственно и женщинам. Мы терпеливы и вынуждены находить свои собственные пути в те сферы и отрасли, которые прежде были закрыты для нас. И это касалось садоводства в не меньшей степени, чем любой другой области.

Мужчины установили свои правила в области садоводства: они построили гигантские теплицы и создали обширнейшие коллекции, разработали принципы садового дизайна и стали главными авторами книг о растениях, отодвинув женщин на второй план. Женщины на долгое время были исключены из этого процесса – по тем же причинам, по которым женщины были отлучены от многих других родов занятий, полагая, что женскому разуму это недоступно.

Но мы не всегда были отверженными в области растениеводства. В период зарождения «ботаномании» – явление, возникшее в восемнадцатом веке, когда на тусклых берегах Британии появились экзотические растения, что привезли с окраин империи на кораблях вместе со специями, чаем и тиграми, – ботаника была выбрана наиболее подходящей наукой для изучения ее женщинами. Считалось, что свежий воздух благотворно влияет на женский организм. Заморские растения стали для нас новыми объектами для рисования; были открыты новые лекарственные средства на основе трав – все это было исключительно прерогативой женщин. К 1830-м годам определенные знания о растениях наравне со средним уровнем игры на пианино, а также способностью поддержать вежливую беседу считались теми умениями, которыми должна была владеть благородная дама.

Однако патриархальный строй недооценил того, что мы не захотим довольствоваться одним лишь созерцанием красоты растений. Того, что мы вдруг станем заядлыми и основными коллекционерами растений, представив различные их виды в Королевских ботанических садах Кью, и не только. Благодаря женщинам на рынке появился вид отдельных растений, которые выращиваются в стране и сегодня; прелестную желтую пушистую акацию и нежную герань журавельник завезла в страну таинственная миссис Норман из Бромли, которая предположительно была женой лесопромышленника.

Мне так нравится представлять себе этих образованных светских женщин, от которых отмахнулись их элегантные мужья и которые тайно организовали кампанию по ввозу в страну растений. И они тоже были разочарованы, достигнув того уровня, которого, по мнению общества, им было вполне достаточно – красивый дом, достойная партия, хорошее образование и модные платья, которые они получали вместе с благополучной жизнью, – и решили раздвинуть границы, найти для себя занятие, тем самым бросив вызов бытовавшим в то время представлениям об интересах женщин.

Другие же были настроены не столь восторженно. К концу 1700-х годов такие ботаники, как Карл Линней и Огюстен Пирам Декандоль, занялись классификацией растений, и это привело к разделению мнений в обществе относительно того, насколько активно женщины должны заниматься садоводством. Джон Линдли, профессор ботаники в Лондонском университете, занимавший эту должность с 1829 по 1860 год, был особенно возмущен возложенной на него миссией вынести обсуждение растений за пределы гостиной, занявшись этим в лекционном зале, куда путь женщинам был закрыт. Впоследствии он написал книгу «Женская ботаника. Знакомство с изучением естественной системы ботаники» (Ladies’ Botany, Familiar Introduction to the Study of the Natural System of Botany). И в то время, когда Ботаническое общество Лондона, созданное в 1836 году, стало первым научным обществом, активно поощрявшим участие в нем женщин, единственная женщина, представившая в нем свои научные труды, Маргарет «Мета» Хоппер, опубликовалась под фамилией своего мужа. Другие же научные общества стали местом битвы полов. Эти войны тянулись десятилетиями, до тех пор, пока для женщин не был открыт доступ на собрания – не говоря уже о членстве в обществе, – а также не было разрешено заниматься исследованиями, обсуждать и изучать растения наравне с мужчинами, основавшими данные институты.

Но растения выращивают не в лекционных залах, и женщины (по общему признанию, те счастливицы, у которых были деньги и время) продолжили выращивать и коллекционировать растения. Британский ботанический научный истеблишмент перекрыл им кислород, но женщины не сдались. Кто-то сопровождал своих мужей в их экспедициях (тех, кого назначили губернаторами таких недавно колонизированных земель, как Индия и Южная Африка) и посвящал себя поиску растений. Другие же занимались собственными коллекциями или, бросив вызов обществу, создавали свои неповторимые, впечатляющие сады. Они изучали растения, несмотря на то что им разрешено было становиться членами одного только Линнеевского общества. Случилось это за четырнадцать лет до того, как женщины получили право участвовать в выборах.

На протяжении многих веков коллекционирование, наблюдение за растениями и их выращивание были тем занятием, которое рождалось из чувства восхищения, разочарования и отрады ради. Утраты, болезни, скандалы и сердечные раны заставляли нас искать утешения и радости в растениях и садах, вынуждая искать способы обойти препятствия и барьеры, мешавшие нам, даже если это означало проникнуть тайком на рассвете в сады Кью, как это сделала начинающий энтомолог Элеонора Ормерод в 1850-х годах.

Женщины продемонстрировали свой потенциал в качестве садовников, когда посягнули на то пространство, которое прежде было занято мужчинами. Удивительно, но когда Шарлотта Мэрриатт – американка, достаточно серьезная и уверенная в своих силах, чтобы заметить лазейку в правилах Королевского садоводческого общества, не запрещавшего женщинам подавать заявку на членство в нем, стала третьей женщиной, вступившей в него в 1830 году, – овдовела, она потратила оставленное ей мужем наследство на создание уникального сада в соответствии со своими предпочтениями, включавшего даже озеро с двумя островами. Была еще некая леди Дороти, которая, после того как ее в возрасте двадцати лет выдали замуж за пожилого кузена по имени Реджинальд Невилл, проигнорировала представления общества о том, каким должен быть сад, руководствуясь исключительно своими фантастическими замыслами. Иногда это приносило ей неприятности: она попыталась открыть ферму по разведению тутового шелкопряда, а в итоге весь дом оказался наводнен гусеницами.

Век спустя женщины продолжали отвоевывать для себя землю, когда в их жизни появлялся вакуум. Марджери Фиш, бесспорно, любила своего мужа Вальтера, но он занимался садом лишь в хорошую погоду (в то время как Фиш начинала подготавливать землю под цветочные клумбы еще с зимы), имея скверную привычку обрезать отцветшие растения и оставлять Марджери подбирать разбросанные тут и там обрезки стеблей и веток. После его смерти она сделала то, что он ей не позволял, продемонстрировав свой истинный потенциал женщины, готовой при необходимости «орудовать железным ломом», чтобы стимулировать рост самых мелких вьющихся растений даже в неожиданных местах. Среди садоводов она известна как автор книг и первопроходец, человек, расширивший границы понимания того, каким может быть английский загородный сад. Говорят, что, прежде чем стать женой Вальтера, она была его секретарем.

Когда Сара Ли осталась вдовой в свои пятьдесят лет – ее состоятельный муж-промышленник неожиданно скончался спустя неделю после того, как они отметили двадцатилетие супружеской жизни, – чтобы отвлечься от грустных мыслей, все силы она направила на улучшение Олдема – города, который сделал ее покойного супруга богатым. Но помимо финансирования школ и больниц эта женщина также верила в силу зеленых пространств. Ли основала общество, целью которого было преображение уродливого промышленного города за счет создания парков, открытых пространств и цветочных клумб. Она активно экспериментировала, проверяя, какие растения выживут в условиях смога, и организовывала цветочные выставки и конкурсы на звание «лучшего сада» в городе, чтобы познакомить как можно больше людей с преимуществами выращивания растений в городе. В начале двадцатого века Ли проявила не меньшую решительность, участвуя в движении суфражисток, призывая женщин помнить о своих правах.

Горе подтолкнуло незамужнюю викторианку-ботаника Марианну Норт к изучению мира. Смерть матери подвигла ее сопровождать отца в его путешествиях. Когда и он умер, лишив ее единственного компаньона в поездках, с которым ей было комфортно, она продолжила путешествовать в одиночку. Норт, прирожденная феминистка, наблюдала, как живут в браке ее сестры, и решила, что замужество не для нее, назвав его «ужасным экспериментом», превращавшим женщин в «своего рода старшую прислугу». И сейчас результаты ее жизненных трудов можно увидеть в садах Кью. Аккуратное краснокирпичное здание скрывает внутри настоящие сокровища: восемьсот картин, представленные словно фотографии в альбоме и висящие на тех же самых местах, что и при жизни художницы. Это сравнительно маленькая галерея, но весьма калейдоскопичная, напоминающая шкатулку с драгоценностями.

Норт начала свои путешествия в одиночку в возрасте тридцати восьми лет и подходила к ним разборчиво. Она не утруждала себя изысканными платьями или посольскими зваными ужинами, которые позволяли ей ее семейные связи и что могло сделать ее многолетние путешествия намного комфортнее. Но она пошла своим путем, объявив: «Я – дикая птичка, и мне нравится свобода». Она странствовала по планете в соответствии с географией и временем года – восемнадцать месяцев скиталась по Индии, тринадцать – в Бразилии – и написала в итоге сотни пейзажей с мангровыми лесами, которые до нее еще никто не рисовал и которые уже начинали претерпевать изменения.

Сохранив уникальные растения в сотнях своих картин, вместо того чтобы выкапывать их и привозить в Соединенное Королевство, Норт создала визуальную временную капсулу ландшафтов, которым суждено было исчезнуть годы спустя.

Оставшись без родителей, незамужняя Эллен Уиллмотт решила пожертвовать свое немалое наследство на финансирование научных ботанических экспедиций, садов в Англии, Франции и Италии и десятков садоводов. Список растений, которые вырастила сама Уиллмотт, впечатляющ и в равной степени экстравагантен: 100 000 видов, включая разные сорта картофеля, которые она выращивала в течение года, чтобы определить самый вкусный. Но еще примечательнее тот факт, что ее знания сочли достаточно убедительным основанием, чтобы вручить ей первую памятную медаль Виктории, которую еще ни разу не присуждали женщинам. Этой медалью на тот момент были награждены всего две женщины наряду с пятьюдесятью восемью мужчинами.